Конец времени. Том 2. Битва на краю времени

Часть Вторая

«Битва на краю времени»

«Даже перед лицом неминуемого можно выстоять, ради того, чьё завтра дороже твоего сегодня.»

© Дорожкина Надежда

Глава 1

Романдус возвышался во весь свой исполинский рост. Его губы, полные и чувственные, искривились в улыбке, лишенной тепла, но полной холодного любопытства.

– Габриэлла, – произнес он, растягивая имя, будто пробуя на вкус каждый слог, – Я ждал, что однажды ко мне придет одна из вас… Но ставил на другую сестру.

Голос его звучал, как мёд, налитый в бокал изо льда – сладкий, но обжигающе холодный. Надменность сквозила в каждом слове, в каждом взгляде его глаз, напоминающих расплавленное золото с вкраплениями чёрного обсидиана.

Его взгляд скользнул за спину дочери, где у подножия ступеней застыли в ожидании Ли и Сун. В тот миг, когда Романдус поднялся с трона, оба воина – словно управляемые единой невидимой нитью – синхронно преклонили колено.

Ирония ситуации витала в воздухе – они не обязаны были кланяться изгнаннику, свергнутому Правителю, чьи законы давно стерты из летописей. Но здесь, в этом позолоченном плену, где даже воздух пропитан силой его власти, он оставался божеством.

Толпа застыла. Музыканты замерли с поднятыми смычками. Дамы в вызывающих платьях затаили дыхание, сжимая веера. Мужчины в сверкающих камзолах замерли в почтительных позах. Даже пламя в сотнях светильников словно перестало колебаться, завороженное моментом.

– Можете встать, – бросил он снисходительно, и его голос, подобный гулу далëкого грома, покатился по залу.

Хранители поднялись с той же синхронностью, будто их движения зеркалили друг друга. Золото и серебро их доспехов вспыхнуло вновь, словно ожив после мимолетной смерти.

Бывший Правитель Детей Света широким жестом обвел зал, и его браслеты – сплетëнные из солнечного металла, холодного серебра и лунного перламутра – вспыхнули неистовым светом.

– Что ж, – произнес он, и в голосе зазвучали ноты театрального веселья, – Стоит устроить семейный ужин!

Его слова повисли в воздухе, обрастая подтекстами. Это была насмешка над понятием «семьи», намек на давние традиции пиров перед битвами и, даже, скрытая угроза в этом показном гостеприимстве.

Габриэлла стояла неподвижно, лишь тень промелькнула в её глазах – то ли вызов, то ли признание правил этой опасной игры. А вокруг них замок продолжал сверкать, как застывший в янтаре сон о власти, где каждое слово – ловушка, а ужин может оказаться последним для кого-то из присутствующих.

Последний придворный скрылся за массивными дверями, и зал погрузился в звенящую тишину, нарушаемую лишь шелестом шелков. Романдус – бывший повелитель, вечный узник, отец и противник в одном лице – поднял руку в повелительном жесте. Его пальцы, украшенные кольцами с чёрными камнями, поглощающими свет, указали Габриэлле покинуть подиум.

Она сошла по мраморным ступеням, каждый шаг отмеряя с холодной грацией. Её платье, сотканное из ночи и звёзд, струилось по телу, словно живая тьма.

Он двинулся к высоким арочным окнам, где витражи превращали солнечные лучи в цветные блики. Его походка была медленной, исполненной сознательного величия – каждый шаг короля, лишённого трона, но не привычки властвовать. Пурпурные шелка шелестели, как крылья редкой бабочки, а серебряные пуговицы на жилете сверкали, будто россыпи алмазов на бархате.

Габриэлла следовала в двух шагах позади, отмечая про себя этот тщательно выверенный спектакль. Её лицо оставалось непроницаемым, но в глубине глаз мерцало понимание – она знала эту игру в совершенстве.

Он занял позицию у окна, где лучи, преломляясь через витражи, окутали его золотистым сиянием. Его загорелая кожа заиграла медными оттенками. Пурпур одеяний вспыхнул глубоким винным отблеском. Серебряные нити на костюме засверкали, как река под лунным светом. Он стоял, будто сошедший с фрески Бог, искусно создавая иллюзию свечения. Даже воздух вокруг него казался более плотным, наполненным энергией и властью.

Габриэлла замерла, скрестив руки на груди. Она ждала – не как просительница, а как равный игрок, давно изучивший правила этого представления.

Ли и Сун остановились в пяти шагах за её спиной, создавая живой барьер между своим Луминором и остальным пространством. Их доспехи мерцали приглушенно, будто прикрытые дымкой. Они стали тенями – присутствующими, но не нарушающими священное пространство предстоящего диалога.

Габриэлла заговорила чëтко, отчеканивая каждое слово, будто вбивая гвозди в крышку собственного гроба:

– Пожиратель Времени вернулся. Но у него иная стратегия, чем в первый раз.

Её голос, холодный как сталь в морозное утро, резал воздух. Лучи, падающие через витражи, рисовали на её лице узоры из синих и багровых пятен.

– Я хочу провести обряд Ал-Тан-Вейр и призвать Силу. Открыть дверь в наш мир для Создателя.

Её пальцы непроизвольно сжались.

– Ты единственный, кто остался в живых из тех, кто первый раз проводил этот обряд.

Губы Романдуса растянулись в улыбке, от которой кровь стыла в жилах. Золотистые глаза сузились, словно у кота, видящего мышку в когтях.

– Так ты пришла за моей помощью, – голос его тёк, как мёд, смешанный с ядом, – И что же я получу за своё участие, Командующая?

Габриэлла не дрогнула. Её ответ прозвучал ровно, словно читала приговор:

– Это касается всех нас. Пожиратель уничтожит само время, включая твой замок тщеславия. Я здесь не для того, чтобы торговаться с тобой.

Её губы уже готовились произнести следующую фразу, когда… Романдус двинулся с быстротой змеиного удара. Его мощная рука вцепилась в её горло, поднимая в воздух, как тряпичную куклу.

Ноги Командующей Детей Света беспомощно задергались, ища опору. Пальцы вцепились в его руку, но мышцы под золотистой кожей не дрогнули. Капли пота выступили на её лбу.

Ли и Сун рванулись вперёд, но он лишь поднял свободную руку – и они застыли, будто в янтаре. Мускулы на их шеях напряглись до предела. Глаза выдавали ярость, смешанную с ужасом. Мечи так и не покинули ножен.

– Здесь я решаю, что ты будешь делать, Габриэлла, – его голос гремел, как подземный гул, – Ты допустила ошибку, явившись сюда одна.

Он сжал пальцы сильнее.

– Но ты права – мы не будем торговаться. Я буду называть условия, а ты смиренно кивать!

Он разжал пальцы. Она рухнула на пол, как подкошенный цветок. Колено ударилось о мрамор с глухим стуком. Кашель разрывал горло, когда воздух наконец хлынул в лëгкие.

Он отошëл к окну, снова освещëнный, как божество, холодно добавил:

– Ты меня расстроила, дочь. Вас проводят в покои. И позовут к ужину.

Габриэлла поднялась. Каждая мышца дрожала от унижения, но лицо оставалось каменным. Голова склонилась ровно настолько, чтобы это можно было назвать поклоном. Ресницы опустились, скрывая ярость в глазах. Платье шелестело, будто оплакивая свою хозяйку.

Ли и Сун, наконец освобожденные от невидимых оков, тоже склонили головы. Их доспехи звенели глухо, как погребальный колокол.

Они повернулись к двери – три теневые фигуры в золотом зале, где хозяином оставался лишь один – тот, кто давно потерял всё, кроме жажды власти.

За окнами замка второе Солнце начало садиться, окрашивая башни в цвет запекшейся крови.

***

Темнота расступилась, открывая взору чудо, рожденное самой землей в её тайных недрах. Подземная река, извиваясь как живой дракон, несла свои лазурные воды сквозь узкий каньон, выточенный веками в чёрной мраморной плоти мира. Вода сияла неестественным, почти волшебным светом – не голубым, не бирюзовым, а именно тем глубоким лазурным оттенком, что бывает лишь в снах о забытых морях. Её поверхность мерцала серебряными искрами, будто кто-то рассыпал по ней осколки лунного света, и они, не тонули, а танцевали на лëгких волнах.

Сквозь эту кристальную толщу ясно виделось дно – чёрный мрамор, отполированный течением до зеркального блеска. Казалось, это не камень, а застывшая ночь, вечно бегущая под ногами у лазурного потока. Вода, касаясь его, рождала странные блики – то ли отражения, то ли какие-то знаки, написанные на языке, который никто не мог прочесть.

Стены каньона смыкались высоко над головой, образуя свод, усеянный сталактитами. Они свисали, словно каменные слёзы земли – чёрные, как сама тьма, но с золотистыми искорками внутри. То ли минералы, то ли осколки древних сокровищ, они сверкали при малейшем движении света, будто подземные звёзды. Внизу им вторили сталагмиты – их острые вершины тянулись к своду, как пальцы спящего исполина, пытающиеся схватить невидимую добычу.

Мох покрывал стены причудливыми узорами – то густым ковром изумрудного оттенка, то редкими островками цвета молодой листвы, то почти чёрными пятнами, где зелень сливалась с мрамором. Он светился едва уловимым фосфоресцирующим сиянием, создавая ощущение, будто сам воздух здесь наполнен Силой.

Тишину нарушал лишь шёпот воды – не громкий, не резкий, а мягкий, как голос старого друга, рассказывающего тайну. Он отражался от стен, наполняя пространство эхом, которое казалось древнее, чем сама гора.

И в этом подземном царстве, где лазурь воды встречалась с чернотой камня, где золото сверкало во тьме, а мох светился, как призрачный огонь, время текло иначе – медленнее, глубже, словно сама вечность решила здесь отдохнуть.

Воздух был прохладным, влажным, с лëгким привкусом минералов и чего-то ещё – может, древней Силы, может, просто обещания тайн, которые эта река хранила в своих водах тысячелетиями.

Из темноты тоннеля выплыла лодка – узкая, изящная, словно выточенная из цельного куска шоколадного дерева, пролежавшего века в подземной сырости. Её борта, тёмные и гладкие, как старая полированная мебель, отражали лазурные всполохи воды, приобретая причудливые переливы. По всей поверхности судна тончайшей паутиной тянулись золотые узоры – извилистые линии, напоминающие корни древних деревьев, сплетëнные в замысловатый танец. Казалось, это не просто украшение, а карта забытых путей, нанесенная рукой какого-то подземного художника.

Лодка рассекала воду с почти невесомой грацией, оставляя за собой лëгкую рябь, где серебряные искры на поверхности вспыхивали ярче обычного. Её нос, слегка загнутый вверх, разрезал лазурную гладь, словно острый клинок, а корпус едва покачивался, будто сама река бережно несла это хрупкое творение.

Весла, сделанные из дерева на тон светлее основного корпуса – словно молодая поросль на фоне старого ствола – опускались и поднимались в идеальной синхронности. Их лопасти, широкие и плоские, входили в воду почти беззвучно, лишь лëгкий всплеск нарушал тишину подземного царства. При каждом гребке вода стекала с них сверкающими каплями, оставляя за лодкой мимолетный след из кругов, которые тут же растворялись в общем течении.

Движение было настолько плавным, что казалось – лодка плывет сама по себе, а весла лишь подыгрывают реке в этом странном танце. Золотые узоры на бортах мерцали при каждом повороте, отражаясь в чёрном мраморе дна, создавая иллюзию, будто корни на дереве оживают и тянутся вглубь каменной бездны.

И пока ладья скользила вперëд, сталактиты на своде каньона роняли на неё редкие капли, которые, попадая на золотые линии, заставляли их на мгновение вспыхивать ярче, будто кто-то невидимый проводил по ним влажным пальцем, оживляя древнюю Силу.

Вода, воздух, камень и дерево – всё здесь слилось в едином движении, в странной гармонии подземного мира, где даже время текло иначе, подчиняясь ритму весел и шёпоту реки.

***

Габриэлла стояла у высокого окна, где разноцветные стекла складывались в узоры, напоминающие звёздные карты забытых эпох. Комната, дарованная отцом-тираном, дышала тем же показным великолепием, что и весь замок – мраморные стены с позолотой, тяжёлые бархатные драпировки цвета спелой сливы, светильники в виде застывших пламеней. Но среди этой искусственной роскоши её фигура казалась инородным телом – островком трезвости в море безумного тщеславия.

Она сменила парадный наряд на простое тёмно-синее платье, будто сбросила маску, чтобы на мгновение стать собой. Ткань, мягкая и податливая, облегала стан, подчёркивая каждую линию тела – от чёткого V-образного выреза, открывающего ключицы, до широкого пояса, стягивающего талию. Свободная юбка струилась до самого пола, скрывая ноги, но не скрывая лёгкого трепета ткани при каждом вдохе. Волосы, заплетённые в простую косу и перехваченные синей лентой, лежали на спине, как река, уставшая от бурь.

Её взгляд, устремлённый вдаль, проникал сквозь витражи, сквозь стены замка, сквозь само время – куда-то в невидимую точку на горизонте судьбы. В глазах, обычно холодных и расчётливых, плавала тень чего-то неуловимого – может, сожаления, может, давно задавленного страха.

Тишину нарушил лёгкий шорох кожаных доспехов. Ли-Сун, снова ставший единым целым, подошёл к ней с той же осторожностью, с какой подходят к дикому зверю, затаившемуся в углу. Его чёрный жилет и штаны из мягкой кожи шелестели при движении, как паруса в ночном ветре. Он встал рядом, повернувшись к её профилю, но не нарушая границ этого хрупкого одиночества.

Они замерли – воин и Командующая, два острова в океане золота и лжи. Свет, проникающий сквозь витражи, рисовал на их лицах причудливые узоры – синие, как глубина океана, багровые, как свежие раны. Где-то за стенами этого позолоченного ада солнце касалось горизонта, но здесь, в комнате с витражами, время словно остановилось, заворожённое молчаливым диалогом взглядов.

И только тени на стенах шевелились, напоминая, что даже в этой искусственной вечности есть место движению – тихому, неотвратимому, как ход песчинок в часах судьбы.

Его голос прозвучал как тёплый ветер, затерявшийся в ледяном дворце, – бархатный баритон с той самой хрипотцой, что появлялась лишь в редкие моменты, когда он позволял себе быть не Хранителем, кем-то более значимым.

– Позволь разделить эту боль с тобой, – произнёс он, и слова его, тихие, но отчётливые, повисли в воздухе, словно дым от погасшей свечи, – Ты закрылась от меня. Я больше не чувствую то же, что и ты.

Она оставалась неподвижной, словно высеченной из мрамора, её пальцы, бледные и тонкие, лежали на подоконнике, не сжимаясь, не дрожа. Витражи окрашивали её лицо в синие и багровые тона, превращая кожу в живую карту забытых бурь. В её глазах, устремлённых в никуда, не было отражения тепла заката – лишь пустота, глубокая и бездонная.

Он не отводил взгляда, продолжая смотреть на её профиль, на резкую линию скулы, на губы, сжатые в тонкую нить.

– Это и моя утрата, – добавил он, и в голосе его прозвучала та самая настойчивость, что скрывалась за мягкостью, – не требование, но напоминание. Он говорил о том, что они так и не обсудили, о чём не осмелились заговорить. О той маленькой искре жизни, что горела в ней, неведомая даже ей самой, пока Пожиратель не вырвал её с корнем.

Она не ответила. Не дрогнула. Словно превратилась в статую, в призрак, в тень самой себя. С того самого мгновения, как осознала потерю, она захлопнула дверь в свою душу, и даже он – тот, кто знал каждый её вздох, каждый скрытый страх – остался за её порогом. Он не спорил тогда. Давал ей время. А потом не предоставлялось шанса на разговор. И вот сейчас, взаперти в замке чужого тщеславия, время нашлось.

Ли-Сун стоял рядом с Габриэллой, ощущая, как стена между ними становится всё толще, а её молчание – всё громче. Лучи солнца скользили по её волосам, по краю щеки, по ресницам, не дрогнувшим ни разу. Он смотрел, как свет играет на её холодном, отстранённом лице, и в его глазах читалась преданность и желание быть частью её души.

Пока за окном солнце продолжало падать, окрашивая мир в цвета утраты, тишина между ними растянулась, как тень в предзакатный час, став почти осязаемой, тяжëлой, словно пропитанной невысказанными словами. И тогда он усмехнулся – звук, рожденный где-то в глубине груди, прошедший сквозь зубы, сдавленный и горький, как дым от сгоревших надежд.

– Ну, конечно, – прошептал он, и в этом шёпоте слышалось самоистязание, – Как я мог возомнить себя достойным дотянуться до высшей крови.

Он сделал лёгкое движение, разворачиваясь к ней спиной, словно отрекаясь не только от этого разговора, но и от той незримой нити, что когда-то связывала их крепче любых клятв. Первый шаг – и он готов был уйти, раствориться в золочёных коридорах этого проклятого замка, но в последний миг добавил, почти беззвучно:

– Я уже нафантазировал, что нас связывает нечто большее, чем Харис-Лар.

Его тело уже подалось вперёд, когда её пальцы вцепились в его запястье – резко, без предупреждения, с силой, от которой даже он, привыкший к её порывам, замер. Она не произнесла ни слова, лишь развернула его к себе, заставив встретиться взглядами. В её глазах, обычно холодных, как зимние звёзды, плясали отблески заката, смешиваясь с чем-то неуловимым – тем, что он не видел в них уже слишком долго.

Медленно, будто боясь спугнуть хрупкость момента, она прижала его ладонь к своей груди – ровно по центру, где под тонкой тканью платья стучало сердце, учащённое и живое. Потом подняла свою руку и повторила жест на нём, ощущая под пальцами твёрдый ритм его сердца сквозь мягкую ткань жилета.

Оба замерли. Она – лицом к окну, где закат окрашивал витражи в кровавые тона, он – спиной к свету, его черты тонули в полумраке, лишь глаза, глубокие и сосредоточенные, ловили её взгляд.

Глаза их встретились всего на мгновение – два тёмных золотых озера, в которых отражались целые миры боли, – прежде чем она опустила ресницы. Он последовал за ней без слов, будто их веки были связаны невидимой нитью. И в этот миг она открыла дверь, ту самую, что последние дни держала на запоре, позволив их связи хлынуть сквозь сломанные плотины.

Их пальцы, всё ещё прижатые к груди друг друга, вдруг пронзили тонкие золотые узоры, вспыхнувшие под кожей, как карта забытых созвездий. Из-под ладоней полился свет – не ослепляющий, а тёплый, живой, будто само солнце рождалось в точке соприкосновения.

И тогда волна накрыла Ли-Суна с такой силой, что его тело содрогнулось, будто под ударом молота.

Сначала пришëл холод – пронизывающий до костей, выжигающий дыхание, превращающий лёгкие в ледяные глыбы. Потом горе, чёрное и бездонное, как пропасть, поглощающая всё светлое, что когда-либо было в душе. Оно обволакивало, разъедало изнутри, оставляя после себя лишь пепел воспоминаний. Затем отчаяние – всепоглощающее, делающее мир плоским и бессмысленным, где даже следующий день казался непосильной ношей.

Гнев пришëл последним – яростный, неукротимый, рвущийся наружу, как зверь из клетки. Он бился в его груди, требовал крика, разрушения, крови. Казалось, ещё мгновение – и ребра не выдержат, разойдутся, выпуская эту бурю наружу.

А потом… пустота. Та самая, что теперь жила в ней – в выжженном чреве, в разбитом сердце, в каждой частице её существа.

И так же внезапно, как началось, всё закончилось.

Сияние погасло, узоры растворились, оставив после себя лишь лëгкое жжение на коже. Они синхронно открыли глаза, всё ещё связанные невидимой нитью, всё ещё дышащие в одном ритме.

Её ладонь дрогнула, готовая соскользнуть с его груди – обряд завершен, прикосновение больше не нужно. Но едва пальцы её оторвались на волосок, он прижал их обратно – не для ритуала. Просто чтобы быть ближе. Чтобы сказать без слов: «Я здесь. Мы вместе в этом.»

И она приняла это, позволив его ладони остаться на своём сердце, как когда-то позволила ему войти в свою жизнь.

Потом она двинулась – едва заметный наклон вперёд. Он встретил её, и их лбы соприкоснулись, как две половинки разбитого амулета, наконец сложившиеся воедино. Ладони всё ещё лежали на груди, чувствуя под пальцами ровные удары сердец, а свободные руки нашли шею друг друга, пальцы слегка касались щек – он её, она его.

Так они и стояли – не воин и Командующая, не Хранитель и Луминор, а просто два Дитя Света, нашедшие друг друга в этом хаотичном мире. За окном солнце окончательно скрылось за горизонтом, и только последние отсветы заката дрожали на их сцепленных руках, как будто сама вселенная благословляла эту тихую минуту покоя перед грядущей бурей.

***

На носу лодки, неподвижная и величавая, сидела Аврора – словно изваяние, высеченное из чёрного атласного камня, холодного и неприступного. Её волосы, заплетенные в замысловатые косы, вились по контуру головы, подобно змеям, застывшим в ритуальном танце, прежде чем слиться в единую тяжёлую косу, ниспадающую на спину. Одежды цвета туманной дымки, облегали стройное тело, создавали резкий контраст с тёмной гладью воды и мрачными сводами пещеры – будто лунный свет, воплотившийся в материи. Её глаза, холодные и ясные, были устремлены вперёд, в черноту тоннеля, будто она уже видела то, что скрывалось за поворотом, и это зрелище не вызывало в ней ни страха, ни волнения.

За ней сидел её Хранитель Аулун, его мощные плечи напрягаясь при каждом взмахе. Его обнаженные руки демонстрировали переплетение мышц и шрамов – летопись бесчисленных битв. Лицо оставалось непроницаемым, словно выкованным из той же породы, что и стены каньона. Весла в его руках опускались и поднимались с механической точностью, будто он был не человеком, а частью самой лодки – неотъемлемым механизмом, созданным для этого подземного путешествия.

Дальше, в полной готовности в любой момент вступить в бой, замерла Хранитель Изабеллы Серамифона. Её глаза, острые как клинки, скользили по сталактитам, свисающим со свода, будто ожидая, что в любой миг каменные клыки оживут и ринутся в атаку. Пальцы её то и дело непроизвольно сжимались на рукояти кинжала, а дыхание было настолько тихим, что казалось, она и вовсе перестала дышать.

На корме, почти сливаясь с тенями, сидела сама Изабелла. Её медовые одежды, обычно тёплые и мягкие, здесь казались бледными, почти призрачными, делая её кожу прозрачной, как у существа, не принадлежащего этому миру. Кончики её пальцев едва касались водной глади, оставляя за лодкой лëгкие следы – будто невидимые нити, связывающие её с этой странной рекой. Её взгляд, обычно такой живой и любопытный, теперь был прикован к воде, словно в её глубинах она пыталась разглядеть ответы на вопросы, которые никто не решался задать вслух.

Тишина в лодке была густой, тяжёлой, как сам воздух в этом подземном царстве. Никто не произносил ни слова – ни упрека, ни страха, ни даже вопроса. Лишь плеск вëсел да редкие капли, падающие со сталактитов, нарушали это гнетущее молчание. Они плыли вперëд не потому, что хотели этого, а потому, что Габриэлла лишила их выбора, как лишают ребенка сладости – резко и без объяснений.

И пока лодка скользила по лазурной воде, унося их всё дальше в темноту, каждый из них оставался наедине со своими мыслями – Аврора с её холодной решимостью, Хранители с их готовностью к бою, Изабелла с её безмолвными вопросами. А река текла вперёд, безразличная к их страхам, унося их к месту, где, возможно, их ждало не спасение, а новая бездна.

Глава 2

Золотой свет тысячи светильников дрожал на стенах, отражаясь в хрустальных бокалах и позолоченных тарелках, превращая зал в живой организм из бликов и теней. Гости, развалившиеся на шёлковых подушках, напоминали пёстрых тропических птиц, застывших в неестественных позах – их наряды кричали богатством, переливаясь пурпуром, изумрудами и золотом, будто соревнуясь, кто перещеголяет в этом безумстве излишеств.

Между ними скользили слуги – стройные тени в платьях цвета утренней зари, того самого оттенка жёлтого, что бывает только в первые мгновения рассвета, прежде чем солнце окрасит небо в более смелые тона. Их движения были отточены до совершенства, будто они не ходили, а плыли над мраморным полом, неся на вытянутых руках золотые подносы с яствами, от одного взгляда на которые кружилась голова. Жареные павлины с распушенными хвостами, фрукты, вырезанные в виде диковинных существ, пироги, из которых при разрезании вырывались живые бабочки – каждое блюдо было шедевром не только кулинарии, но и театрального искусства.

Гости лениво подставляли свои золотые тарелки, даже не утруждая себя благодарностью – их пальцы, унизанные кольцами, хватали куски, оставляя жирные следы на драгоценном металле. Напитки, тёмные, как сама ночь, лились рекой из причудливых сосудов в кубки, украшенные самоцветами.

А во главе этого безумного празднества, у подножия своего же трона, восседал Романдус. Он не занял сам трон – лишь полулежал у его основания, на пурпурных подушках, расшитых золотыми и серебряными нитями, что переливались при каждом его движении. Его поза была нарочито небрежной – он слегка облокачивался на основание трона, но осанка оставалась безупречной, выдавала в нём властелина даже в моменты кажущегося расслабления.