Расчет и дух

Нерасчетный риск

Место: Опóчивальня младшего сына в усадьбе рода Белых. Камень, потемневшее дерево, медвежья шкура на полу. Воздух спёртый, пахнет воском, дымом и чем-то кислым – страхом или немытыми телами.

Время: Предрассветье. Самое тёмное, беззвёздное время, когда кажется, что утро не наступит никогда.

***

Сознание врезалось в него, как обозная телега в придорожный столб.

Не проснулся. Очнулся.

Открылись глаза – увидел низкие, потемневшие от времени балки потолка. Не свои. Услышал собственное сердце – стучало чужой, нервной дробью где-то в горле. Не так.

А потом накатила Память. Не одна. Две.

Первая: Давка железа, визг тормозов, осколки стекла, пляшущие в воздухе как хлопья снега. И цифры. Цифры отчёта о банкротстве, которые он читал за секунду до удара. Жирная, красная цифра убытка. И голос в наушниках, предательский, шёпотом: «Прости, Серёг… деньги кончились…»

Вторая: Пьяный гогот, дубовый стол, липкий от медовухи. Серебряная чарка, пущенная кем-то с размаху. Удар в висок. Вспышка боли. Тьма.

Два конца. Две смерти.

Тело отозвалось паникой, гусиной кожей, желанием сжаться в комок. Инстинкт старой жизни, отточенный на крахах и спасениях, скомандовал жёстко и чётко: «Не двигаться. Оценить обстановку».

Он лежал, прислушиваясь. Не к звукам – к самому себе. К системе «тело».

Дыхание: Частое, поверхностное. Лёгкие не раскрываются полностью.

Сердце: Стучит часто, но слабо. Мышцы дряблые, тонус ниже плинтуса.

Голова: Тупая, разламывающая боль в виске. Тошнота. Вероятно, сотрясение.

Общее состояние: Обезвожен, слегка лихорадит. Вывод: организм ослаблен, ресурсов мало.

Медленно, как сапёр на минном поле, он повернул голову. Комната. Не его. Высокий потолок – нерациональные теплопотери. Огромный, чёрный от сажи камин – КПД ниже скромного. Одна восковая свеча на столе – недостаточное освещение рабочего места. Его инженерный ум, даже в панике, автоматически выставил оценки: неэффективно, расточительно, глупо.

Он был в чужом теле. В чужой комнате. В чужой жизни.

Шорох у двери. В щель просунулась испуганная физиономия девочки-служки, лет десяти. Увидела открытые глаза – ахнула и отпрянула.

– М-милорд Лука… вы… пришли в себя?

«Лука». Имя упало в сознание, как камень в колодец. «Милорд». Статус. А в глазах девочки – не просто испуг. Привычный, вкоренённый страх. Значит, прежний хозяин тела был источником угрозы. Переменная «агрессивное поведение предшественника» учтена.

– Воды, – выдавил он. Голос был хриплым, сломанным, но тон – ровный, без просьбы или приказа. Констатация факта: системе «организм» требуется гидратация.

Девочка шмыгнула за дверь, вернулась с деревянной чашей. Вода была чистой, но ледяной – проблема с подогревом и хранением. Он пил медленно, ощущая, как холод растекается по внутренностям. Девочка стояла, съёжившись.

– Кто? – спросил он односложно, экономя силы.

– Э-это вы, милорд, с юным господином Изяславом изволили… препираться о соколиной охоте… Он чаркой…

«Несчастный случай на корпоративной пьянке», – мгновенно классифицировал его разум. Конфликт интересов (спор), эскалация (препирательство), внешнее воздействие (чарка), временная потеря трудоспособности (он). Виноват прежний Лука. Ввязался в конфликт с отрицательным NPV, чистой приведённой стоимостью. Глупо. Непрофессионально.

Он поднялся, подошёл к тусклой, волнистой поверхности полированного медного зеркала. Лицо незнакомое. Худое, бледное, с синевой под глазами и лиловой шишкой на виске. Во взгляде – пустота и усталость не от дедлайнов, а от праздности. От бессмысленности.

И тут мысль. Холодная, отточенная, как скальпель: «Я умер. Компания погибла. Это – поглощение. Новый актив в состоянии между жизнью и смертью. Актив „Лука“».

В груди, поверх чужого сердцебиения, с скрежетом и лязгом запустился старый, отлаженный механизм. Механизм Сергея Лукомского. Спасателя безнадёжных проектов.

1. Диагностика актива (себя и окружения).

2. Выявление ключевых точек отказа (здоровье, безопасность, информация).

3. Разработка антикризисного плана.

Вселенский ужас не исчез. Он был, огромный, как чёрная дыра за краем реальности. Но его перекрыла профессиональная рутина. Действовать по протоколу. Действовать, чтобы не сойти с ума.

Он обернулся к девочке, всё ещё съёжившейся у двери.

– Имя?

– Ве… Вера, милорд.

Вера. Ирония судьбы, горькая, как полынь. Первый человек в этой жизни – и зовут её Вера. После всего.

– Вера. Три задачи, – сказал он тихо, глядя на неё тем самым холодным огнём – взглядом хирурга, оценивающего поле операции. – Первая: еда. Что едят здесь на рассвете. Вторая: узнать, кто из стражников сегодня начальник смены и когда смена. Третья: язык за зубами. Никому ни слова о моих вопросах. Поняла?

Она кивнула, глаза – большие, круглые от изумления. Это было не похоже на пьяный бред или барскую прихоть. Это было похоже на работу. На что-то серьёзное.

– Иди.

Когда дверь закрылась, он подошёл к узкому окну. На востоке, между краем леса и тучей, зазмеилась первая, жидкая полоса света. Рассвет. Начало рабочего дня.

Он взглянул на свои чужие, холёные, но слабые руки. Боль в виске пульсировала, напоминая цену ошибки.

«Лука, – подумал он, примеряя имя. – Проект „Лука“. Цель: обеспечить жизнеспособность и рентабельность актива. Срок: бессрочно. Ресурсы: минимальны. Риски: запредельные. Команда: одна испуганная девочка по имени Вера.»

Где-то в глубине, тень Сергея сжималась в комок от ужаса перед этой новой, чудовищной ответственностью. Но Лука-архитектор уже составлял в уме список на бересте. Список дел. На сегодня. На завтра. На новую, нерасчётную жизнь.

Она только начиналась.

Батюшкин суд

Место: Горница боярина Гордея Белого. Объёмистая, как медвежья берлога. Столы дубовые, скатерти тяжёлые, на стенах – щиты да секиры, а не ковры. Воздух стоит густой, от горящей смолистой лучины, от воска и от неподвижной, тяжёлой власти.

Время: Через два часа после пробуждения Луки.

***

Луку привели молча. Он шёл, замечая всё: ступени (двенадцать), повороты (три), дыры в сенях от сквозняка (пять). В горнице боярин стоял к двери спиной, у камина, в который можно было бы целиком коня запихать. Не обернулся. Ждал.

– Дышишь, – грохнул он наконец, голосом, похожим на перекатывание бочек в подклете. – А я уж думал, дух твой к предкам отбыл.

Лука остановился в шаге, где кончался жар от очага и начинался обычный холод горницы. Старая привычка: к источнику угрозы не приближаться, пока не ясен его норов.

– Тело цело. Голова на месте, – ответил он ровно, без дрожи.

Гордей медленно повернулся. Глаза у него были цвета мокрого булыжника – серые, твёрдые, непрозрачные.

– На месте? – усмехнулся он беззвучно, взял со стола серебряный стопарик. – С Изяславом Черногорским она у тебя «на месте» была? Князь Василий гонца прислал – вопрошает, не вытряхнули ли из тебя последний разум. За твою «сметливость» я ему полтора дня убытков простил да своё слово боярское заложил. Считай, что твоя голова вполовину дешевле стала.

В уме Луки щёлкнули счёты. Данные: стычка с Изяславом. Урон: репутационный, материальный. Причина в прошлом Луке: пьяная гордость. Вывод отца: сын – обуза, которая дорого обходится.

– Согрешил, – тихо, но чётко сказал Лука. – Считал спор своим, а не делом родов. Не дело.

Гордей замер, стопарик на полпути ко рту. Сын говорил не как провинившийся отрок, а как подсудок, что сам вину признаёт. Так не говорили. Так не каялись.

– Согрешил… – переговорил боярин, прищурившись. – А какая, по-твоему, правда была? Пятки ему лизать, наглому щенку?

– Нет, – отрезал Лука, подняв взгляд. В глазах у него зажёгся тот самый холодный огонь – не дерзкий, а сосредоточенный. – Правда – спор выиграть. Вчистую. Коли прав ты – опозори его перед всеми, да с выгодой для нашего дома. Коли прав он… – здесь голос Луки дрогнул на миг, внутри кольнула старая, не его боль от доверия, ставшего ножом в спину, – …так немедля уступи. Правду вызнай, ценой своей спеси заплати. Дёшево.

В камине громко лопнуло полено. Гордей медленно поставил стопарик на стол.

– Ты кто? – спросил он тихо, почти шёпотом. Взгляд его стал острым, зрячим, как у волка, учуявшего чужой след.

Суд пришёл к краю. Признают ли в нём сына, или решат, что бес вселился?

– Я – Лука, сын твой, – проговорил он, вкладывая в слова всю тяжесть выбора. – Чья голова теперь знает цену глупости в полтора дня торгу и в отцовском слове. И чья голова больше этой цены платить не намерена. Хочу отработать.

– Чем? – Гордей откинулся в кресле, сложив руки на груди. Поза вроде и открытая, а взгляд – досмотром, как на дыбе.

Лука обвёл взглядом горницу. Взгляд скользнул по пожирающему дрова камину, по сквозняку, что пламя свечи колышет, по грудке неразобранных грамот.

– Вот этим, – он кивнул на камин. – Жар твой в трубу уходит, в потолок уплывает. Нам от него – дым в глаза. Я печь сложу. Не огнище, а сердце каменное. Втрое меньше дров съест, а тепла вчетверо больше даст. Сбережённым лесом твой убыток покроем.

Он говорил не как фокусник, а как скотник, что хвалит породистого быка: вот кость, вот мясо, вот прибыль. Гордей молчал. Его ум, привыкший к языку силы, чести и прямой выгоды, с трудом переваривал слова «втрое меньше, вчетверо больше».

– Ты? Печь? – на лице боярина боролись насмешка и любопытство. – Ты, который с мечом-то управляться как следует не обучен?

– Меч – чтоб врага губить, – парировал Лука. И тут, из самой глубины, из ран прошлой жизни, вырвалось с ледяной яростью: – Бережь – чтоб у врага сил на губительство не осталось. И чтоб свои люди в тепле жили, а не на сквозняке коченели.

Проверка на излом.

Гордей встал, подошёл вплотную. От него пахло дымом, конской сбруей и неоспоримой властью.

– Где ты такие слова берёшь? Из каких книг чернокнижных?

Вопрос-петля. Подозрение в порче.

– Не из книг, – ответил Лука, не отводя глаз. Внутри всё сжалось в холодный ком. – Я… вижу. По мелочам. Как вода бежит, как огонь жрёт, как ветер в щелях гуляет. Я вижу, где сила попусту утекает, в песок. А попусту… это хуже воровства. Душу скребёт.

В последних словах прорвалась настоящая, животная ненависть Сергея ко всякой бесхозяйственности, что погубила его жизнь. Это была не игра. Это была правда.

Гордей отступил на шаг. Увидел не бесовщину, а одержимость. Дикую, непонятную, но… дельную. Такой огонь в мужчине он уважал больше, чем пьяную удаль.

– Ладно, – буркнул он, махнув рукой. – Говоришь, можешь? Валяй. В старом амбаре у поварни. Но, – он обернулся, и палец его, толстый и обрубленный, ткнул в Луку, как копьём, – коли через неделю в том амбаре теплее, чем в моём погребе, не станет, или спалишь ты его дотла, или ещё как опозоришь… спущу я тебя в тот самый погреб. На веки вечные. Понял, печник?

Это не было благословением. Это был испытательный срок. Последний.

– Понял, – кивнул Лука. Внутри что-то дрогнуло – не страх, а азарт. Ему дали первый шанс. Крошечный, но настоящий.

– А теперь ступай. От тебя перегаром вчерашним до сих пор несёт.

***

Лука вышел, тихо притворив дубовую дверь. В сенях прислонился к холодной стене, вдруг ощутив, как подкашиваются ноги. Напряжение отступало, оставляя пустоту.

Он только что прошёл батюшкин суд и вынес себе приговор: «Поживём – увидим». Цена – вечное подозрение. Спасла его не хитрость, а ярость против пустой траты, которую отец счёл хоть каким-то подобием мужской страсти.

Он глубоко вдохнул воздух, пахнущий конюшней и мокрым деревом.

Первая задача – «не быть обузой» – выполнена.

Новая – «выстроить печь в срок».

А в глубине души, тень Сергея шептала: «Не доверяет. Проверит. Предаст при первой же оказии». Лука отогнал голос. Сейчас нужны были глина, песок, руки. Не думы.

Спускаясь по лестнице, он уже составлял в уме список: найти горшечника, осмотреть амбар, поговорить с истопником… Шаги его стали твёрже. Начинался первый день настоящей жизни в этом мире.

Первый очаг

Место: Задний двор усадьбы, старый амбар у поварни, да гончарная за околицей.

Время: Спустя несколько часов после разговора с отцом. День клонится к вечеру.

***

Лука стоял перед амбаром. Строение хилое: низ каменный, верх деревянный, скрипучий, крыша соломенная, прохудившаяся. Тепла тут не держалось никогда. Задача была не баню строить, а доказать правду – можно малому дать, а получить много.

Он нашёл Веру. Девочка смотрела на него уже не со звериным страхом, а с опасливым любопытством.

– Нужен лучший печных дел мастер по всей округе, – сказал Лука. – Не тот, что языком чешет, а тот, чьи печи дольше всех жару в себе хранят и реже чинить просят. И кто нового не боится.

Вера задумалась, потом молвила:

– Дядя Мирон. Только он… угрюмый. Слово лишнее не бросит. На отшибе живёт.

«Угрюмый» в устах служанки часто значило: «пустых речей не любит» и «дурости не терпит». Это хорошо.

– Веди.

***

Хоромины Мирона были невелики, но складно срублены. Взгляд даже неопытный отмечал ладную кладку, дымовую трубу с умом выведенную. Рачительность. Сам печник – мужчина лет пятидесяти, руки в ожогах да глине, взгляд пристальный, зоркий.

– Боярин прислал? Опять свою «мудрёность» навязывать? – проворчал Мирон, даже поклона не отдав. Ясно – прежний Лука уже «изобретал».

– Не боярин. Я сам, – сказал Лука, присев на корточки у сложенной у стены грубки. Провёл ладонью по кирпичу, жару щупая. – Печь хочу сложить. Теплоёмкую. Чтобы дров вчетверо меньше, а жара – втрое больше. И чтоб топишь с утра – к ночи ещё тело грела.

Мирон фыркнул:

– Волшебную, значит? Таких не ставлю. Закону печного, барин, не перечить.

Слово-то какое: «Закон». Не колдовство, а порядок. В глазах Луки вспыхнул тот самый огонь.

– Его и не перечь. Жар – не чудо, он сила. Её в трубу гнать не след, копить надо. – Он начал чертить пальцем на земле: ящик топки, а дальше – хитрый лабиринт ходов. – Площадь надо увеличить, где дым с кирпичом встречается. Дымооборот долгий. Кирпич тяжёлый, чтоб жар вобрал и потом отдавал. Поддувало с колосниками, чтоб всё догорало. Не колдовство. Порядок новый.

Мирон перестал жевать стебелёк. Смотрел на чертёж на земле. Его ум, знавший печи на ощупь да по заветам отцов, впервые видел их суть, разобранную на части, как луковицу.

– Долгий ход… дым остынет, тяги не станет, – пробурчал он, но в голосе был уже не отпор, а возражение деловое. Беска двух умельцев.

– Значит, трубу не одну, а с хитростью. Заслонки-шиберы. Сперва жар по лабиринту гнать, потом – прямо на волю. Считать надо.

Мирон поднял на Луку взгляд. В нём читалось недоумение, но и искра того же азарта.

– Ты… откуда этому научен?

– Я вижу, где сила зря уходит, – повторил Лука свою правду. – И терпеть того не могу. Поможешь? Глина, труд – мои. Знание – пополам. Слава, коли будет, – твоя. Убыток – мой.

Говорил прямо, по-хозяйски. Не приказ барский, а речь на равных. Мирон долго смотрел на чертёж, потом кивнул.

– Ладно. Попытаем. А коли задымит…

– Переложим, – тотчас отрубил Лука. – Покуда не выйдет.

***

Следующие дни стали для Луки возвращением в родную стихию: работа. С Мироном считали кто на чём мог. Лука чертил углём на бересте, выводил цифры. Искал правильную глину и кирпич – доверил Мирону, тот знал лучше. Но за меру, за размеры камеры – блюл сам. Старая рана не отпускала: главное под своим глазом держать.

И слом случился на третий день, когда пробную топку сложили. Разожгли – и амбар полным-полон едкого дыма стал. Порядок не сработал. Тяги не было.

– Говорил же! – скрипнул зубами Мирон, в глазах ужас. Провал перед боярином ему дорого бы встал. – Нельзя дыму столько петель крутить!

Лука не отвечал. Подошёл к дышащей, чадящей груде кирпича, дыму в лицо не вняв. Ум его искал слабину. Не «кто виноват», а «где в замысле осечка».

– Не в петлях, – пробормотал он. – В подъёме. Канал ровно идёт. Надо уклон. Малый, но ровный. – Схватил уголёк, на стене новый чертёж нарисовал. – Перекладываем. Сейчас. Покуда отец не проведал.

Он не попенял Мирону. Он нашёл промах в задумке. И путь поправки указал. Всё и перевернулось. Страх в очах печника сменился решимостью. Работали всю ночь при свете лучин, кирпич перебирая. Лука глину месил, воду таскал, не хуже подмастерьев. Руки барские до крови стёр, да не замечал. Шло дело.

***

На заре следующего дня, когда первую охапку дров в исправленную топку заложили, случилось чудо. Чудо закона. Огонь занялся ровно, дым в трубу ушёл, а кирпичная громада жару набираться стала. Через час в амбаре, от века сыром да холодном, стало сухо и тепло. Не огнём палящим, а ровно, глухо тепло. Как и мыслилось.

Мирон ладонь к стене печи приложил, потом к стене амбарной. Обернулся к Луке. В глазах стояло больше, чем почтение. Прозрение.

– Работает… – выдохнул он. – Барин, да она… она живая. Изнутри теплится.

В ту пору дверь амбара с силой распахнулась. На пороге – боярин Гордей. Лицо грозовое. Уж кто-то донёс про ночную возню и дым.

– Ну что? В погреб спускаться готов? – прогремел он.

Лука, лицо в саже да глине, молча в сторону отступил. Только рукой на печь указал, от которой волнами тепло шло, да на горстку золы в поддувале – ничтожную для такого жару.

Гордей вошёл, стену руками ощупал, на золу взглянул. Он тут десятки зим прожил. Знал, сколько дров надо, чтоб такой склеп прогреть. Взгляд его с печи на измождённое, но спокойное лицо сына перешёл, на замёрзшего Мирона.

– Говори, – коротко бросил он Луке.

– Первый вышел. Правда доказана. Жару против старой грубки впятеро больше при тех же дровах, – отчеканил Лука. – Теперь на поварню, в сторожку, в сушильню ставить можно. Сбережённый лес за две зимы все труды окупит. Осечку поправили. Артель работала ладно.

Сказал «артель». Не «я», не «Мирон», а «артель». Печник спину выпрямил.

Боярин помолчал ещё с полминуты. Потом кивнул.

– На поварне делай. Следующую. – И, уж выходя, через плечо: – И умойся. На боярского сына не похож.

Но в голосе гнева не было. Было признание правды. Первый труд приняли.

***

Когда отец ушёл, Лука выдохнул. Усталость накатила, дикая. Но и – тихая радость. Закон работал.

– Спасибо, Мирон, – сказал он просто. – Без тебя – пропасть.

Печник головой мотнул:

– Это ваша задумка… барин.

– Лука, – поправил тот. – На деле – я Лука. Впереди – поварня, потом сторожка. Глядилы и смету составим.

Мирон кивнул, и во взгляде его появилась не холопья покорность, а интерес товарища. Видел он не боярина чудаковатого, а человека, с кем Большое Дело делать можно. Дело, что греет не стены, а жизнь.

Лука вышел на холодный воздух. Усталость валила с ног, но в груди тлел маленький, тёплый уголёк. Уголёк от первой работающей правды в этом мире. Первый камень в фундаменте его нового дома.

Вернувшись в горницу, он, прежде чем сон сморил, последнее дело сделал – взял бересту да костяной стилос. И вывел:

«Дело „Очаг“. Первая – в амбаре – готова, правда.

Вторая – на поварне – вперёд.

Люди новые: мастер Мирон (верность – крепка, умелость – высока).

Итог: Правда работает. Вместе – споро.

Далее: Устав кладки писать. Считать выгоду на год вперёд.»

Бересту отложил. Впервые за много дней снились ему не прошлые беды, а грядущие чертежи, сметы да ровное, надёжное тепло.

Ключник Игнот

Место: Кладовые палаты усадьбы, казёнка ключника Игната. Пахнет сушёной рыбой, воском, старым деревом и тайной. На полках – строгий порядок, каждая связка ключей на своём гвозде. Порядок здесь не для лада, а для замка на устах.

Время: На следующий день после одобения печи на поварне. Утро.

Лука пришёл со списком, начертанным на бересте: глина жирная, песок крупный, кирпич обожжённый. Мирон ждал у поварни. Но добыть в усадьбе – не взять со склада. Нужна резолюция ключника.

Игнат был мужчиной в летах, с записной книжицей на поясе и взглядом бесцветным, как вода в стоячем колодце. Выслушал, не перебивая, листы свою книжицу медленно листая.

– Кирпич, глина, песок… – пробормотал он. – На поварскую печь, сказываете, боярин дозволил. Так, так… А роспись у вас есть? Не вёдрами, а в деньгах казённых?

– Роспись в дровах сбережённых, – ровно ответил Лука. – Каждая копейка к середине зимы вдвойне вернётся.

– Это к боярскому казначею, сударь, – парировал Игнат с тонкой, ледяной учтивостью. – А моё дело – учёт и сохранность. По какому тарифу списывать? По ремонтному (старую печь чинить) или по строительному (новую ставить)? Разница – полтора раза. Боярин какую статью словом своим благословил?

Ловушка без писаного слова. Гордей сказал «делай», но уста приказ на бересте не закрепили. Игнат ловил его на пробелине в порядке.

– Статья – «на улучшение хозяйства», – сказал Лука, чувствуя, как внутри закипает от этой непрямой препоны.

– В реестре такой нету, – Игнат мягко захлопнул книжицу. – Не могу. Отчётность собью. Может, вам к батюшке за резолюцией уточнённой сходить?

Толкал его снова к отцу – выставить либо глупцом (не договорился), либо мотом (просит лишнего). Игра на понижение чести.

Лука из кладовой вышел. Ярость – плохой советчик. Вместо неё включился ум-счётчик.

Кто Игнат? Хранитель ключей. Его сила и корм (откаты от поставщиков, «сбережение» при закупе) – от объёма, что через его руки проходит.

Что для него гроза? Не одна печь. Принцип. Если печи Луки дров на треть по всей усадьбе сберегут – объёмы упадут. Влияние и доходы Игната – усохнут. Лука с его новшествами – прямая порча его кормления.

Слабина его? Репутация непогрешимого управителя. Тень на неё – смерть. Сила его – в контроле над правилами. Слабость – любое правило можно обернуть против того, кто его выдумал.