Часовщик из Последнего переулка

Пролог: Пыль и память

В Последнем переулке, там, где стены домов почти смыкаются друг с другом, а фонари зажигаются только для тех, кто знает дорогу, стояла мастерская, которой не было на картах. Ее вывеска, потрескавшаяся от времени, гласила просто: «ЧАСОВЩИК». Но те немногие, кто находил ее дверь, приходили сюда не для того, чтобы узнать время. Они приходили, чтобы его вернуть.

Лира знала это лучше кого бы то ни было.

Она сидела на скрипучем табурете, заваленном стружкой, пахнущей временем – не просто древностью, а чем-то большим: ароматом старой бумаги, ладана и первой зимней свежести. В мастерской царил вечный вечер. Его освещали не лампы, а десятки, сотни циферблатов. Они мерцали в полумраке, как светлячки, запертые в стеклянных колбах. Одни тикали размеренно и громко, словно шаги великана. Другие стрекотали, словно сверчки. Третьи молчали, и их тишина была самой громкой из всех звуков.

Но Лира уже научилась слышать не это.

Она провела пальцем по полированной поверхности большого дубового стола и подняла палец к узкому лучу солнца, пробивавшемуся сквозь запыленное окно. Пылинки закружились в золотом свете, и Лира уже не видела просто соринки. Она видела моменты.

Вот – серебристая крупинка, это смех ребенка, впервые увидевшего море.

Вот – темно-багровая, почти черная: капля горького сожаления о несказанном слове.

А вот – легкая, переливающаяся, как крыло стрекозы: вздох влюбленных на закате.

Здесь не чинили механизмы. Здесь исцеляли саму ткань Времени.

Ее взгляд упал на старые карманные часы, которые Мастер дал ей накануне. Они были холодными и безжизненными. Но когда Лира прикоснулась к ним, прикрыв глаза, она увидела не сломанные шестеренки. Она увидела старика, который ронял их, получая извещение с фронта о сыне. Увидела, как часы упали на каменный пол, и крошечная трещинка прошла не по стеклу, а по самому моменту, заморозив его в вечном падении, в вечном ожидании горя.

– Не торопись, – раздался спокойный голос за ее спиной. Мастер Эфемерус стоял в дверном проеме, и его седая борода казалась скоплением лунного света в сумерках мастерской. – Время не любит суеты. Его нельзя заставить. Его можно только уговорить.

Он подошел и взял часы из ее рук. Его пальцы, исчерченные тончайшими морщинами, похожими на часовые чертежи, коснулись циферблата.

– Мы не стираем боль, девочка, – сказал он тихо, и его слова сливались с тиканьем окружающих их часов. – Мы не вырываем страницы из книги. Мы просто… аккуратно заклеиваем разрывы. Чтобы история могла читаться дальше.

Он достал из жилетного кармана не отвертку, а тонкий, похожий на иглу инструмент, конец которого светился мягким голубым сиянием. Словно прикасаясь к живой ране, он ввел острие в трещину на часах. Раздался едва слышный вздох – не механический, а будто бы сам воздух с облегчением выдохнул. Стекло срослось. Но главное – Лира почувствовала, как в комнате рассеялась невидимая тяжесть, которую она раньше даже не замечала.

Мастер протянул ей часы. Теперь они были теплыми.

– Завтра канун Нового года, – сказал он, глядя в запыленное окно, за которым уже сгущались зимние сумерки. – Ночь, когда ткань Времени становится тоньше всего. Нам предстоит большой обход.

Лира кивнула, сжимая в ладони ожившие часы. Она снова посмотрела на пылинки, танцующие в луче света. Каждая из них была чьей-то жизнью, чьей-то историей. И они с Мастером были здесь не часовщиками. Они были библиотекарями, врачами и хранителями великой, нескончаемой, хрупкой и прекрасной Истории Прошлого.

1 глава. Первая трещина

Воздух в мастерской наутро был густым и тягучим, словно его можно было резать ножом. Невидимые песчинки времени, взбудораженные вчерашней работой Мастера, все еще медленно кружили в лучах света, пробивавшихся сквозь ставни. Лира, дремавшая головой на столе, покрытом бархатной тканью для тонких работ, проснулась от того, что по ее щеке пробежала холодная мурашка – не физическая, а ощущение крошечной временной аномалии, растворившейся рядом.

Она потянулась, чувствуя, как кости похрустывают, и ее взгляд упал на Мастера. Он стоял у своей главной рабочей столешницы – огромной полированной плиты из темного дуба, испещренной причудливыми, будто бы естественными, углублениями и желобами. В руках он держал не часы, а простого жестяного солдатика, краска на котором давно облупилась. Он водил над ним Хроно-лупой – массивным моноклем в бронзовой оправе, стекло которого было не выпуклым, а, казалось, вогнутым внутрь, образуя темную, мерцающую глубину.

– Смотри, – сказал он, не поворачиваясь, и его голос прозвучал как скрип старого дерева. – Владелец, старик Игнатий, вспоминает не битву. Он вспоминает руки отца, который подарил ему этого солдатика. Вспоминает запах кофе из родительской кухни. Вот он, узелок… теплый, золотистый.

Лира подошла ближе, затаив дыхание. Заглянув поверх его плеча в лупу, она не увидела увеличенной поверхности игрушки. Вместо этого перед ее мысленным взором проплыл расплывчатый, но насыщенный чувствами образ: большие, шершавые, но нежные руки, аккуратно вкладывающие солдатика в маленькую ладонь. Пахло корицей и чем-то уютным, домашним. Это было воспоминание-ощущение, лишенное четких визуальных контуров, но полное эмоциональной правды.

– Но оно ослабевает, – продолжил Мастер, и его голос стал печальным. – Память стирается, как рисунок на песке. Наша задача – не нарисовать его заново, а… углубить отпечаток. Сделать его нестираемым.

Он отложил лупу и взял с подноса тонкую кисточку из ворса лунной моли. Ее щетинка светилась бледным, фосфоресцирующим светом. Рядом стоял крошечный флакончик с Золотыми песчинками Памяти. Мастер аккуратно обмакнул кисточку в песчинки, которые прилипли к ней, как к меду, и легчайшим, почти невесомым движением провел ею над солдатиком. Не касаясь его. Он касался самого воспоминания. Золотистая аура вокруг игрушки стала чуть ярче, чуть плотнее.

– Готово, – выдохнул он и положил солдатика в бархатный мешочек. – Теперь, когда Игнатий возьмет его в руки, он снова почувствует те самые пальцы отца. Не яснее, но… увереннее.

В этот момент дверной колокольчик мелодично звякнул. Но прозвучал он не с парадной двери, а с маленькой боковой, скрытой за стеллажом с маятниками, – двери для особых клиентов.

На пороге стояла женщина в скромном, но качественном пальто. Лицо ее было бледным от бессонницы, а в руках она сжимала скомканный носовой платок. Рядом с ней, прячась в складках ее юбки, стояла девочка лет пяти с большими, испуганными глазами. Ее звали Соня.

– Мастер, прошу вас, – голос женщины дрожал. – Это моя дочь, Соня. В прошлом году, ровно в этот день, выпал первый снег. Настоящий, пушистый. Она так смеялась, бегала по двору, ловила снежинки… А теперь… теперь она ничего не помнит.

Женщина сглотнула комок в горле.

– Врачи говорят, все в порядке. Но она не помнит того снега. Совсем. Как будто его и не было. А ведь это было так важно…

Мастер кивнул, его взгляд был полон бездонного понимания. Он опустился на одно колено, чтобы оказаться на одном уровне с девочкой.

– Здравствуй, Соня. Не бойся. Ты любишь секреты?

Девочка молча, исподлобья, кивнула.

– Вот и хорошо. А у меня тут есть один секрет… – Он мягко взял ее ладонь в свою и на секунду задержал ее. Лира, стоя позади, почувствовала легкий, едва уловимый холодок – временной шрам. Обычно они ощущались как неровность, шероховатость в ткани реальности. Этот же был… гладким. Слишком гладким. И холод его был не естественным, как морозный воздух, а стерильным, как лед в лаборатории.

– Лира, – Мастер поднялся и повернулся к ней. В его глазах горел не огонь приказа, а тихий свет доверия. – Это простая работа. Шрам свежий, неглубокий. Простое забывание. Возьми Масло Второго Шанса и кисточку-единорог. Верни девочке ее снег.

Сердце Лиры заколотилось, затмевая на мгновение тиканье всех часов в мастерской. Первая самостоятельная работа. Она кивнула, стараясь выглядеть спокойной, и направилась к шкафчику с инструментами.

Кисточка-единорог была изящным инструментом с ручкой из слоновой кости и тончайшим, почти невидимым ворсом из волокон хрусталя. Масло Второго Шанса в маленькой хрустальной капельнице переливалось всеми цветами радуги, словно пленка бензина на воде.

– Пойдем, Соня, – мягко сказала Лира, протягивая руку. – Покажем твоей маме один секрет.

Она отвела их в маленькую, уютную боковую комнатку, которую называли «Комнатой Напоминаний». Там не было часов, только один мягкий ковер и большое, низкое кресло-мешок. Лира усадила девочку в кресло, а матери предложила сесть рядом.

– Вам нужно просто думать о том дне, – тихо проинструктировала Лира женщину. – О том снеге. О ее смехе. Помогайте памяти.

Она сама села напротив Сони, достала кисточку и капельницу. Девочка смотрела на нее с любопытством, забыв о страхе.

Лира закрыла глаза, стараясь уловить шрам. Он висел в воздухе между ней и девочкой, невидимый для обычного глаза. Она мысленно нащупала его… и снова почувствовала тот неестественный, режущий холод. Обычный шрам памяти был похож на скомканный, выцветший лист бумаги. Этот же напоминал аккуратный разрез, сделанный острым лезвием. Края были слишком ровными.

«Не время для вопросов, – сказала она себе. – Надо работать».

Она встряхнула капельницу, и одна-единственная, идеально круглая капля Масла упала на кончик кисточки. Ворс засветился, вобрав в себя радужную жидкость.

Лира открыла глаза. Теперь она видела. Прямо перед грудью Сони висел тот самый шрам – бледная, почти прозрачная дыра в реальности, по краям которой поблескивала неестественная, тонкая, как паутинка, серебристая окантовка. Именно от нее и исходил холод.

Она замерла. Такой окантовки не должно было быть. Никогда.

– Что-то не так? – тихо спросила мать, заметив ее замешательство.

– Нет… Нет, все хорошо, – прошептала Лира, заставляя себя действовать.

Она поднесла кисточку к шраму. Обычно Масло само растекалось по неровным краям воспоминания, заполняя пробелы, как вода заполняет трещину в земле. Но здесь… Радужная жидкость встретила сопротивление. Серебристая окантовка не впитывала Масло, отталкивая его. Лира сконцентрировалась, приложив всю свою волю. Она мысленно «надавила» на кисточку.

И в этот момент ее сознание провалилось внутрь шрама.

Она увидела не просто пустоту, не просто забытие. Она увидела акт вандализма.

Перед ней промелькнул образ: длинные, бледные пальцы в тонких кожаных перчатках, держащие не кисточку, а некий острый, похожий на скальпель инструмент с лезвием из черного обсидиана. Эти пальцы аккуратным, хирургическим движением подрезали яркий, переливающийся клубок памяти – тот самый снежный день – и извлекли его, оставив после себя не рваную рану, а этот идеальный, стерильный разрез.

Это было намеренно. Это было злонамеренно.

В ушах у Лиры прозвучал тонкий, высокий звук, похожий на звон разбиваемого хрусталя. Ее отбросило назад.

Она открыла глаза, тяжело дыша. Кисточка дрожала в ее руке. Капля Масла так и не просочилась внутрь. Но что-то все же произошло. Серебристая окантовка шрама дрогнула, и на одно мгновение, словно кинокадр, в воздухе перед Соней проявился образ: крупная, пушистая снежинка на варежке и счастливый, беззубый детский смех.

Девочка ахнула, и глаза ее расширились от изумления.

– Мама! Я помню! Снежинка была как звездочка! А я пыталась ее лизнуть!

Женщина вскрикнула от радости и обняла дочь, на глазах у нее выступили слезы облегчения.

Но Лира не могла разделить их радость. Она сидела на полу, все еще чувствуя ледяное прикосновение тех перчаток в своем сознании. Она не «починила» шрам. Она лишь на мгновение прорвала плотину, которую кто-то возвел. И этот «кто-то» оставил свой почерк – холодный, точный, бездушный.

Она медленно поднялась, собрав инструменты дрожащими руками. Проводив клиентов, она вернулась в главную мастерскую. Мастер стоял у стола, полируя стеклышко для каких-то древних часов. Он взглянул на нее и сразу все понял. Его взгляд стал острым, как стрелка на циферблате.

– Ну? – только и спросил он.

– Это был не шрам, Мастер, – голос Лиры предательски дрогнул. – Это был шов. Кто-то… кто-то не давал этому воспоминанию вернуться. Я видела… пальцы в перчатках. И инструмент. Острый. Он не чинил. Он резал.

Она посмотрела на него, и в ее глазах читался немой вопрос, полный страха и осознания надвигающейся беды.

Мастер медленно опустил тряпицу. Веки его на мгновение сомкнулись, и все его тело выразило тяжесть, которую не могли нести его годы.

– Анаморф, – прошептал он, и это имя прозвучало в тишине мастерской как похоронный звон. – Он вернулся. И игра началась.

2 глава. Урок хрономанта

Тишина, повисшая после произнесенного имени, была особого свойства. Ее не нарушало даже мерное тиканье сотен часов – напротив, их стук лишь подчеркивал тяжелую, гулкую пустоту, будто все механизмы разом затаили дыхание. Пылинки в солнечных лучах замерли в воздухе, не решаясь продолжить свой танец.

Мастер неподвижно стоял у стола, его взгляд был устремлен вглубь себя, в какое-то далекое, болезненное воспоминание. Лира не решалась нарушить это молчание. Она все еще чувствовала на своей ментальной коже ледяной ожог от прикосновения тех перчаток, тот хирургический, бездушный холод.

Наконец, Мастер медленно выдохнул, и вместе с воздухом из него, казалось, вышла тяжесть десятилетий. Он повернулся к Лире, и в его глазах не было прежней уютной уверенности. Теперь это были глаза полководца, готовящегося к битве.

– Ты прикоснулась к иному ремеслу, дитя мое, – сказал он тихо. – Не к исцелению, а к хирургии. И прежде чем мы сделаем следующий шаг, ты должна понять природу той материи, с которой имеешь дело. Ускорим твое обучение.

Он прошел к дальнему углу мастерской, к стене, заставленной ящиками с инструментами. Но вместо того, чтобы открыть один из них, он провел пальцами по резной дубовой панели, нащупав невидимую глазу защелку. Раздался мягкий щелчок, и часть стены бесшумно отъехала в сторону, открывая потайную нишу.

Внутри, на бархатном ложе, лежали не инструменты, а три странных предмета, похожих на артефакты из кунсткамеры.

– Наглядные пособия, – пояснил Мастер, бережно извлекая их. – Не трогай. Пока только смотри и слушай.

Он положил предметы на главный стол, и Лира присела на табурет, впиваясь в них глазами.

Первый предмет был похож на крупный, прозрачный янтарь, внутри которого навеки застыла одинокая слеза.

– Это – Естественный шрам времени, или, как я их называю, «Следы Эоловой арфы». – Мастер указал на янтарь. – Время – живое, дышащее. Оно поет, и иногда струны его рвутся от слишком сильного чувства: от внезапной радости, от горькой потери, от невысказанной любви. Эти разрывы неровные, рваные, но… органичные. Они болят, как болит заживающая рана. Но в этой боли – жизнь. Запаяй такой шрам Песчинками Памяти – и боль утихнет, оставив после себя не шрам, а мудрость. Это – наша работа. Исцеление.

Он перевел взгляд на второй предмет. Это был кусок стекла, но не прозрачного, а мутного, молочно-белого, испещренного мелкими, хаотичными трещинами. От него веяло пустотой и холодом.

– А это – Временная пробоина. Случайное повреждение. Если где-то происходит мощный выброс энергии, взрыв скорби или ярости, время может «треснуть», как стекло. В такие трещины утекают обрывки воспоминаний, кусочки чувств. Они не болят. Они просто… пустуют. Как заброшенная комната. Их можно заполнить, вернуть утраченное, но сам «холод» пустоты еще долго будет ощущаться. Это наша рутинная работа. Ремонт.

И, наконец, его палец дрогнул, указывая на третий предмет. Это был тонкий диск из темного, почти черного металла, отполированный до зеркального блеска. Его края были идеально ровными, геометрически безупречными. Но смотреть на него было неприятно. В его глубине, казалось, двигалось что-то чужеродное, какая-то темная рябь.

– А это… – голос Мастера стал жестким, как сталь. – Артефакт Разрыва. Искусственное, намеренное повреждение. Не шрам, не трещина, а ампутация. Тот, кто наносит такие раны, не просто ломает. Он заменяет живую ткань времени – мертвым, инертным материалом. Замечаешь гладкость? Холод? Это – почерк Анаморфа.

Лира невольно съежилась. Она узнала этот холод. Тот самый, что исходил от шрама Сони.

– Но… зачем? – выдохнула она. – Зачем кому-то намеренно вырезать чьи-то воспоминания? Даже хорошие?

– Анаморф, – Мастер произнес имя снова, и теперь оно прозвучало не как похоронный звон, а как горькое сожаление. – Он был моим лучшим учеником. Более одаренным, чем ты, чем я в его годы. Он видел слишком много боли. Слишком много «естественных шрамов», которые мы залечивали, но которые никогда не исчезали полностью. Он пришел к выводу, что наше ремесло – это полумера. Что мы, как врачи прошлого, лишь облегчаем агонию, не в силах победить саму болезнь. Болезнь, по его мнению, – это сама боль. Само страдание.

Мастер отвернулся и подошел к окну, глядя на серое зимнее небо.

– Он решил, что станет не лекарем, а… иммунологом времени. Он вознамерился создать стерильный, безболезненный мир. Его метод прост и ужасен: найти источник будущей или уже существующей боли – и вырезать его. Как хирург вырезает раковую опухоль. Ты видела шов на памяти девочки? Он не просто украл ее снег. Он вырезал саму возможность подобной потери. Потому что та радость была слишком хрупкой, слишком мимолетной. А значит, ее утрата в будущем могла бы причинить боль. Лучше не знать вовсе, чем рисковать.

– Но это же безумие! – воскликнула Лира. – Без этой хрупкости, без риска потери… ничто не будет иметь цены!

– Именно так, – тихо согласился Мастер. – Но Анаморф считает, что цена слишком высока. Он создает не жизнь без боли, а жизнь без чувств. Он заменяет живую, дышащую ткань времени – вот этим. – Он кивнул в сторону черного зеркального диска. – Идеальным, холодным, вечным ничто. Он называет это «Окончательной Милостью».

Лира смотрела на три артефакта, и теперь разница между ними была очевидная и пугающая. Живой, страдающий, но исцелимый шрам. Холодная, но заполняемая пустота. И мертвая, необратимая замена.

– Значит… то, что я почувствовала… его инструменты…

– Да, – Мастер обернулся к ней. Его лицо было серьезным. – Он не использует Кисточку-единорог или Песчинки. Его инструменты – Скальпель Забвения из черного обсидиана, что режет саму связь момента с душой, и Серный Растворитель, который выжигает края раны, делая ее невосприимчивой к нашему Маслу. А то, что ты видела – серебристая окантовка – это его «шов». Сплав застывшего времени и его собственной воли. Он метит свою территорию.

Внезапно Мастер резко повернулся к стене, где висели календарные часы, отсчитывающие дни до Нового года. Стрелка с мягким щелчком перевелась на одно деление вперед.

– До боя курантов осталось совсем мало времени, Лира. Анаморф не просто вредит. Он готовит что-то грандиозное. Каждый такой «шов» – не просто украденное воспоминание. Это… точка привязки. Гвоздь, вбитый в ткань реальности. Если вбить достаточное количество таких гвоздей и натянуть между ними нити…

– Можно создать клетку, – с ужасом закончила Лира.

– Хуже, – мрачно сказал Мастер. – Можно переписать правила. Он хочет остановить Новый год. Остановить сам ход времени, заморозив его в идеальной, по его мнению, момент – в канун, когда все еще надеются на чудо, но еще не успели испытать разочарование. Вечное «еще не». Вечное ожидание без исполнения.

Он подошел к Лире и положил руку ей на плечо. Его ладонь была теплой и твердой.

– Теперь ты понимаешь? Это не соревнование в ремесле. Это война философий. И твой дар – видеть шрамы – теперь наше главное оружие. Ты можешь находить его «гвозди». А я… я должен вспомнить, как их выдергивать.

В его глазах вспыхнула искра давно не использованной решимости. Урок был окончен. Ученичество – тоже. Начиналась охота.

3 глава. Запах старых фотографий

Воздух за пределами мастерской был густым и неподвижным, словно город затаил дыхание в ожидании бури. Снег выпал за ночь, укутав Последний переулок в неестественно безупречный, немой саван. Каждая ветка, каждый карниз были очерчены идеальным, пушистым контуром. Но для Лиры эта красота была обманчива. Ее нервы, обостренные вчерашним уроком, звенели, как натянутые струны.

Мастер дал ей задание – провести разведку. Проверить стабильность временного поля в районе Оловянного рынка, месте, где всегда кипела жизнь и накапливалось множество сильных, ярких эмоций – идеальной питательной среды для временных аномалий.

Она шла, закутавшись в шаль, но холод, который она чувствовала, был не от зимнего воздуха. Он исходил изнутри. Ее дар, тот самый, что позволял ей видеть «шрамы», теперь был настроен на поиск чего-то конкретного: неестественной гладкости, геометрической правильности, того самого «шва» Анаморфа.

Рынок был пуст. Это стало ясно еще до того, как она вышла на его площадь. Обычно сюда доносился гомон голосов, звон монет, ароматы жареных каштанов и глинтвейна. Сейчас стояла тишина. Не просто отсутствие звуков, а плотная, ватная тишина, поглощающая даже шум ее собственных шагов по снегу.

И тогда она почувствовала запах.

Сначала едва уловимый, витающий на краю сознания. Пахло пылью, припудренной одеколоном, высохшими лепестками роз и чем-то сладковато-приторным – как духи, которые давно вышли из моды и теперь хранятся в запечатанных флаконах на дне комода. Запах старых, пожелтевших фотографий. Тот самый холодный, стерильный аромат, что она уловила вчера в шраме Сони, но здесь он был в тысячи раз сильнее, окутывая всю площадь, как невидимый туман.

Лира остановилась на краю площади, и сердце ее закололо.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.