Браны расходятся

Глава 1: Шёпот в статике

Тело предало его в сорок семь минут третьего, во вторник, четырнадцатого марта две тысячи тридцать пятого года.

Маркус Венн запомнил это мгновение с той же ясностью, с какой помнил формулу квадратичной аппроксимации гравитационного красного смещения – то есть абсолютно, навсегда, без малейшего усилия. Он сидел в кафетерии физического факультета Принстона, подносил ко рту чашку с остывшим эспрессо, и вдруг пальцы разжались сами. Фарфор ударился о край стола, подпрыгнул, опрокинулся. Коричневая жижа растеклась по салфеткам, по раскрытому блокноту, по рукаву твидового пиджака.

Он смотрел на свою руку – на пальцы, которые отказывались слушаться, – и думал: «Интересно».

Не «ужасно». Не «невозможно». Просто – «интересно».

Это была ложь, конечно. Защитная реакция разума, привыкшего анализировать прежде, чем чувствовать. Но в тот момент ложь сработала. Она дала ему три секунды, чтобы поднять руку другой рукой, чтобы положить непослушные пальцы на стол, чтобы улыбнуться официантке и сказать: «Неуклюжий сегодня день».

Два года спустя он уже не мог поднять ни одну руку. Ни улыбнуться. Ни сказать ни слова без машины, которая читала движения его глаз и превращала их в синтезированный голос.

Сейчас, в лаборатории на третьем этаже Джадвин-Холла, Маркус Венн сидел в кресле, которое стоило больше, чем его первый автомобиль, и смотрел на экран.

Только смотрел.

Его тело – эта предательская оболочка из костей и атрофирующихся мышц – застыло в позе, которую медсестра придала ему четыре часа назад. Голова зафиксирована мягким ободом. Руки лежат на подлокотниках, бесполезные, как забытые инструменты. Ноги, укрытые пледом (он не чувствовал холода, но ассистенты настаивали), упираются в подставку инвалидного кресла.

Глаза – единственное, что осталось ему от прежней жизни.

Маркус моргнул. Курсор на экране сместился влево. Задержал взгляд на иконке – та вспыхнула синим, подтверждая выбор. Открылось окно с данными: бесконечные столбцы цифр, каждая из которых представляла собой крошечную флуктуацию в ткани пространства-времени.

Гравитационные волны.

Рябь на поверхности вселенной.

Он работал с ними тридцать лет – сначала теоретически, потом, после исторического открытия LIGO в пятнадцатом году, практически. Его алгоритмы помогли отфильтровать шум землетрясений от истинного сигнала. Его модели предсказали характеристики слияния нейтронных звёзд за два года до того, как детекторы подтвердили их. Три номинации на Нобелевскую премию – и ни одной победы.

Он привык.

Нет – он говорил себе, что привык. Это тоже была ложь, но ложь полезная, как тот первый «интересно» в кафетерии. Ложь, позволявшая работать дальше.

Курсор двинулся вправо. Маркус выделил участок данных – три месяца наблюдений с детектора LIGO-3 в Хэнфорде. Новое поколение интерферометров, чувствительность в тысячу раз выше предшественников. Способность уловить колебания в одну десятитысячную диаметра протона.

И шум. Боже, сколько шума.

Квантовые флуктуации вакуума. Микросейсмика. Тепловые колебания зеркал. Проезжающие грузовики в пяти километрах от обсерватории. Всё это накладывалось на данные, превращая поиск гравитационных волн в попытку расслышать шёпот на рок-концерте.

Маркус моргнул дважды – команда «увеличить». Экран показал фрагмент спектрограммы: частота по вертикали, время по горизонтали, амплитуда – цветом. Синий фон, случайные всплески жёлтого и оранжевого. Хаос.

Но он видел паттерн.

Три месяца назад – в тот день, когда ассистент впервые уронил его при пересадке из кровати в кресло и Маркус провисел на страховочных ремнях, как марионетка с обрезанными нитями, пока парень извинялся и плакал – в тот день он впервые заметил это. Регулярность там, где не должно было быть регулярности. Повторяющийся узор в случайном шуме.

Сначала он решил, что это артефакт обработки. Его собственный алгоритм, написанный ещё до болезни, выделял структуры из хаоса – иногда слишком рьяно. Ложные срабатывания случались.

Он проверил код. Код был в порядке.

Он запросил сырые данные – необработанные, прямо с детекторов. Паттерн остался.

Он сравнил с данными из Ливингстона, из итальянского VIRGO, из японского KAGRA. Паттерн повторялся везде – с поправкой на расположение детекторов, как и положено истинному сигналу.

И тогда он сделал то, чего не делал двадцать лет: ничего никому не сказал.

За окном лаборатории догорал октябрьский закат. Небо над кампусом Принстона наливалось густым сливовым цветом, прорезанным полосами облаков. Маркус не видел его – экран располагался так, чтобы минимизировать блики, а повернуть голову он не мог. Но он знал, что закат там. Чувствовал его по тому, как меняется свет на периферии зрения, по тому, как тени в комнате удлиняются и мягчают.

Когда-то он любил закаты. Первая жена – Хельга, скрипачка из Мюнхена – обижалась, что он не умеет смотреть на них просто так, без попыток объяснить рассеяние Рэлея или преломление в атмосфере. «Ты всё разбираешь на части, – говорила она. – А потом удивляешься, что не чувствуешь целого».

Она была права. Она ушла через четыре года.

Вторая жена – Мария, астрофизик из Аргентины – понимала его язык, но не его молчание. «Ты исчезаешь, – говорила она, – даже когда сидишь рядом. Я не знаю, где ты на самом деле». Она ушла через шесть лет, забрав с собой их нерождённого ребёнка и его веру в то, что гений может быть достаточной компенсацией за всё остальное.

Третья жена – Сьюзен, биолог, американка – просто устала. Не от его отсутствия, не от его одержимости работой. От его неспособности признать, что он ошибается. Когда-либо. В чём-либо. «Ты не Бог, Маркус, – сказала она, уходя. – Ты даже не близко».

Она тоже была права.

Но сейчас, глядя на экран, он думал не о них. Он думал о дочери.

Карла родилась в девяносто шестом – от Марии, от того брака, который должен был всё исправить и ничего не исправил. Ей было три, когда они развелись. Семь – когда Мария вышла замуж повторно и увезла дочь в Барселону. Пятнадцать – когда Карла впервые прилетела навестить его одна и обнаружила, что отец забыл забрать её из аэропорта, потому что был на конференции в Женеве.

Он позвонил извиниться. Она сказала: «Всё в порядке, папа. Я и не рассчитывала».

Это «я и не рассчитывала» – произнесённое без злости, без упрёка, просто как констатация факта – преследовало его пятнадцать лет. Каждый раз, когда он думал о дочери. Каждый раз, когда набирал её номер и клал трубку, не дозвонившись. Каждый раз, когда открывал её редкие сообщения и не знал, что ответить.

Она не разговаривала с ним с двадцать второго года. После похорон Марии, куда он опоздал на сорок минут из-за задержки рейса. После того, как сказал – пытаясь утешить, идиот, он правда пытался – что «смерть это естественный процесс, энтропия всегда побеждает».

Карла посмотрела на него так, будто впервые увидела.

«Знаешь, – сказала она, – я всю жизнь думала, что ты просто занят. Что работа важнее. Но это не так, да? Тебе просто всё равно. По-настоящему. Ты не притворяешься. Тебе действительно всё равно».

Он открыл рот, чтобы возразить. Чтобы объяснить, что это неправда. Чтобы…

Но она уже ушла.

Маркус моргнул – и курсор вернулся к спектрограмме.

Прошлое было прошлым. Сейчас имело значение только это: колебания линий на экране, скрытая структура в хаосе, шёпот из пустоты.

Он запустил свой алгоритм снова – тот самый, что написал в двадцать девятом, когда руки ещё слушались и он мог печатать со скоростью девяносто слов в минуту. Код загрузился, побежали строки лога. Маркус следил за ними глазами, не столько читая, сколько улавливая ритм: данные обрабатываются, фильтры применяются, паттерны выделяются.

Алгоритм искал периодичность. Любую периодичность, скрытую в шуме. Это был простой принцип: истинный сигнал повторяется, артефакты – нет. Или, точнее: истинный сигнал повторяется предсказуемым образом, артефакты – хаотичным.

Но то, что он нашёл три месяца назад, не было простой периодичностью.

Это было сложнее. Тоньше. Изящнее.

Экран мигнул. Обработка завершена.

Маркус задержал взгляд на кнопке «Показать результат». Секунда. Две. Три.

Он знал, что увидит. Видел это уже девяносто три раза за последние три месяца. Каждый раз – с разными параметрами, с разными фильтрами, с разными исходными данными. И каждый раз – тот же результат.

Невозможный результат.

Он моргнул.

На экране появился график. По горизонтали – время, три месяца наблюдений, сжатые в одну линию. По вертикали – нормализованная амплитуда выделенного сигнала. Синий цвет – фон, средний уровень шума. Красные точки – пики, моменты, когда алгоритм фиксировал значимое отклонение.

Красные точки складывались в последовательность.

Не случайную. Не хаотичную. Последовательность с математической структурой, очевидной даже для студента-первокурсника.

Два пика. Пауза. Три пика. Пауза. Пять. Пауза. Семь. Пауза.

Простые числа.

Маркус смотрел на них – на эти красные точки, выстроившиеся в ряд – и чувствовал, как внутри что-то сжимается. Не мышцы (они давно не слушались). Что-то глубже. То, что врачи называли «фантомными ощущениями» – память тела о том, каким оно было.

Простые числа. Два. Три. Пять. Семь. Одиннадцать. Тринадцать. Семнадцать. Девятнадцать. Двадцать три.

Он прокрутил график дальше. Последовательность продолжалась. Двадцать девять. Тридцать один. Тридцать семь. Сорок один. Сорок три. Сорок семь.

Потом – пауза. Длинная, в двенадцать часов.

Потом – другая последовательность.

Маркус выделил её отдельно. Прогнал через тот же алгоритм, только теперь искал не периодичность, а кодировку. Какую-нибудь кодировку. Любую.

Бинарный код не подошёл. Восьмеричный – нет. Десятичный – нет.

Но когда он попробовал интерпретировать паузы между пиками как разделители, а сами пики – как единицы…

…числа обрели смысл.

Координаты.

Галактоцентрические координаты.

Расстояние от центра Млечного Пути: 26 100 световых лет (плюс-минус 1400). Угловое положение относительно плоскости Галактики: восемь градусов над диском. Азимутальный угол: 122 градуса от направления на созвездие Стрельца.

Это было положение Солнечной системы. Земли. Этой планеты. Этой точки в бесконечном космосе.

Кто-то – что-то – посылал в космос координаты Земли.

Нет. Не совсем так.

Маркус прокрутил данные дальше. Сигнал повторялся – теперь он это видел отчётливо. Простые числа (математика – универсальный язык). Пауза. Координаты. Пауза. Снова простые числа. Снова координаты.

Но не только.

Третий блок данных он пропустил в первый раз. И во второй. И в двадцатый. Только на пятьдесят третьей итерации – когда от отчаяния попробовал новый фильтр, который написал в три часа ночи, не имея возможности пошевелить ничем, кроме глаз – только тогда он увидел это.

Временные метки.

Не прошлое. Будущее.

Кто-то указывал на Землю и говорил: «Здесь. Через сто сорок лет. Или двести восемьдесят. Что-то случится».

За окном совсем стемнело. Автоматические шторы опустились, отгораживая лабораторию от кампуса, от мира, от всего, что существовало за пределами этого экрана.

Маркус смотрел на числа.

Он был физиком шестьдесят два года – если считать с того момента, когда пятилетним мальчиком в Гамбурге разобрал будильник, чтобы понять, почему стрелки двигаются. Он привык к порядку вселенной. К законам, которые не меняются. К причинам, которые предшествуют следствиям. К уравнениям, которые работают.

Но это…

Это было невозможно.

Гравитационные волны не несут информации. Они – побочный продукт движения масс. Столкновение чёрных дыр. Слияние нейтронных звёзд. Взрывы сверхновых. Катаклизмы, разрывающие ткань пространства-времени и посылающие рябь во все стороны, как камень, брошенный в пруд.

Но камни не складываются в простые числа. Рябь не несёт координат.

Если только…

Маркус моргнул. Курсор перешёл к текстовому редактору. Глаза начали набирать слова – медленно, по одной букве, выбирая их из виртуальной клавиатуры.

«Гипотеза: искусственный источник. Цивилизация, способная генерировать когерентное гравитационное излучение. Цивилизация, способная модулировать его, кодируя информацию. Цивилизация, которая знает, где мы находимся».

Он перечитал написанное.

Потом удалил.

Потом написал снова.

Потом снова удалил.

Это было безумием. Сигналы внеземного разума – территория уфологов и научных фриков. Он всю жизнь избегал этой темы, как избегают заразной болезни. Один намёк на «зелёных человечков» – и репутация, выстраиваемая десятилетиями, рушится за секунды.

Но данные.

Данные не лгали.

Он вспомнил, как впервые услышал о LIGO – в девяносто втором, на конференции в Берлине. Кип Торн, один из отцов-основателей проекта, рассказывал о детекторах, которые смогут уловить колебания в одну десятитысячную диаметра протона. Зал слушал скептически. Маркус – тогда ещё молодой доцент с первой Нобелевской номинацией за плечами – поднял руку.

«Герр Торн, – сказал он на своём идеальном английском с едва заметным немецким акцентом, – вы предлагаете измерять то, что теоретически не имеет верхнего предела шума. Квантовые флуктуации вакуума – фундаментальный барьер. Как вы собираетесь его преодолеть?»

Торн улыбнулся. «Молодой человек, – ответил он, – вся история физики – это история преодоления фундаментальных барьеров. Если бы мы останавливались перед ними, мы бы до сих пор считали атом неделимым».

Маркус не был убеждён. Но он был заинтригован.

Двадцать три года спустя LIGO зафиксировал первую гравитационную волну – от слияния двух чёрных дыр в полутора миллиардах световых лет от Земли. Торн получил Нобелевскую премию. Маркус получил третью номинацию – за алгоритмы обработки данных, которые помогли выделить сигнал из шума.

Он не получил премию. Как обычно.

Но он получил кое-что важнее: доступ к данным. Неограниченный. Привилегированный. Доступ, который теперь – два года спустя после диагноза, когда его тело превратилось в тюрьму, а разум оставался острым, как скальпель, – позволял ему видеть то, чего не видели другие.

Паттерн в шуме.

Шёпот в статике.

Часы в углу экрана показывали 23:47. Маркус понял это не сразу – понадобилось несколько секунд, чтобы глаза сфокусировались, чтобы числа обрели смысл.

Ночная смена. Ассистент должен был прийти в полночь – помочь с катетером, с лекарствами, с бесконечной рутиной поддержания жизни в теле, которое уже не хотело жить.

Тринадцать минут.

Он мог остановиться. Сохранить данные. Закрыть глаза. Притвориться, что ничего не нашёл.

Или…

Маркус моргнул. Курсор перешёл к иконке связи. Ещё один взгляд – и открылось окно видеозвонка. Список контактов: коллеги, ассистенты, администраторы факультета.

В самом низу – имя, которое он не выбирал два года.

«Карла Венн».

Номер не изменился. Фотография не изменилась – та же, что пятнадцать лет назад, двадцатишестилетняя Карла с дерзкой улыбкой и журналистским бейджем на шее. Она теперь работала в «Шпигеле» – он знал это из интернета, не от неё. Писала о науке. Критически, скептически, иногда – жёстко. Как будто мстила за что-то.

Он мог позвонить.

Сказать: «Я нашёл кое-что. Что-то невозможное. Что-то, что изменит всё».

Сказать: «Мне жаль».

Сказать: «Я знаю, что опоздал. Но у меня осталось не так много времени. И я хочу… я просто хочу…»

Что он хотел?

Он не знал.

Маркус закрыл окно.

Вернулся к данным.

Следующие одиннадцать минут он провёл, перепроверяя расчёты. Глаза двигались по экрану – влево, вправо, вверх, вниз – выбирая команды, запуская процессы, анализируя результаты. Это была работа, которая раньше заняла бы час. Теперь – меньше, потому что он отточил технику до совершенства. Потому что у него не было выбора.

БАС – боковой амиотрофический склероз, болезнь Лу Герига, проклятие, которое убивало тело, оставляя разум нетронутым – прогрессировал по учебнику. Сначала руки. Потом ноги. Потом речь, глотание, дыхание. Врачи давали ему три года, максимум пять. Он прожил уже два. Оставалось немного.

Но мозг. Мозг работал. Думал. Анализировал. Находил паттерны там, где другие видели только хаос.

И сейчас мозг говорил ему: это реально.

Сигнал был реален. Структура была реальна. Простые числа, координаты, временные метки – всё это было закодировано в гравитационных волнах, которые приходили откуда-то из глубин космоса. Нет – не из глубин. Из… ниоткуда. Источник был везде и нигде одновременно. Как будто волны возникали не от движения масс, а от чего-то другого. Чего-то невозможного.

Маркус остановился.

Что если…

Мысль была безумной. Ещё более безумной, чем внеземной разум. Но она объясняла данные. Объясняла, почему источник невозможно локализовать. Почему сигнал одинаково силён во всех детекторах. Почему…

Что если источник – не в нашей вселенной?

Бранная космология. Одна из теорий, порождённых M-теорией – той самой попыткой объединить все фундаментальные взаимодействия в одну элегантную математическую структуру. Маркус читал о ней – поверхностно, не его специализация, но физики его уровня читают всё. Идея была красивой: наша вселенная – трёхмерная «брана», мембрана, плавающая в многомерном пространстве. Рядом могут существовать другие браны – другие вселенные, параллельные нашей, отделённые микрометрами в измерениях, которые мы не воспринимаем.

И вот что важно: гравитация – единственное взаимодействие, способное проникать между бранами. Электромагнетизм – нет. Сильное взаимодействие – нет. Слабое – нет. Только гравитация. Потому что гравитоны – гипотетические частицы-переносчики гравитации – могут существовать вне браны, в так называемом «балке», объемлющем пространстве.

Если в соседней вселенной есть кто-то достаточно развитый…

Если они умеют генерировать гравитационные волны направленно…

Если они хотят связаться…

…гравитация – единственный канал.

Маркус почувствовал, как что-то сдвигается внутри. Не физически – он давно ничего не чувствовал физически. Ментально. Как будто огромная картина, которую он пытался рассмотреть по кусочкам, вдруг повернулась нужным углом.

Кто-то из параллельной вселенной посылал сигнал.

Посылал координаты Земли.

Посылал дату в будущем.

Они знали, где мы. Они знали, что случится. Они пытались предупредить.

Дверь лаборатории открылась.

– Профессор Венн? Я немного раньше, надеюсь, не помешал?

Хавьер – ночной ассистент, мексиканец с добрыми глазами и неловкими руками – вошёл в комнату, толкая перед собой тележку с оборудованием. Маркус услышал звяканье склянок, шелест упаковок, тихое гудение портативного отсоса.

Он хотел сказать: «Подожди. Дай мне ещё минуту. Я нашёл кое-что важное».

Но глаза должны были смотреть на клавиатуру, чтобы набрать слова. А клавиатура была на экране. А экран был направлен не на Хавьера.

И даже если бы он набрал слова – что бы он сказал? «Я обнаружил сигнал внеземного разума из параллельной вселенной»? Хавьер улыбнулся бы, кивнул, продолжил работу. Он слышал от пациентов вещи и поинтереснее.

– Давайте начнём с катетера, – сказал Хавьер, подкатывая тележку ближе. – Потом лекарства. Потом я помогу вам устроиться на ночь.

Маркус моргнул – общий сигнал согласия, который они выработали за месяцы совместной рутины.

Следующие сорок минут были посвящены телу. Катетер. Мочеприёмник. Смена впитывающего белья – унижение, к которому он так и не привык, несмотря на все рационализации. Инъекции: рилузол для замедления прогрессии болезни (неэффективен, но протокол есть протокол), снотворное, антидепрессант (который он попросил отменить три раза, но врачи настояли).

Пока Хавьер работал, Маркус смотрел в потолок. Белая плитка. Флуоресцентные лампы, приглушённые на ночной режим. Пятно влажности в углу – протечка, о которой он сообщил завхозу два месяца назад.

Он думал о сигнале.

О простых числах.

О координатах Земли.

О дате в будущем.

Сто сорок лет. Или двести восемьдесят. Он не доживёт в любом случае. Он не доживёт даже до следующего года, скорее всего.

Но кто-то доживёт.

– Готово, профессор. – Хавьер убрал последний шприц. – Хотите, оставлю экран включённым? Или…

Маркус перевёл взгляд на клавиатуру. Буквы выбирались медленно, одна за другой.

«Экран. Да».

Хавьер кивнул. – Как скажете. Я загляну в шесть утра, хорошо? Если что-то понадобится раньше – кнопка вызова. – Он указал на красную кнопку у изголовья, до которой Маркус не мог дотянуться. Формальность. Оба это знали.

– Спокойной ночи, профессор.

– «Спокойной ночи», – ответил синтезатор голосом, который когда-то был похож на голос Маркуса, а теперь звучал как пародия на него.

Дверь закрылась.

Тишина.

Маркус повернул глаза к экрану. Данные ждали его – столбцы цифр, графики, паттерны. Его открытие. Его наследие.

Его приговор.

Потому что он понимал – с той ясностью, которую даёт только близость смерти – что случится дальше. Он опубликует данные. Мир узнает. Начнётся паника, эйфория, религиозный экстаз и научный скепсис. Политики будут спорить. Военные – готовиться. Философы – рассуждать.

А он?

Он будет сидеть в этом кресле. Смотреть на экран. Не способный пошевелить пальцем.

Через год – если доживёт – он потеряет способность двигать глазами. Тогда даже это, последнее окно в мир, закроется. Он останется наедине со своими мыслями – живой мозг в мёртвом теле.

Кто-то из параллельной вселенной посылал сигнал. Что-то случится через сто сорок – двести восемьдесят лет.

Маркус не узнает, что именно.

Маркус не увидит, как человечество ответит.

Маркус будет просто… отсутствовать. Как отсутствовал всю жизнь. На конференциях вместо дня рождения дочери. В лаборатории вместо постели жены. В своей голове вместо реального мира.

Что-то тёплое потекло по щеке.

Слеза.

Маркус удивился – он думал, что разучился плакать. Последний раз это было… когда? На похоронах Марии? Нет, там он стоял сухой, как камень. Раньше? Может быть, в детстве. Может быть, когда отец – профессор философии, суровый кантианец, презиравший эмоции – впервые сказал ему: «Ты умный, Маркус. Но ум без чувств – это машина. Не будь машиной».

Он не послушал.

Теперь он был машиной. Буквально. Кресло, которое двигалось за него. Интерфейс, который говорил за него. Катетер, который… нет, об этом лучше не думать.

И всё же – слеза.

Откуда?

Может быть – от осознания. От того, что он всё-таки был прав. Что вселенная не пуста. Что там, в непостижимой дали – или в непостижимой близости, если теория бран верна – есть кто-то. Кто-то, кто думает. Считает. Кодирует сообщения. Пытается связаться.

Он искал это всю жизнь. Не инопланетян – нет, он был слишком рациональным для этого. Но… смысл. Порядок в хаосе. Сигнал в шуме. Доказательство, что вселенная – не случайность, не бессмысленный взрыв материи в пустоту.

И вот оно. На экране. Простые числа. Координаты. Дата.

Послание.

Слеза скатилась по неподвижной щеке, задержалась в уголке рта. Солёная. Он почувствовал это – один из немногих вкусов, которые ещё работали.

Маркус моргнул. Курсор перешёл к окну связи.

Он открыл список контактов. Пролистал до имени, которое не выбирал годы.

«Карла Венн».

На этот раз он не закрыл окно.

Он начал набирать сообщение – медленно, буква за буквой, глазами выбирая знаки на виртуальной клавиатуре.

«Карла. Я знаю, что ты не хочешь слышать от меня. Я понимаю. Ты была права – на похоронах, и раньше, и всегда. Я не умею чувствовать так, как должен. Может быть, никогда не умел.

Но я нашёл кое-что. Что-то важное. Важнее всего, что я делал в жизни. И я хочу, чтобы ты знала первой. Не потому, что ты моя дочь. Потому, что ты – журналист. Потому что ты умеешь задавать правильные вопросы. Потому что мир скоро изменится, и кто-то должен рассказать об этом честно.

Я прилагаю данные. Проверь их. Покажи тому, кому доверяешь. Если я ошибаюсь – значит, я ошибаюсь. Не первый раз.

Но если я прав…»

Он остановился.

Что написать дальше?

«Если я прав – через сто сорок лет что-то случится»?

«Если я прав – мы не одни»?

«Если я прав – я хотя бы умру, зная, что сделал что-то важное»?

Всё это было правдой. И всё это было неправильно.