Гроза, кузнец и ветер

Глава 1. Тепло железа

Предисловие

Эта книга родилась из многих "а что, если?..", ночных разговоров на кухне и детской веры в то, что где-то всегда есть место для чудес – даже если вокруг взрослые заботы и очень серьёзные дела.

Мы посвящаем её тебе, Варвара.

Тебе – любопытной, упрямой, смешной,

которая умеет задавать вопросы "не по возрасту"

и смеяться так, что вместе с тобой смеётся весь дом.

Пусть у тебя всегда будут книги, в которых можно спрятаться от плохого дня,

и истории, после которых чуть-чуть легче верить в себя.

Пусть рядом будут люди, с которыми не страшно расти, ошибаться,

менять мечты и заново выбирать свой путь.

Если когда-нибудь, листая эти страницы, ты подумаешь:

"Что с этой историей не так одиноко" -

значит, мы всё написали не зря.

С любовью,

твоя стая

Глава 1. Тепло железа

Утро в деревне началось не с петуха – с глухого звона. Где-то за амбаром, чуть ближе к речке, в такт дыханию разлетаются искры. Дым от горна тянется ввысь тонкой тёплой лентой и пахнет тем, что не запишешь точными словами: упрямством, терпением и хлебом, только не из печи, а из земли – ржаным сердцем, наполовину из жару, наполовину из времени.

Радомир, двадцать три года, свой молот, своя наковальня, свой упрямый характер – всё при нём. Ладони тёмные, как кора, в шрамах, а в глазах – этот смешной огонёк, который деревенские женщины называют "искрой Перуна", хотя сам он усмехается: да какая там искра, обычная усталость, просто приятно работать.

– Ну что, братец, – бормочет он, наклоняясь к горну, – погреемся?

Огонь отвечает не словами – сухим вздохом, будто нашёлся ещё один невидимый мех, и пламя взбежало выше. Он слегка прикрывает веки, как делают те, кто умеет разговаривать со стихиями: без гула, без театра, просто внутренним "слушаю". Земля под ногами отвечает низким, вминающимся, уверенным чувством: стоишь – значит, держит. Значит, всё правильно.

С утра заказ простой – подковы для Маруны, у которой кобыла наворачивает круги быстрее, чем тётки на посиделках новости. Подковы – не меч, не чудо, но в них тоже можно вложить то самое: не слово, не заклинание, а ладонь. И тонкую ступеньку смысла: "не споткнись, не оступись, держи дорогу ровной".

Он подкидывает уголь, чуть усиливает жар – не движением, мыслью, как привык давно, ещё мальчишкой, когда отец отворачивался "на миг глотнуть квасу", а горн сам собой оживал. Тогда-то и стало ясно: нет, это не просто ремесло, а ремесло с характером, тот самый характер, за который в тринадцать дали имя: Радомир. Радующий мир. Смешно? По молодости казалось пафосом, сейчас – работает. Если уж тебя зовут улаживать – улаживай. Железо, спор, сердце – какая разница, всё требует верной температуры.

– Радомир! – за дверью стук, как ладонь по доброму плечу. – Ты там не заснул?

– Иду, – отзывается он, но не сразу; металл любит, когда его не бросают на полуслове.

Входит Маруна – смуглая, круглолицая, в платке, где уже поселилась летняя пыль. За ней – мальчишка, лет двенадцати, смотрит на огонь так, как смотрят на сладкое в праздник. Радомир узнаёт этот взгляд – у него самого такой был, когда он первый раз увидел, как раскалённая краснота из "ничего" рождает форму.

– Подковы, как договаривались, – говорит Маруна, кладёт на стол мешочек из льняной ткани; внутри звякает серебро. – И гвозди хорошие, а то у нас тракт к ярмарке готовят, кобыла на камнях пляшет.

– Сделаю, – кивает он. – К вечеру заберёшь.

– К вечеру? А если раньше?

Он усмехается одним уголком рта – не злится, просто ставит точки: – К вечеру. Пусть остынет, как нужно.

Она вздыхает, но кивает. Мальчишка, между тем, тянется ближе, глядит в горн, потом на молот. Руки у него тонкие, занозы в пальцах, ногти обгрызены – деревенский детский набор.

– Дядь Радомир, – осторожно, как у кошки шаг, – а этот молот… можно потрогать?

– Можно, – он подцепляет рукоять ближе. – Только двумя руками и не замахивайся, ага?

Мальчишка вздрагивает от тяжести, но держит. На лице – светлая, почти неприличная для утра радость. Маруна фыркает:

– Эй, Юрка, брось эту игрушку, а то ещё пальцы…

– Да пусть, – мягко говорит Радомир. – Уронит – молот простит. Не первый раз.

Игрушка, значит. Он смотрит на свой молот и улыбается краешком мысли. Игрушка. Вчера этим "игрушкой" вытягивал из стали дурь – она шла волной, не хотела держать кромку, упрямилась, как бык на лугу. Пришлось плести тихо, через ладонь, шёпотом, что не язык, а чувство: держись, держись, не тресни на повороте. Земля слушает – металл слушает – и принимают. В такие минуты он почти верит, что боги действительно ходят между домами, кладут ладони на плечи, как старшие, и говорят: "Ну?".

Словом, молот возвращается на место, мальчишка – к матери, а Радомир – к делу. Ритм прост: жар – вытянуть – удар – перевернуть – снова удар. Между делом – мысли, как вода меж камней: текут, где есть щель. Вспоминается обряд имени – лето, яблоки на ветках, лёгкая дрожь в коленях. Жрец, строгий, но добрый, положил ладони ему на виски, шептал – не слова, ветер; внутри поднимался жар, и в то же время от подошв шло спокойствие, будто кто-то сказал: "Стой. Ты – стоишь". Перун и Макошь, огонь и земля, молния и хлеб. "Радомир", – сказал жрец и улыбнулся: – "Будешь согревать, радовать – и держать".

Иногда он спорит с этим: "А если я хочу не согревать, а разбить?" Но спор остаётся внутри, там же и гаснет. Разбить можно, конечно, но потом всё равно придётся собирать. А собирать – гораздо дольше, и руки после дрожат, и сердце.

– Ты опять разговариваешь с железом? – у двери возникает соседка Данка, тонкая, вертлявая, как сама сплетня. – Слышно же, как ты там "держись-держись" своим баском.

– Данка, – вздыхает он. – Привет и проходи. Или просто привет?

– Просто посмотрела, – она уже внутри, конечно. – Слух, в общем. Говорят, княжий человек в деревню едет. Заказ какой-то особенный. Ты будь дома.

– Я всегда дома, – он кивает на кузницу: вот она, крыша, стены, горн – что ещё нужно человеку?

– Эй, не ворчи, – Данка закатывает глаза, но улыбается. – Я серьёзно. Будто меч хотят "непростого" покроя. Про Перуна и его молнии вспоминали.

Слово "молния" в кузнице ведёт себя, как кошка: сразу, тихо и уверенно, занимает тёплое место. Он коротко смотрит на пламя, на наковальню, на свои руки. Где-то в груди тянет знакомым ожиданием – не тревогой, нет, просто как перед грозой: воздух плотнеет.

– Посмотрим, – говорит он. – Если придёт – поговорим. А пока – подковы.

Данка вздыхает театрально, но отступает, забирая с собой веретено новостей: "к вечеру, княжий, молния, меч". Он возвращается к работе, и время проваливается в железо, как всегда. Это особенный провал – там нет чужих голосов, только счёт ударов и короткие, совсем внутренние молитвы: "ровно", "чисто", "не лопни".

К обеду кованые подковы лежат на столе, как четыре тёплых луны. Он проводит пальцем по краю – гладко, хорошо. Прислушивается к земле – спокойна. К огню – доволен. И себе – тоже ничего. Можно и поесть.

Дома у него просто: лавка, стол, печь, пару резных досок на стене – подарки от плотника, когда открывал кузницу. На полке – оберег, молот в миниатюре, и яблоко, свежее, чуть кисловатое – август же. Он садится на крыльцо, жуёт, смотрит, как на дороге поднимается пыль. И думает, без спешки: "Если и правда придут за мечом… Придётся снова говорить с молнией". Он умеет – не то чтобы очень любит, но умеет. Молния – штука с характером, упрямая старшая сестра его огня: "Не лезь без спроса", "не мни слова", "держи крепко, а то пожую твою рукоять и выплюну". И всё равно – красота, когда слушается.

– Радомир! – снова голос Маруны. – У нас… это… Сможешь посмотреть на плуг? Там лемех повело, как девку на танцах.

– После обеда, – отвечает он, смеётся, глотает последнюю дольку яблока, встаёт. – Приводи.

И тут, будто нарочно – чтоб не дать ему забыть Данкины новости, – к воротам подкатывает телега. Колёса не скрипят – смазаны. Лошади в шорах. На лавке – мужчина в дорожном кафтане, не богатом, но с хорошим кроем. Он слезает, смотрит пристально, как оценивают чужую работу: не придираясь, а честно.

– Радомир из рода кузнецов? – спрашивает. Голос ровный, без барства.

– Он самый, – кивает Радомир.

– Есть разговор, – мужчина коротко оглядывается на небо. В небе – нет ничего особенного, только август: синим-сине. – Нужен меч. Не простой. И срок – не долгий.

Земля под ногами чуть меняет тон – не уходит, но будто настораживается. Огонь в горне, хотя его никто не трогал, мягко шевелится. В такие мгновения Радомир чувствует: да, вот они, ступеньки. Сейчас ещё низко, но дальше будет выше, и воздух плотнее, и шаги требовательнее.

– Проходи, – говорит он спокойно. – Расскажешь. А мы послушаем. Все трое.

– Кто – "мы"? – мужчина удивляется краем глаза.

– Я, – улыбается Радомир. – И огонь. И земля.

Мужчина медлит, потом кивает, как человек, который не всё понимает, но не считает это поводом спорить. Заходит в кузницу. Внутри все снова становится спокойным, уютно-тёплым. В таких местах разговоры получаются честнее.

В кузнице, когда дверь захлопнулась за княжьим человеком, стало чуточку тише. Но это такая тишина, как перед грозой – вроде бы спокойно, а внутри уже всё перестраивается, готовясь к удару.

Радомир облокотился на верстак и разглядывал гостя, как кузнец разглядывает заготовку: неторопливо, по слоям. Мужчина был высокий, сухощавый, с узким лицом, на котором всё время что-то считалось – то ли время, то ли чужие слова, то ли свои ошибки.

– Значит, меч, – повторил Радомир, не то спрашивая, не то уточняя, чтобы слышать, как слово ложится в воздух.

– Меч, – кивнул гость. – Для князя.

Тут Радомир прищурился. Для князя – это не "для охоты" и не "чтобы повесить над дверью". Для князя – это уже либо в бой, либо в обряд. И в том, и в другом случае металл нужен не просто хороший, а такой, чтобы и боги одобрили. А боги, как известно, одобряют выборочно.

– Для боя или… для слова? – осторожно уточнил он.

Гость чуть замялся, а потом выдал:

– Для боя, но… чтобы слово было крепче боя.

Ну вот и началось. Это значит, что меч нужен не простой, а с заговором – и не простым тоже. Так, чтобы в момент, когда его поднимут, враг подумал: "Может, ну его, этот бой" – и опустил руки. А такой заговор куётся долго и не любит, когда сроки поджимают.

– И сколько у меня этого "не долгого"? – спросил Радомир.

– Семь дней.

– Семь… – он коротко хмыкнул. – Ты серьёзно?

– Если бы нет, я бы пошёл к другому.

– К другому ты бы пошёл, если бы хотел железяку, а не меч, – отрезал Радомир, а потом, чуть мягче: – Семь дней… Это не срок. Это насмешка.

Гость пожал плечами:

– Приказ есть приказ.

Внутри у Радомира огонь уже тихо ворчал, земля – молчала, но так, что понятно: "Не спеши. Сначала реши".

– Ладно, – выдохнул он. – Сроки мне не нравятся, но я хотя бы хочу знать, что за меч мы делаем. Длина, вес, баланс, для кого рука…

– Для князя, – повторил гость. – Для правой руки. Удар – быстрый, но тяжёлый. Чтобы в бою видели: это не просто оружие, это знак.

– Знак чего? – Радомир приподнял бровь.

– Перуна.

В кузнице запахло грозой, и это не образ. Где-то далеко прогремело, хотя на улице было ясно. Радомир втянул воздух, прикусил щёку изнутри.

Перун, значит. А я-то думал, август только яблоками пахнет.

– Ты понимаешь, что если вплетать Перунову силу, нужно время на разговоры с небом? – спросил он. – А не просто железо греть.

– Понимаю. Но времени нет.

– Тогда, может, и Перуна нет? – прищурился Радомир.

Гость криво усмехнулся:

– Если бы не было, меня бы сюда не послали.

Повисла пауза, в которой можно было разрубить разговор, как полено, – и отправить этого человека обратно к князю. Но Радомир стоял, смотрел на горн, и чувствовал, как где-то в глубине уже принимается решение. Потому что мечи он любил не меньше подков, а Перун… Перун в его жизни всегда приходил вовремя.

– Ладно, – сказал он, и голос прозвучал, как удар молота: – Будет тебе меч. Но работать будем по-моему. И если что-то пойдёт не так – не вини только меня.

– Не стану, – кивнул гость, но в глазах мелькнуло: "если пойдёт, всё равно виноват будешь ты".

Радомир отвернулся, чтобы скрыть усмешку, и взял в руки молот. Огонь поддался сразу, без капризов. Земля тоже будто кивнула: "Ну что ж, давай".

– А пока, – бросил он через плечо, – пойдёшь и принесёшь мне три вещи. Первое – кусок доброго железа, не с болотной руды. Второе – вёдро чистой родниковой воды. И третье – медь. Побольше.

– Медь? – удивился гость.

– Для голоса, – сказал Радомир. – Чтобы меч говорил, когда нужно. И молчал, когда надо.

Гость ушёл, а в кузнице снова остались трое – он, огонь и земля. Радомир провёл ладонью по наковальне, как по спине старого друга, и тихо подумал:

Семь дней. Перун. Князь. Август. Ну что, молния, снова будем разговаривать?

И где-то вдалеке, в ответ, коротко блеснуло.

Княжий человек ушёл меньше часа назад, а в деревне уже знали все – от старосты до курицы Маланки, которая вечно клюёт зерно на кузнечном дворе.

Первой явилась тётка Ганна. Не стуча, не здороваясь, ввалилась прямо в кузницу, как буря в сеновал:

– Радомир! Слышала! Меч ты будешь ковать! Для князя! Так вот – я тебе скажу… на рукоять – ленточку красную. Чтобы от сглаза.

– Тётка Ганна, – попытался он вставить слово, – у меня срок…

– И чтоб в ножнах на дне соль. Чай, не первый год живём, я знаю, как надо.

Ганна ушла, оставив на верстаке жменю соли ("на всякий"), и сразу же на её место вплыл дядька Пахом – широк, как печная заслонка.

– Слыхал, Радомир, меч к князю пойдёт? Ты ж помни – главное, чтоб в бою не гнулся. А значит… – он многозначительно поднял палец, – …три раза обстучи по дубовой колоде.

– У меня колоды нет, – заметил Радомир.

– Так найди! – обиделся Пахом и ушёл, оставив после себя запах дыма и подозрительное ощущение, что дубовая колода где-то уже сама к нему идёт.

Не успел он вдохнуть спокойно, как в дверях показалась Данка – сияет, будто уже знает все подробности.

– А я тебе вот что скажу, кузнец: жениться надо! – выдала с порога.

– На мече? – уточнил он, не поднимая головы от заготовки.

– На женщине! Чтобы меч был с доброй силой, а не с одинокой.

– Данка, ты меня с обрядом спутала. Мечу жена не полагается.

– А ты попробуй, – подмигнула она и убежала, пока он не успел спросить, с чего это она вдруг заботится о "доброй силе меча".

Потом подтянулись дети. Сначала Юрка с куском дерева, изображающим клинок:

– Дядь Радомир, а можно я тебе помогу? Я буду… ну… меч полировать!

– Полировать будем, когда он будет, – сказал Радомир.

– А можно я… пока подержу?

– Дерево своё держи, – хмыкнул он, – железо тебе ещё тяжело.

Следом прибежала стайка поменьше, во главе с девчонкой в венке:

– А мы тебе песню споём! Для настроения!

И запели. Громко. Не в тон. Но с таким рвением, что даже огонь в горне зашевелился от смеха.

К обеду на дворе было столько народу, что кузница напоминала ярмарочную площадь. Старики спорили, надо ли при ковке меча держать в зубах гвоздь (чтобы "зубы были крепче у дела"), бабы тащили травы "для удачи", дети бегали, пытаясь заглянуть в горн.

Радомир в какой-то момент просто вытер руки о фартук, поднял молот, и сказал громко:

– Все добрые слова и советы – принимаю. Но работать буду я. Один. И молот со мной.

Толпа притихла, но ненадолго. Уже через минуту крикнули:

– А молот у тебя холостой? Женить бы пора!

Он закатил глаза и вернулся к заготовке. В голове уже крутилась мысль: Если к вечеру опять толпа – закроюсь изнутри. Пусть думают, что я ушёл разговаривать с Перуном.

Впрочем, огонь и земля внутри кузницы уже смеялись – тихо, но отчётливо. И, кажется, им тоже нравилось это деревенское безумие.

Княжий человек вернулся быстро. Для того, кто только что разогнал полдеревни, он двигался удивительно тихо, будто боялся, что тётка Ганна снова нападёт с красной ленточкой. В руках – свёрток, тяжёлый, как грех, внутри – кусок тёмного металла, который на солнце поблёскивал синеватым.

– Метеорит, – сказал он, словно между прочим, а сам следил за реакцией.

– Метеорит, – повторил Радомир, перекатывая слово на языке, как хороший глоток медовухи. – А вот это уже интересно.

Рядом, аккуратно прикрытое мокрой тряпицей, стояло ведро ключевой воды. Чистой, прохладной, пахнущей камнем и мхом.

– Медь к вечеру привезу, – добавил княжий человек, – в соседней деревне кузнец-хомяк – складирует, как у себя на сеновале.

И ушёл, прихватив с собой уверенный шаг.

Дверь за ним даже не успела толком закрыться, как тихонько приоткрылась снова. Радомир заметил это краем глаза, но не обернулся – заготовка металла не любит, когда её бросают всё ради пустого любопытства.

Прошло добрых полчаса. Треск угля, шорох мехов, запах раскалённого метеорита – и где-то в углу, у двери, тихо сидит фигура. Сидит и смотрит исподлобья, как маленький совёнок на большую жизнь.

Когда первый этап был завершён, Радомир положил молот, развернулся – и хмурый взгляд тут же стал мягче.

– Милаш, – сказал он, – а я думал, ты с Маруной кобылу пасёшь.

Племянник пожал плечами и уставился в пол. Ему двенадцать, но выражение лица у него сейчас было такое, будто он пришёл спасать мир, а мир ещё и вредничает.

– Ну? Что стряслось?

– Твоя жена тебя заберёт у нас! – выдал Милаш, даже не моргнув.

Радомир замер, как человек, которому под руку сунули жабу и сказали: "Вот, держи, это твой обед".

– Какая ещё жена? – наконец выдавил он. – Ты про кого сейчас?

Милаш подскочил, обнял его за пояс и вдруг заплакал в голос:

– Я не хочу, чтобы ты уходил! Она тебя полностью заберёт себе, и ты меня больше не будешь любить!

Радомир опустил руки на его худые плечи, чуть покачал. Ему, конечно, уже порядком надоели все деревенские советы, но Милаш – это совсем другое. Тут даже огонь в горне будто притих.

– Эй, эй, мелкий… Во-первых, на жену хотя бы будущую надо посмотреть. Вдруг я ей не понравлюсь. Или она мне. – Он попытался улыбнуться. – А во-вторых, куда я денусь? Не собираюсь я переезжать в другой город. Скорее уж заберу её сюда, и у тебя будет ещё один человек, который будет тебя любить и за тобой смотреть.

Милаш шмыгнул носом, но в глазах уже было меньше капель грозы.

– Так откуда вообще эта байка? – спросил Радомир.

– Мама сказала… – пробормотал Милаш, – …а мама узнала от бабушки с дедушкой. Голубь принёс письмо. Они ждут тебя. Сказали, подобрали невесту.

Вот теперь Радомир даже не знал – смеяться или хвататься за молот. Про женидьбу ему сестра на столько давно намекала, что он уже перестал обращать внимание на ее слова. Но к делу подключились родители, от них так просто не отвертишься. ДА и долг перед Родом надо выполнять. Жена значит, хоть бы нормальная оказалась. И теперь как? Одному тащится в такую даль, к родителям? Взгляд кузнеца упал на племянника. Радомир искренне любил этого мальчонку, а тут заметил, как тот подрос за последнее время. Скоро уже и его обряд принятия имени. Кузнецу захотелось и самому побольше пообщаться с Милашем, в последние месяца его детства.

– Ага… – протянул он. – Понятно. Ну ладно. Знаешь что? Поедешь со мной. У тебя же скоро наречение, а бабка с дедом видели тебя всего два раза. Непорядок.

Глаза у Милаша засияли так, что даже метеорит в кузнице поблёк.

–Дядька! Правда? Ты самый хороший дядька! Правда меня с собой возьмешь? Да я… Да я…– от перелива эмоций Милаш даже не смог слов подобрать.

–А ты сейчас пойдешь к мамке. И будешь помогать изо всех сил. Уедешь ты, кто тебя маме заменит?– мягко улыбнулся Радомир.

Кузнец усмехнулся:Милаш послушно закивал головой и, через мгновение исчез за дверью.

–Жениться значит пора говорите.

Потом спокойно вернулся к песне горна и своей задаче.

К вечеру княжий человек вернулся с медью. За ним тянулся запах дороги и лёгкое раздражение – видимо, кузнец-хомяк не сразу расстался с запасами. Радомир принял свёрток, проверил вес и качество. В это время Милаш, который прибегал каждый час, рассказать, как здорово они будут путешествовать с Радомиром, оказался в кузнице. Увидев строгого дядю, сразу отшагенул к двери:

– Дядь Радомир, извини, у меня дела, скотину кормить… а у тебя вон там дядька идёт страшный, – бросил он на ходу и исчез.

Радомир только хмыкнул, глядя на расплывающийся в вечерних тенях силуэт племянника.

До позднего вечера он работал с металлом: метеорит оказался капризным, но податливым, если с ним говорить правильно. Когда огонь наконец затих, а земля под ногами сказала: "Довольно", он снял фартук, вымыл руки и направился к сестре.

Разговор предстоял не кузнечный, а семейный. И, возможно, куда более горячий.