Консенсус последних

Глава 1: Пробуждение

Криоотсек «Тихо Браге» День 0

Первым вернулся холод.

Не тот холод, что приходит снаружи – от ветра, от снега, от чужих рук. Этот холод жил внутри. В костях. В том месте за грудиной, где раньше билось сердце, а теперь пульсировало что-то медленное, неохотное, едва помнящее свою функцию.

Элис Накамура не дышала.

Она знала это – где-то на периферии сознания, в той его части, что ещё не проснулась, но уже регистрировала данные. Лёгкие не двигались. Диафрагма застыла. Но паники не было, потому что для паники нужен кислород, а кислород – это дыхание, а дыхание…

Вдох.

Тело вспомнило раньше разума. Грудная клетка дёрнулась – судорожно, болезненно, как у утопленника, которого вытащили слишком поздно. Воздух ворвался в трахею, и это было похоже на глоток битого стекла. Холодного битого стекла. Каждый осколок – кристалл льда, царапающий бронхи изнутри.

Она закашлялась.

Звук был чужим. Хриплым и мокрым одновременно, как будто кто-то провёл наждачной бумагой по влажной ткани. Изо рта вырвался пар – белый, густой, почти осязаемый. Он завис в воздухе на секунду, прежде чем раствориться в тусклом свете криоотсека.

Свет. Да. Свет был.

Элис попыталась открыть глаза и обнаружила, что веки не слушаются. Что-то склеивало ресницы – иней, понял разум с опозданием. Двадцать три года в криосне. Конденсат на слизистых. Замёрзший конденсат.

Она подняла руку – или попыталась поднять. Мышцы отказывались повиноваться. Сигнал шёл из мозга, но где-то на полпути к плечу терялся в онемевшей плоти, в мёртвых нервных окончаниях, которые только начинали оттаивать.

Десять секунд.

Ждать. Нужно ждать. Протокол пробуждения. Она помнила протокол – это была хорошая новость. Значит, мозг работает. Значит, она не овощ. Значит, двадцать три года в ледяном коконе не превратили её в статистику.

Риск необратимого повреждения коры: 0,3% за цикл.

Это говорил доктор Сунь Лян на инструктаже перед криосном. Говорил ровным голосом, как будто 0,3% – это приемлемый шанс проснуться овощем. Как будто один из трёхсот – это не живой человек с именем и фамилией, с детьми и родителями, с воспоминаниями о запахе свежей травы и вкусе настоящего кофе.

Элис была одной из трёхсот.

Или не была.

Двадцать секунд.

Пальцы. Она чувствовала пальцы. Правой руки – отчётливо. Левой – как сквозь слой ваты. Но чувствовала. Это означало, что периферическая нервная система функционирует. Спинной мозг цел. Двигательные нейроны просыпаются.

Она сжала правую руку в кулак.

Получилось не сразу. Сначала пальцы просто дёрнулись – каждый сам по себе, в разные стороны, как паучьи лапы раздавленного насекомого. Потом они начали сгибаться. Медленно. По миллиметру за раз. Сухожилия скрипели так громко, что Элис слышала этот звук сквозь хруст оттаивающего льда в евстахиевых трубах.

Кулак. Слабый, дрожащий, с побелевшими костяшками – но кулак.

Тридцать секунд.

Она снова попыталась открыть глаза. На этот раз левое веко поддалось – с противным влажным звуком, как будто отрывали пластырь от раны. Свет ударил в зрачок. Тусклый, едва ли ярче свечи – но после двадцати трёх лет темноты даже эта щель в молочном стекле капсулы казалась прожектором.

Силуэты.

Элис видела силуэты. Размытые, дрожащие, похожие на отражения в грязной воде. Другие капсулы. Двенадцать штук в ряд, по шесть с каждой стороны криоотсека. Саркофаги из поликарбоната и стали, начинённые иглами, катетерами и нейрозондами. Внутри каждого – человек. Или то, что от него осталось после двух десятилетий в ледяном аду.

Её капсула располагалась четвёртой слева.

Командир просыпается не первым и не последним. Протокол. Сначала врач – Сунь Лян. Потом техник жизнеобеспечения – Кира Йенсен. Потом пилот – Юн Сорен. Потом командир.

Если первые трое в порядке, значит, системы работают.

Если командир не в порядке – есть кому принять решение.

Элис ненавидела этот протокол. Ненавидела саму идею, что кто-то должен просыпаться раньше, чтобы проверить, не сломано ли что-то критическое. Ненавидела, что она не первая – что кто-то рискует вместо неё.

Но протокол писала не она.

Второе веко открылось легче. Мир обрёл глубину – всё ещё мутную, всё ещё дрожащую, но трёхмерную. Капсулы. Потолок в четырёх метрах над головой, испещрённый вентиляционными отверстиями и противопожарными сенсорами. Трубы – сотни труб, толстых и тонких, несущих жидкий азот, кислород, питательные растворы, отводящих мочу и кровь.

Запах.

Она почувствовала запах только сейчас, когда обонятельные рецепторы наконец-то начали работать. Стерильный – как в операционной, как в морге, как в любом месте, где борются со смертью или готовят к ней. Антисептик. Озон от ионизаторов. И под этим – что-то органическое. Сладковатое. Почти приятное, пока не понимаешь, что это.

Пот. Выделения. Двенадцать человеческих тел, которые двадцать три года поддерживались на грани смерти.

Элис почувствовала, как желудок сжимается. Рвотный позыв – ещё один признак пробуждения. Вегетативная нервная система просыпается последней, но когда просыпается – сразу всем телом.

Она сглотнула. Горло было сухим, как наждачная бумага. Слюнные железы ещё не работали. Губы потрескались – она чувствовала это, чувствовала вкус крови на языке. Тот самый металлический привкус, от которого не избавиться никаким полосканием.

Сорок секунд.

Крышка капсулы.

Элис смотрела на неё снизу вверх – на молочно-белый поликарбонат, покрытый изнутри сеткой конденсата. На индикаторные лампы, мигающие зелёным. На маленький экран с данными биометрии: пульс 58, давление 95/60, температура 35,2°C.

Гипотермия. Всё ещё гипотермия. Нормальная температура – 36,6°C. Ей нужен ещё час, чтобы согреться.

Но крышка уже поднималась.

Мотор заскрипел – неприятно, механически, как протез вместо живой конечности. Поликарбонат сдвинулся на пару сантиметров. Потом ещё на пару. Воздух криоотсека – холодный, но всё же теплее, чем внутри капсулы – коснулся лица.

Элис вдохнула полной грудью.

Это была ошибка. Лёгкие взорвались болью. Рёбра – те самые рёбра, что двадцать три года едва двигались – запротестовали против внезапной нагрузки. Межрёберные мышцы свело судорогой. Элис согнулась пополам, насколько позволяли ремни безопасности, и закашлялась так сильно, что в глазах потемнело.

– Командир? Командир Накамура?

Голос. Живой человеческий голос – не запись, не синтезатор, а настоящие голосовые связки, настоящие лёгкие, настоящий рот.

Элис повернула голову. Шейные позвонки хрустнули так громко, что она испугалась – не сломала ли что-то. Но боли не было. Только тугоподвижность. Только сопротивление мышц, отвыкших от движения.

Сунь Лян стоял рядом с её капсулой. Белый халат – помятый, но чистый. Лицо – серое от усталости, глаза запали, скулы обтянуты кожей. Он выглядел на десять лет старше, чем перед криосном.

Впрочем, технически он был на двадцать три года старше. Субъективных – на несколько часов.

– Пульс? – выдавила Элис.

Это было первое слово, которое она произнесла за двадцать три года. Оно прозвучало как карканье ворона.

– Стабильный. – Сунь Лян посветил фонариком ей в глаза, проверяя реакцию зрачков. – Реакция в норме. Когнитивные функции?

– Меня зовут Элис Накамура. Командир научной экспедиции «Тихо Браге». Год старта – две тысячи двести пятьдесят восьмой. Год назначения – две тысячи триста сорок седьмой по земному времени. Координаты цели – Глизе шестьсот шестьдесят семь Цэ-цэ.

– Отлично. – Он убрал фонарик. – Добро пожаловать обратно, командир.

Добро пожаловать обратно.

Элис попыталась сесть. Тело отказалось подчиняться. Мышцы спины, атрофированные за двадцать три года неподвижности, просто не могли поднять её вес. Даже при пониженной гравитации криоотсека – 0,4g от вращения жилого модуля – она была слишком слаба.

– Не торопитесь. – Сунь Лян мягко положил руку ей на плечо. – Восстановление займёт время. Семьдесят два часа до полной дееспособности – это минимум.

Семьдесят два часа. Три дня.

Три дня, чтобы вспомнить, как быть человеком.

– Остальные?

– Все живы. – Пауза. – Карлос немного слабее, чем хотелось бы. Сердечный ритм нестабильный. Но он справится.

Карлос Рейес. Связист. Пятьдесят два года на момент старта – старший в экипаже. Два инфаркта в анамнезе, компенсированные кардиостимулятором. Его вообще не должны были пускать на борт. Но он знал оборудование лучше, чем инженеры, которые его проектировали. И у него были связи в комитете отбора.

– Он проснулся?

– Нет. Седьмой в очереди. Ивонн сейчас с ним – контролирует процесс.

Ивонн Мбеки. Генетик. Пятьдесят шесть лет. Рак в ремиссии – криосон должен был замедлить развитие, но не остановить. Ей оставалось пять лет. Может быть, семь, если повезёт.

Она знала статистику лучше любого врача на борту. Перестала смотреть на результаты анализов за год до старта.

– Помогите мне сесть.

Сунь Лян покачал головой.

– Командир…

– Это приказ.

Он помедлил. Потом вздохнул – тихо, почти неслышно, как вздыхает человек, который привык выполнять приказы, даже если считает их идиотскими, – и подсунул руку ей под спину.

Элис села.

Мир качнулся. Вестибулярный аппарат, двадцать три года пробывший в неподвижности, не справлялся с новой информацией. Пол стал потолком, потолок – стеной, стена – снова полом. Тошнота накатила волной, и Элис едва успела наклониться вбок, прежде чем её вырвало.

Желчь. Только желчь – в желудке не было ничего, кроме питательного раствора, которым её кормили через зонд. Кислая, горькая, обжигающая горло. Она повисла на краю капсулы, судорожно сглатывая слюну, которой не было, и ждала, пока мир перестанет вращаться.

– Нормальная реакция, – сказал Сунь Лян откуда-то сзади. – Вестибулярная дисфункция. Пройдёт через час.

Час. Целый час сидеть с закрытыми глазами и ждать, пока мозг вспомнит, где верх, а где низ.

У неё не было часа.

Элис снова открыла глаза. Мир всё ещё качался, но уже меньше. Она зацепилась взглядом за неподвижную точку – вентиляционную решётку на дальней стене – и сосредоточилась на ней. Медленно, постепенно, головокружение отступило.

– Экипаж. Полный отчёт.

Сунь Лян сверился с планшетом.

– Кира Йенсен проснулась первой, сорок семь минут назад. Состояние удовлетворительное. Сейчас проверяет системы жизнеобеспечения. – Пауза. – Юн Сорен проснулся вторым, тридцать две минуты назад. Состояние хорошее. Уже на ногах, в рубке, проверяет навигацию.

– На ногах?

– Он… быстро восстанавливается. – В голосе Сунь Ляна слышалось что-то похожее на неодобрение. – Молодость.

Юн Сорен. Тридцать четыре года. Пилот от бога – реакция на грани человеческих возможностей, тело, отточенное четырьмя часами тренировок в день. Сын Эрика Сорена, легендарного астронавта, погибшего на орбите Марса тридцать лет назад.

Юн никогда не говорил об отце. Но его личное дело пестрело упоминаниями о «психологической нагрузке, связанной с семейным наследием».

– Дальше.

– Я проснулся третьим, двадцать три минуты назад. Вы – четвёртая. Рашид Амани – пятый, процесс пробуждения начнётся через… – Он посмотрел на часы. – Четырнадцать минут.

Рашид. Инженер. Тридцать восемь лет. Беженец климатических войн. Потерял жену и дочь в пожаре Каира – 2231 год. Элис помнила эту дату, потому что видела его личное дело.

Двадцать семь лет назад. Для Рашида – как вчера. Криосон не лечит травмы. Он просто замораживает их – вместе с памятью, вместе с болью, вместе с тем выражением лица, которое появлялось у Рашида каждый раз, когда кто-то упоминал семью.

– Маркус Чэнь – шестой. Карлос Рейес – седьмой. Ивонн Мбеки контролирует Карлоса лично, учитывая его кардиологические риски. Дженна Орлова – восьмая. Чен Вэй – девятая. Лена Корц – десятая. Томас Вебер – одиннадцатый. Кира Йенсен координирует процесс.

Двенадцать имён. Двенадцать жизней.

Двенадцать человек, которые согласились провести двадцать три субъективных года в ледяных саркофагах ради шанса увидеть другую звезду.

– Статус корабля?

– Предварительно – всё в норме. Юн подтвердил, что мы на расчётной траектории. Торможение началось семь месяцев назад, всё штатно. – Сунь Лян снова посмотрел на планшет. – Выход на орбиту Глизе шестьсот шестьдесят семь Цэ-цэ – через одиннадцать часов сорок минут.

Одиннадцать часов сорок минут.

После восьмидесяти девяти лет полёта – меньше половины земных суток до точки назначения.

Элис почувствовала, как что-то шевельнулось в груди. Не боль. Не страх. Что-то другое – волнение? Предвкушение? Или просто тахикардия от резкой смены положения тела?

– Помогите мне встать.

Сунь Лян не стал спорить. Он обхватил её за талию – руки у него были сильные, надёжные, руки хирурга, который привык держать жизни в ладонях – и помог опустить ноги на пол.

Первый шаг.

Элис не помнила, как училась ходить. Ей было одиннадцать месяцев, когда она сделала первый шаг, – или так утверждала её мать. Фотографии не сохранились. Видео тоже. Пожар 2209 года уничтожил архив семьи Накамура вместе с половиной Сан-Франциско.

Но сейчас она училась заново.

Нога коснулась пола – холодного металла с противоскользящим покрытием. Мышцы голени напряглись, пытаясь удержать вес тела. Колено дрогнуло. Бедро отозвалось болью – тупой, глубокой, как от застарелого ушиба.

Второй шаг был легче.

Третий – ещё легче.

К пятому Элис уже могла идти сама, держась за стену, как старуха в доме престарелых. В её голове мелькнула мысль: Мне сорок семь. Биологически. Хронологически – сто тридцать шесть. Я должна быть мертва.

Но она была жива.

Они все были живы – все двенадцать. Это было чудо. Или статистика. Или просто везение.

Элис не верила в чудеса. Статистика – да. Везение – возможно. Но чудеса требуют веры, а веру она оставила на Земле вместе с семьёй.

Вместе с сыном.

Не думай об этом.

Она остановилась у иллюминатора.

Криоотсек был расположен во внутренней части жилого модуля – без прямого доступа к внешней обшивке. Но в стене был небольшой иллюминатор – технологическое окно для визуального контроля криокапсул снаружи. Через него можно было увидеть коридор, ведущий к обзорной палубе.

И через него – косой полосой – падал свет.

Красный свет.

Элис замерла.

Она видела этот свет раньше – на симуляторах, на фотографиях, на художественных рендерах, которые готовила пресс-служба миссии. Красный карлик Глизе 667C. Спектральный класс M1,5V. Температура поверхности – 3700 кельвинов. В два раза холоднее Солнца.

Но симуляторы не передавали этого.

Цвет. Он был… неправильным. Не красный в обычном понимании – не цвет крови, не цвет заката, не цвет светофора. Это был красный, в котором отсутствовал жёлтый. Красный без тепла. Красный без жизни.

Красный, при котором трава не может расти.

– Командир?

Голос Сунь Ляна вернул её к реальности. Элис моргнула – один раз, два – и оторвала взгляд от иллюминатора.

– Сколько до пробуждения Рашида?

– Девять минут.

– Я буду там.

– Командир, вам нужно отдохнуть…

– Позже.

Она не обернулась. Не стала объяснять. Просто пошла дальше – медленно, держась за стену, но самостоятельно. Каждый шаг давался легче предыдущего. Мышцы вспоминали. Нервы вспоминали. Тело вспоминало.

Через сорок семь шагов она дошла до капсулы Рашида.

Он ещё спал. Лицо – бледное, почти серое, с тёмными кругами под глазами, которые не исчезнут даже после полного восстановления. Губы потрескались, как у неё. Иней на бровях и ресницах. Борода – отросшая за двадцать три года на пару миллиметров, не больше.

Криосон замедлял всё. Даже рост волос.

Элис опустилась на колени рядом с капсулой. Ноги подкосились – но она устояла, вцепившись в край поликарбоната.

Экран биометрии: пульс 34, давление 78/45, температура 31,8°C.

Он был глубже в криосне, чем она. Ему понадобится больше времени.

– Командир. – Голос Сунь Ляна – откуда-то сзади. – Вам действительно следует…

– Двадцать три года назад, – перебила Элис, не оборачиваясь, – у Рашида был ребёнок. Дочь. Ей было три года.

Пауза.

– Я знаю, – тихо ответил Сунь Лян.

– Когда он проснётся – он вспомнит. Не сразу. Сначала будет дезориентация, потом тошнота, потом облегчение от того, что жив. И где-то через полчаса – может быть, через час – он вспомнит. И ему понадобится кто-то рядом.

Снова пауза.

– Вы хотите быть этим «кто-то»?

Элис не ответила. Она смотрела на лицо Рашида – на морщины у глаз, которых не было в его досье. Криосон не даёт морщин. Значит, они появились раньше. Значит, ему было тридцать пять, когда он уже выглядел на сорок.

Тридцать пять. Год после пожара.

– Командир…

– Что вы знаете о его семье?

Сунь Лян подошёл ближе. Элис услышала его шаги – мягкие, осторожные, как у человека, который привык не будить пациентов.

– То же, что и вы. Жена – Лейла. Дочь – Сара. Погибли в пожаре Каира. Рашид был в Александрии, на конференции по системной инженерии. Вернулся через шесть часов. – Пауза. – Дом ещё горел.

Элис закрыла глаза.

Она не знала, каково это – потерять ребёнка. У неё был сын, но она не потеряла его. Она оставила его. Это было другое. Это было… хуже? Легче? Она не знала. Не хотела сравнивать.

– Три минуты до пробуждения, – сказал Сунь Лян.

Элис открыла глаза.

Капсула Рашида загудела – тот же звук, что разбудил её. Мотор крышки. Поликарбонат начал подниматься. Сантиметр за сантиметром, неохотно, как будто машина не хотела отпускать своего пленника.

Первый вдох.

Рашид дёрнулся. Грудь поднялась – резко, судорожно, как у утопленника. Изо рта вырвался пар. Он закашлялся – тем же хриплым, мокрым кашлем, что и Элис несколько минут назад.

– Рашид. – Она положила руку ему на плечо. – Рашид, ты слышишь меня?

Его веки дрогнули. Открылись. Глаза – тёмные, почти чёрные – уставились в потолок. Расфокусированные. Пустые.

А потом – нет.

А потом в них появилось что-то. Узнавание. Понимание. Страх.

– Лейла?

Это было первое слово, которое он произнёс за двадцать три года. Имя жены.

Элис сжала его плечо крепче.

– Рашид. Это Элис. Командир Накамура. Ты на борту «Тихо Браге». Мы достигли точки назначения. Всё в порядке. Ты в безопасности.

Его глаза метнулись к ней. Зрачки сузились – болезненная реакция на свет. Он моргнул. Ещё раз. Ещё.

– Элис?

– Да.

– Мы… долетели?

– Долетели.

Он закрыл глаза. На секунду Элис подумала, что он снова потерял сознание, – но нет. Он просто пытался справиться с потоком информации. С тем фактом, что двадцать три года прошли. Что мир изменился. Что всё, что он знал, осталось в прошлом.

Включая имя, которое он произнёс первым.

– Сколько? – прошептал он, не открывая глаз.

– Двадцать три года субъективных. Восемьдесят девять – по земным часам.

Пауза. Долгая, тяжёлая, как камень на груди.

– Она бы сейчас… – Он не договорил.

Девяносто два года. Если бы дожила.

Элис не сказала этого вслух. Не нужно было.

– Как ты себя чувствуешь? Физически?

Рашид открыл глаза. Посмотрел на неё – прямо, без уклонений, без той стены, которую обычно держал между собой и миром.

– Как будто меня пропустили через мясорубку. Потом заморозили. Потом разморозили в микроволновке.

Элис почти улыбнулась. Почти.

– Это нормально.

– Я знаю. – Он попытался сесть. Не получилось – мышцы отказали, как и у неё. – Чёрт.

– Не торопись. Сунь Лян говорит – семьдесят два часа до полного восстановления.

– Сунь Лян оптимист. – Рашид снова закрыл глаза. – Дай мне десять минут. Потом я встану и пойду проверять системы. Кто-то же должен убедиться, что эта консервная банка не развалится на орбите.

Это было так похоже на него – сразу к делу. Сразу к машинам. Машины не задают вопросов о мёртвых жёнах.

– Рашид…

– Не надо. – Он открыл глаза. В них что-то блеснуло – влага? Нет, наверное, просто остатки криогеля. – Я в порядке, командир. Правда. У нас есть миссия. Давайте её выполним.

Элис кивнула.

Она хотела сказать что-то ещё – что-то правильное, что-то человечное, что-то, что докажет ей самой, что она не просто функция на этом корабле. Но слова не шли.

Она тоже привыкла прятаться в работе.

– Десять минут, – сказала она и поднялась на ноги.

Ноги всё ещё дрожали, но уже меньше. Мышцы адаптировались. Нервы адаптировались. Мозг адаптировался.

Элис посмотрела на другие капсулы. Шестая – Маркус Чэнь – начинала светиться: процесс пробуждения запущен. Седьмая – Карлос Рейес – всё ещё тёмная, но рядом стояла Ивонн с портативным кардиомонитором.

Ивонн подняла голову и встретилась с ней взглядом.

Чёрная кожа, короткие седые волосы, морщины у глаз и рта. Она выглядела усталой – смертельно усталой, как человек, который знает, что ему осталось пять лет, и не хочет тратить ни минуты на сон.

– Командир.

– Как он?

– Стабилен. – Ивонн посмотрела на монитор. – Сердечный ритм неровный, но в пределах нормы для его возраста и состояния. Пробуждение начнётся через двадцать минут.

– Хорошо.

Элис хотела спросить что-то ещё – о самой Ивонн, о её здоровье, о раке, который продолжал расти даже сейчас, – но не спросила. Ивонн не любила разговоры о болезни. Она принимала её как факт, как погоду, как расписание поездов: неизбежно, неконтролируемо, не стоит обсуждения.

– Я буду на мостике, – сказала Элис.

– Юн там. Он… – Ивонн помедлила. – Он странный сегодня. Молчит больше обычного.

Юн всегда молчал больше обычного. Это была его особенность – слова давались ему тяжелее, чем большинству людей. Он думал действиями, не предложениями.

– Я поговорю с ним.

– Хорошо.

Элис пошла к выходу из криоотсека.

Коридор был узким – полтора метра в ширину, достаточно для двух человек, но не больше. Стены – серый пластик поверх стали, трубы и кабели под съёмными панелями. Освещение – светодиодное, экономичное, чуть голубоватое.

И красный свет – косой полосой – от иллюминатора в конце коридора.

Элис остановилась перед ним.

Теперь она могла видеть больше. Не просто полосу – а целую картину. Звезда. Глизе 667C. Красный карлик, повисший в черноте космоса как тлеющий уголь.

Он был огромным.

Нет – он казался огромным, потому что они были близко. Гораздо ближе, чем Земля к Солнцу. Обитаемая зона красного карлика – там, где вода может существовать в жидком виде – располагалась в десять раз ближе к звезде, чем земная орбита.

Планета, к которой они летели, вращалась на расстоянии двенадцати миллионов километров от своего солнца. Меркурий – ближайшая планета к Солнцу – находился в пять раз дальше.

Элис смотрела на звезду.

Она пыталась найти в ней что-то знакомое. Что-то, что напомнило бы о доме. Но красный свет не грел. Не ласкал. Не обещал летних дней и закатов на пляже.

Это было солнце, при котором трава не растёт.

Солнце, при котором небо – не голубое.

Солнце, которое никогда не видело Землю.

– Красиво, правда?

Голос за спиной. Элис обернулась.

Маркус Чэнь стоял в дверях криоотсека, держась за косяк. Лицо – серое, измождённое, глаза запали ещё глубже, чем у Сунь Ляна. Но в этих глазах горел огонь – тот самый огонь, который привёл его на этот корабль.

Историк. Специалист по коллапсу цивилизаций. Алкоголик в ремиссии – сто восемьдесят семь дней трезвости до криосна.

Элис не знала, считать ли двадцать три года в заморозке.

– Красиво – неправильное слово, – сказала она.

– Тогда какое правильное?

Она подумала.

– Чуждое.

Маркус кивнул. Медленно, осторожно – как будто боялся, что голова отвалится.

– Знаете, я изучал сотни мёртвых цивилизаций. Шумеры. Майя. Римляне. Ольмеки. Все они умерли под тем же солнцем, что и мы. – Он посмотрел в иллюминатор. – А это… это совсем другое. Другой свет. Другая звезда. Другая… – Он не договорил.

– Другая история, – закончила Элис.

– Да. Да, именно. – Маркус качнулся, и она машинально протянула руку, чтобы поддержать его. – Спасибо. Ноги ещё не… к чёрту, я слишком стар для этого.

– Вам пятьдесят два.

– Мне семьдесят пять по земному времени. И я чувствую каждый год.

Элис не стала спорить. Она тоже чувствовала каждый год – особенно те, что провела в ледяном саркофаге, не двигаясь, не дыша, не думая.