Голограмма изнутри
Эдуард Сероусов
Голограмма изнутри
ПРОЛОГ: Воскресение
Женева, ЦЕРН. Март 2037 года. 03:47
Гул.
Ханс Мюллер давно перестал его замечать – так же, как перестаёшь замечать собственное дыхание. Двадцать лет в подземельях ЦЕРН приучили его к этому низкому, почти неслышному рокоту охлаждающих систем, к вибрации, которая передавалась через бетонный пол и поднималась по ногам, оседая где-то в основании черепа. Иногда, засыпая дома в тишине женевской квартиры, он ловил себя на том, что ему не хватает этого звука. Как будто мир без него был неполным.
Контрольная комната ночью напоминала капитанский мостик корабля, дрейфующего в межзвёздной пустоте. Ряды мониторов отбрасывали голубоватый свет на лица немногочисленных операторов – в эту смену их было трое, включая самого Ханса. Мартин, молодой итальянец с вечно взъерошенными волосами, дремал в углу, откинувшись в кресле. Софи, аспирантка из Лиона, сосредоточенно что-то печатала, и стук клавиш создавал неожиданно уютный контрапункт к гудению систем.
Ханс потянулся к термосу. Кофе был уже едва тёплым и горчил, но это не имело значения – кофеин всё равно делал своё дело. Пятьдесят два года. Двадцать из них – здесь, под сотней метров швейцарской земли, в компании самой сложной машины, когда-либо созданной человечеством. Большой адронный коллайдер. Двадцать семь километров туннелей, выстланных сверхпроводящими магнитами. Храм современной физики.
Он отхлебнул кофе и поморщился.
Сегодняшний эксперимент был рутинным – столкновение протонных пучков на стандартных энергиях, сбор данных для статистики. Ничего особенного, ничего нового. Тысячи подобных столкновений происходили каждую секунду, и детекторы регистрировали их с бесстрастной точностью. Каскады частиц рождались и умирали за доли наносекунды, оставляя после себя только цифровые следы на жёстких дисках.
Ханс знал эти следы наизусть. Кривые распада, спектры энергий, статистические распределения – всё это он мог читать, как иные читают утренние газеты. Не то чтобы он понимал глубинную физику происходящего – это была территория теоретиков, людей вроде той японки из седьмого сектора, Танабэ, которая иногда спускалась сюда со своими непонятными вопросами о «паттернах в шуме». Но он знал, как выглядит норма. А норма выглядела именно так: ровные графики, предсказуемые пики, числа, укладывающиеся в ожидаемые диапазоны.
Монитор справа мигнул, и на экране появился очередной результат столкновения. Ханс скользнул по нему взглядом – профессиональная привычка, въевшаяся в подкорку. Протон-протонное столкновение. Энергия в центре масс – тринадцать тераэлектронвольт. Образование кварк-глюонной плазмы. Каскадный распад. Мюоны, пионы, каоны – стандартный зоопарк элементарных частиц, разлетающихся от точки столкновения, как осколки разбитого стекла.
Всё в порядке.
Он уже собирался отвести взгляд, когда что-то царапнуло на периферии сознания. Что-то неправильное. Ханс нахмурился и вернулся к графику.
Один из пиков – характерная сигнатура короткоживущего резонанса – вёл себя странно. Он возник, как и положено, через несколько фемтосекунд после столкновения. Достиг максимума. Начал затухать, следуя экспоненциальной кривой распада. Всё по учебнику.
А потом линия дрогнула.
Ханс моргнул. Он мог бы поклясться, что кривая дрогнула – как стрелка сейсмографа при далёком подземном толчке. Едва заметно, на пределе разрешения детектора.
Он потянулся к клавиатуре и увеличил масштаб.
Кривая затухания продолжала падать. Частица распадалась, превращаясь в более лёгкие продукты. Это было нормально. Это было правильно. Это было…
Линия остановилась.
Ханс почувствовал, как холодок пробежал по спине – иррациональный, животный холодок, какой бывает, когда организм замечает что-то раньше разума. Линия не просто остановилась. Она замерла на мгновение – на долю наносекунды, которая на графике выглядела как крошечная ступенька, – а потом…
Двинулась обратно.
Он наклонился к экрану, почти касаясь его носом. Кривая поднималась. Медленно, неохотно, как будто карабкалась вверх по невидимому склону. Пик восстанавливался. Частица – та самая частица, которая только что распалась на десяток осколков, – собиралась обратно.
– Scheisse, – прошептал Ханс.
Это было невозможно. Он знал это так же твёрдо, как знал собственное имя. Распад – необратимый процесс. Энтропия – улица с односторонним движением. Разбитое стекло не собирается обратно, рассыпанный сахар не прыгает обратно в сахарницу, мёртвые частицы не воскресают.
И всё же на экране перед ним линия продолжала подниматься.
Он оглянулся. Мартин всё ещё спал, похрапывая тихонько. Софи печатала, не поднимая головы. Никто не видел. Никто не заметил, как законы физики только что вывернулись наизнанку.
Ханс сделал глубокий вдох. Двадцать лет. Двадцать лет он работал с этой машиной, и за всё это время случалось всякое – сбои питания, утечки гелия, кофейный автомат однажды сошёл с ума и выдал сорок три стакана подряд. Но оборудование никогда не показывало ничего подобного. Никогда.
Первое правило техника: если видишь что-то странное – проверь оборудование.
Пальцы Ханса забегали по клавиатуре. Диагностика детектора – норма. Калибровка – в допустимых пределах. Температура сверхпроводящих магнитов – стабильна. Напряжение в фотоумножителях – точно по спецификации. Системы сбора данных – ни единой ошибки.
Он запустил проверку ещё раз. И ещё.
Всё работало идеально.
Ханс откинулся в кресле и уставился на экран. График всё ещё был там – кривая, которая сначала падала, а потом поднялась обратно, как будто кто-то нажал кнопку перемотки на видеоплеере. Частица распалась и собралась заново. Время для неё пошло вспять.
CPT-симметрия, всплыло в памяти. Он слышал это выражение от теоретиков – один из фундаментальных законов, что-то про заряд, чётность и время. Если одновременно обратить все три – законы физики останутся неизменными. Но обратить только время, для отдельного объекта, в изолированном событии…
Это не просто странно. Это невозможно.
Ханс посмотрел на часы в углу экрана. 04:12. До конца смены ещё четыре часа. Он потёр глаза – не от усталости, а от того, что они болели от напряжённого всматривания в монитор. Маленькие сухие линии расплывались перед глазами, и он моргнул несколько раз, чтобы вернуть резкость.
Нужно сохранить данные. Нужно записать всё, что он видел. Нужно…
Он потянулся к мыши, чтобы выделить временной диапазон, и его рука замерла.
На экране появился новый график. Ещё одно столкновение, ещё один каскад распадов. И среди десятков кривых – ещё одна, которая вела себя неправильно. Пик возникал, затухал, замирал на мгновение… и начинал расти обратно.
Два случая. Два независимых события. Два воскресения.
Ханс почувствовал, как пересохло во рту. Термос с кофе стоял рядом, но он не мог заставить себя протянуть руку. Что-то удерживало его – тот же иррациональный страх, который заставляет человека замереть при виде змеи, даже если он точно знает, что она неядовитая.
Третий график. Четвёртый.
Они множились, как будто что-то проснулось в глубине коллайдера и теперь пробовало свои силы. Частицы распадались и собирались обратно, время для них текло в обратном направлении – не везде, не для всего, а только для отдельных, случайно выбранных событий. Как будто кто-то тыкал пальцем в реальность, проверяя, насколько она прочная.
– Мартин, – позвал Ханс, и его голос прозвучал странно – сухо и хрипло. – Мартин, проснись.
Итальянец что-то пробормотал, но не открыл глаз.
– Мартин!
Никакой реакции.
Ханс встал и сделал шаг к коллеге – и остановился. Воздух в комнате изменился. Он не мог сказать точно, как именно – может быть, стал чуть плотнее, или чуть холоднее, или приобрёл какой-то едва уловимый привкус, который невозможно описать словами. Как перед грозой, подумал он. Когда воздух наэлектризован и кожа покалывает от ожидания.
Софи продолжала печатать. Стук клавиш – размеренный, монотонный.
Слишком монотонный.
Ханс повернулся к ней. Аспирантка сидела, склонившись над клавиатурой, и её пальцы двигались с механической точностью – так же, как минуту назад, как пять минут назад, как десять. Один и тот же ритм. Один и тот же паттерн.
Он шагнул ближе и заглянул ей через плечо.
На экране – ничего. Пустой документ. Софи печатала в пустоту, снова и снова нажимая одни и те же клавиши, как заевшая пластинка.
– Софи?
Она не ответила. Не подняла головы. Её глаза были открыты, но смотрели куда-то сквозь монитор, сквозь стену, сквозь сотню метров скальной породы – в какое-то место, которого Ханс не мог видеть.
Он отшатнулся.
Гул охлаждающих систем изменился. Он не стал громче или тише – он стал другим. В нём появилась какая-то структура, какой-то ритм, который раньше не замечался. Как будто машина дышала. Как будто она была живой.
Ханс развернулся к своему рабочему месту. Мониторы мерцали – все двенадцать экранов, составлявших его пост, – и на каждом из них графики вели себя неправильно. Кривые распада превращались в кривые роста. Стрелки осциллографов дёргались в обратном направлении. Цифры на счётчиках событий уменьшались вместо того, чтобы увеличиваться.
Время шло вспять. Здесь, в контрольной комнате, под сотней метров земли, в сердце самой сложной машины на планете – время шло вспять.
Видеозапись, мелькнула мысль. Нужно записать.
Руки двигались сами – двадцать лет рефлексов, выработанных до автоматизма. Активировать протокол аварийной записи. Подтвердить. Выбрать все каналы. Начать.
Красный огонёк загорелся на панели, и Ханс почувствовал иррациональное облегчение. Что бы ни происходило – это будет сохранено. Будет доказательство.
Он посмотрел на часы.
04:12.
Те же цифры, что и раньше. Он мог бы поклясться, что прошло несколько минут – может быть, десять, может быть, больше. Но часы показывали ту же самую минуту, ту же самую секунду.
Или они тоже шли назад?
Ханс почувствовал, как паника подступает к горлу, – холодная, липкая паника, от которой хочется кричать или бежать, или делать и то, и другое одновременно. Он сжал подлокотники кресла так крепко, что костяшки побелели. Не паниковать. Не паниковать. Он видел достаточно аварий за двадцать лет, чтобы знать: паника не помогает. Паника убивает.
Дыши, сказал он себе. Просто дыши.
Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.
Графики на экранах продолжали свой безумный танец. Частицы распадались и собирались. Время текло в обе стороны одновременно. А Софи всё ещё печатала в пустой документ, и Мартин всё ещё спал, и гул систем охлаждения звучал как дыхание чего-то огромного и непостижимого.
А потом всё прекратилось.
Просто – раз – и тишина.
Не настоящая тишина, конечно. Гул вернулся к норме – ровный, монотонный, привычный. Софи перестала печатать и потянулась, разминая плечи, как будто ничего не произошло. На мониторах – обычные графики, обычные цифры, обычная рутина столкновений и распадов.
Ханс смотрел на экран и не понимал.
Он точно помнил – помнил ясно, как будто это было выжжено на сетчатке, – кривые, идущие вспять. Частицы, собирающиеся из осколков. Время, вывернутое наизнанку.
Но перед ним не было ничего необычного. Только стандартные данные, стандартные результаты, стандартная ночь.
Показалось?
Он посмотрел на панель записи. Красный огонёк всё ещё горел. Запись шла. Что бы там ни было – или не было – у него есть доказательство.
Ханс посмотрел на часы.
04:47.
Тридцать пять минут прошло. Или не прошло. Он уже не был уверен ни в чём.
Усталость навалилась внезапно и тяжело, как мокрое одеяло. Веки отяжелели, мысли стали вязкими, расплывчатыми. Он попытался сосредоточиться на экране, но цифры плыли перед глазами, сливаясь в бессмысленную кашу.
Нужно проверить запись, подумал он. Нужно… нужно…
Голова опустилась на грудь.
Он проснулся от того, что кто-то тряс его за плечо.
– Ханс! Эй, Ханс, подъём!
Он открыл глаза и уставился в лицо Пьера – дневного оператора, который должен был сменить его в восемь.
– Который час? – спросил Ханс, и его голос прозвучал хрипло, как после долгой простуды.
– Восемь пятнадцать. Ты что, всю ночь проспал?
Ханс выпрямился в кресле, разминая затёкшую шею. Контрольная комната была залита дневным светом – искусственным, конечно, но имитирующим утро. Софи и Мартина уже не было. Их сменили другие операторы, которые сейчас занимали свои места, переговариваясь вполголоса.
– Нет, я… – Он замолчал, пытаясь вспомнить.
Ночная смена. Кофе из термоса. Графики на экранах. Что-то… что-то было, он был уверен. Что-то важное. Но воспоминание ускользало, как обрывок сна, который растворяется при пробуждении.
– Ты в порядке? – Пьер смотрел на него с беспокойством. – Выглядишь паршиво.
– Да, – сказал Ханс. – Просто… не выспался, наверное.
Он встал, потянулся. Тело ныло, как будто он действительно провёл всю ночь в неудобной позе. Спина, шея, плечи – всё протестовало. Нормальные ощущения после ночной смены, ничего необычного.
Что-то было, упрямо твердил голос в голове. Что-то случилось.
Но что именно – он не мог вспомнить.
Ханс собрал вещи – термос, блокнот, ручку – и направился к выходу. У двери он остановился и обернулся.
– Пьер, – сказал он. – Ты не знаешь… ничего странного ночью не происходило?
– Странного? – Пьер пожал плечами. – Обычная смена, насколько я знаю. Софи ничего не передавала. А что?
– Ничего. Забудь.
Он вышел из контрольной комнаты и пошёл по коридору к лифтам. Бетонные стены, люминесцентные лампы, бесконечный гул вентиляции – всё то же самое, что и двадцать лет подряд.
Почему тогда ему казалось, что что-то изменилось?
Лифт поднял его на поверхность, и Ханс вышел в холл главного здания. Утреннее солнце било через стеклянные стены, и он прищурился – после ночи под землёй глаза привыкли к полумраку.
Столовая была уже открыта. Ханс прошёл мимо стойки с выпечкой, налил себе кофе из автомата и сел за свободный столик у окна. За стеклом простирались Альпы – величественные, заснеженные, безразличные к человеческим заботам.
Он сделал глоток и поморщился. Кофе был горьким.
Что-то было, снова подумал он. Что-то важное. Частицы… графики… время…
Воспоминание мелькнуло на краю сознания и исчезло, как рыба, скрывающаяся в глубине.
Ханс вздохнул и уставился в окно. За соседним столиком двое молодых физиков обсуждали что-то, размахивая руками. Где-то звякнула чашка. Жизнь шла своим чередом.
На стене напротив висели часы – большие, с белым циферблатом и чёрными стрелками. Секундная стрелка двигалась по кругу: тик, тик, тик. Мерный, надёжный ритм времени.
Ханс смотрел на неё, не видя.
Тик. Тик. Тик.
Стрелка замерла.
На долю секунды – на одно удар сердца – она остановилась, повисла между двумя делениями, как будто сомневаясь, в какую сторону идти.
А потом продолжила движение.
Тик. Тик. Тик.
Ханс не заметил.
Он допил кофе, поставил пустую чашку на стол и встал. Пора домой. Пора спать. Завтра – снова ночная смена, снова спуск под землю, снова мониторы и графики.
Рутина.
Он вышел из столовой, не оглядываясь.
За его спиной, в пустой контрольной комнате, на одном из мониторов всё ещё горел красный огонёк записи. Файл был сохранён в архиве – 4.7 гигабайта данных, помеченных временным штампом «03:47-04:47, 14 марта 2037».
Единственное доказательство того, что реальность дала трещину.
И что-то по ту сторону трещины начало смотреть.
Часть I: Сигнал
Глава 1: Шум
Женева, ЦЕРН. Апрель 2037 года
Шум.
Юки Танабэ смотрела на экран и видела хаос. Миллиарды точек данных, разбросанных по трёхмерному пространству, – каждая точка означала столкновение, распад, рождение и смерть частиц в доли наносекунды. Стандартная модель физики элементарных частиц предсказывала этот хаос с пугающей точностью: вот здесь должен быть пик мюонов, вот здесь – характерная сигнатура W-бозона, вот здесь – шлейф адронного ливня. Всё совпадало. Всё было правильно.
И всё же что-то было не так.
Она откинулась в кресле и потёрла глаза. Три часа ночи. За окном её кабинета – если можно назвать окном узкую щель под потолком, выходящую на уровень земли, – апрельская тьма и редкие капли дождя. Кофейная чашка на столе давно опустела, и гуща на дне засохла, превратившись в тёмную корку.
Паттерн, думала она. Где-то здесь есть паттерн.
Это было иррационально. Она знала это. Данные были проверены десятками алгоритмов, просеяны через нейронные сети, проанализированы командой из сорока человек. Если бы там было что-то необычное – статистически значимое отклонение, намёк на новую физику, – это давно бы всплыло. Но алгоритмы искали то, что им велели искать. А Юки искала то, чего сама не могла определить.
Интуиция, сказал бы Кэндзи. Ты всегда доверяла интуиции больше, чем числам.
Она закрыла глаза. Три года. Три года с тех пор, как его не стало, а она всё ещё слышала его голос – мягкий, чуть насмешливый, с этой характерной паузой перед важными словами. Авария на трассе под Берном. Мокрый асфальт, встречный грузовик, водитель которого заснул за рулём. Кэндзи возвращался с конференции в Цюрихе. Торопился домой – к ней, к Мэй. Не доехал сорок километров.
Юки открыла глаза и уставилась на экран. Точки данных мерцали, как далёкие звёзды.
Не сейчас, сказала она себе. Не думай об этом сейчас.
Она увеличила масштаб, сфокусировавшись на одном из секторов детектора ATLAS. Февральские данные – тот период, когда коллайдер работал на пиковой мощности после зимнего технического обслуживания. Тысячи столкновений в секунду, петабайты информации. И где-то в этом океане – рябь, которую она почти видела краем глаза, но которая исчезала, стоило посмотреть прямо.
Дверь за спиной скрипнула.
– Опять полуночничаешь?
Алексей Корнеев стоял на пороге, держа в руках два бумажных стаканчика. От них поднимался пар, и запах свежего кофе заполнил кабинет.
– Который час? – спросила Юки, хотя прекрасно знала ответ.
– Три двадцать. – Алексей прошёл внутрь, поставил один стаканчик ей на стол и плюхнулся в гостевое кресло. – Автомат на втором этаже ещё работает. Тот, который делает приличный капучино, а не эту бурду из столовой.
– Спасибо.
Она взяла стаканчик обеими руками, грея ладони. Кофе был горячим, почти обжигающим, и первый глоток прокатился по горлу, оставляя приятное тепло.
Алексей смотрел на неё – внимательно, без улыбки. В полумраке кабинета, освещённого только экраном монитора, его лицо казалось старше обычного. Тени под глазами, морщинка между бровей. Он тоже не высыпался, подумала Юки. Но вряд ли по той же причине.
– Ты уже неделю торчишь здесь до утра, – сказал он. – Что ищешь?
– Не знаю.
– Это не ответ.
– Это единственный честный ответ. – Она повернулась к экрану. – Смотри. Вот эти данные за февраль. Стандартный набор – протон-протонные столкновения, тринадцать ТэВ. Всё в пределах ожидаемого. Все статистические тесты пройдены.
– Но?
– Но когда я смотрю на общую картину… – Она замолчала, подбирая слова. – Ты когда-нибудь видел стереограммы? Такие картинки из девяностых, где нужно расфокусировать взгляд, чтобы увидеть скрытое изображение?
Алексей хмыкнул.
– Дельфины и парусники. Мой дядя был помешан на них. Я так и не научился это видеть.
– А я научилась. И сейчас у меня такое ощущение, что в этих данных есть что-то – скрытое изображение, паттерн, который не виден, если смотреть прямо. Но стоит расфокусироваться…
– И что ты видишь?
Юки вздохнула.
– Ничего. Пока ничего конкретного. Только ощущение, что оно там есть.
Алексей молчал несколько секунд. Потом отхлебнул кофе и сказал:
– Знаешь, что мне говорил мой научный руководитель в Новосибирске? «Корнеев, интуиция – это способ мозга сказать тебе то, что ты ещё не можешь доказать. Но это не значит, что она права».
– А что ты ему отвечал?
– Что он зануда. – Алексей улыбнулся, и на мгновение его лицо стало прежним – открытым, мальчишеским. – Но он был хорошим занудой. Научил меня всему, что я знаю. Ну, почти всему.
Юки кивнула, не отрывая взгляда от экрана. Алексей был единственным в группе, кто не смотрел на неё с плохо скрываемым скептицизмом, когда она заговаривала о «паттернах в шуме». Остальные – Ханна, Мартин, даже руководитель проекта доктор Вебер – считали это пустой тратой времени. Данные чистые, модель подтверждена, зачем искать то, чего нет?
Но Алексей поддерживал. Не потому что верил – Юки не обманывалась на этот счёт. Он поддерживал, потому что… потому что Алексей. Потому что приносил кофе в три часа ночи и сидел рядом, пока она вглядывалась в бессмысленные точки на экране.
Она знала, что он чувствует. Всегда знала – с того самого дня, когда пролила кофе на его записи и извинялась пять раз подряд, а он смотрел на неё с выражением человека, которого только что ударило молнией. Она видела это в его глазах каждый раз, когда он думал, что она не смотрит. И делала вид, что не замечает, – потому что заметить означало бы что-то с этим делать, а она не была готова. Не после Кэндзи. Может быть, никогда.
– Иди домой, Алексей, – сказала она мягко. – Тебе завтра вести семинар.
– Сегодня. Семинар сегодня, в два часа дня. – Он допил кофе и скомкал стаканчик. – А ты?
– Скоро. Ещё немного посмотрю и поеду.
– Ты это говорила вчера. И позавчера.
– На этот раз правда.
Он встал, помедлил у двери.
– Юки…
– Да?
– Береги себя. Пожалуйста.
Она обернулась. Он стоял в дверном проёме, и свет из коридора падал ему на спину, превращая в тёмный силуэт. Она не видела его лица, но слышала в голосе то, чего он никогда не говорил вслух.
– Я постараюсь, – ответила она.
Дверь закрылась.
Юки снова повернулась к экрану. Точки данных смотрели на неё равнодушно, как звёзды на муравья.
Клиника Святого Франциска располагалась в пригороде Женевы, в десяти минутах езды от ЦЕРН. Современное здание из стекла и белого бетона, окружённое ухоженным парком. Внутри – светлые коридоры, улыбчивый персонал, палаты с видом на горы. Лучшее медицинское учреждение в регионе, специализирующееся на редких неврологических заболеваниях.
Юки ненавидела это место.
Она припарковалась на подземной стоянке и несколько минут сидела в машине, глядя на бетонную стену перед собой. Руки на руле. Двигатель выключен. Тишина.
Она приезжала сюда каждый день – иногда утром, иногда вечером, иногда, как сегодня, в предрассветные часы, когда коридоры пусты, а дежурные сёстры клюют носом за стойкой. Каждый раз она останавливалась на несколько минут перед тем, как выйти из машины. Собиралась с силами. Надевала маску – ту самую, которую Мэй никогда не должна была видеть.
Маску спокойной, уверенной матери, которая знает, что всё будет хорошо.
Лифт поднял её на третий этаж. Палата 317 – угловая, с большим окном, выходящим на парк. Юки настояла на этой палате, хотя она стоила вдвое дороже обычной. Мэй любила смотреть на деревья.
Дверь была приоткрыта. Юки заглянула внутрь.
Мэй спала.
Девочка лежала на боку, свернувшись калачиком под тонким одеялом. Её чёрные волосы – такие же, как у Юки, как у Кэндзи – разметались по подушке. В полумраке палаты, освещённой только ночником на тумбочке, она казалась совсем маленькой. Хрупкой. Как фарфоровая статуэтка, которая может разбиться от слишком громкого звука.
Юки тихо вошла и села в кресло у кровати. Кресло было неудобным – слишком низким, с жёсткими подлокотниками, – но она провела в нём столько часов, что привыкла. Её тело помнило каждую выемку, каждый шов обивки.
Монитор рядом с кроватью показывал витальные параметры. Пульс – шестьдесят два. Давление – девяносто на шестьдесят, ниже нормы для ребёнка её возраста. Уровень кислорода – девяносто пять процентов. Цифры, которые Юки знала наизусть и которые медленно, неуклонно ухудшались.
Прогрессирующая нейродегенерация с неустановленной этиологией. Так это называлось в медицинских документах. Проще говоря – её дочь умирала, и никто не знал почему.
Болезнь началась два года назад. Сначала – просто усталость, которую списывали на рост. Потом – головные боли, от которых Мэй просыпалась по ночам с криком. Потом – первый приступ, когда она упала посреди детской площадки и не могла встать, потому что ноги отказывались слушаться.