– Потом – в огонь. Пусть горит. Боль с дымом уйдёт.
– И помогает? – волхв опустил голову, воззрившись на растопырившуюся колючку, чтобы скрыть предательскую усмешку.
– Помогает, – заверил лекарь и, немного подумав, добавил: – Если арвахи поспособствуют. И Албасты под руку не толкнёт.
Тут уж пришлось стиснуть зубы, чтобы не расхохотаться. Обижать старика не хотелось, и Баюр стал выдирать джантак, исколов острыми иглами все пальцы.
Пока сумка наполнялась ингредиентами для будущих снадобий и раздувала бока, Джумук, напыжившийся от превосходства над неопытным собратом, поучал его, на какую траву следует обратить внимание. Волхв слушал вполуха, занимаясь делом, ради которого приехал.
– … кипец – лучшее средство от сглазу. И от воров. Ставишь в юрте кары-джилик[8 - Кары-джилик – старая локтевая кость животного.], а между тонкими косточками – кипец. И ворам, и злым духам отводит глаза…
Баюр уже устал кланяться земле, равно как и слушать белиберду, изливаемую на него водопадом. Содержимое сумки вздыбилось свежескошенным стогом, он примял его, собираясь добавить ещё. Жаль было уходить от этакого богатства. Бери, пока есть! Однако совсем уж не отзываться на уроки бахши и дальше молчать было неприлично, и он спросил для проформы, чтобы старик не счёл своё ораторство оставленным без внимания:
– А женские болезни лечишь?
Джумук воспрянул духом, почувствовав интерес к своей особе:
– Все женские болезни от злых духов. Их можно напугать.
– Плёткой?
– Не только. Можно бить лёгкими от разных животных. Зиандасты[9 - Зиандасты – женщины, одержимые духами, дословно – зловредный.] будут кричать, это шайтан противится, продолжай – и он убежит.
Баюр уже не удивлялся рецептам и только тешил свою любознательность:
– А если беременную дурнота мучает?
– Значит, вода в животе просится наружу. Чтобы её удержать, надо кусать ушки котлов в сорока кибитках.
– Сорока котлов? – на всякий случай переспросил волхв, живо представив себе Фатиму, обходящую юрты с целью почесать зубки о закопчённое железо. Тут, пожалуй, и здорового вывернет наизнанку, если прежде он не обзаведётся щербатой улыбкой.
Прощались шаманы, когда солнце давно перевалило полуденный рубеж. Предложение заночевать в ауле Баюр вежливо отклонил, отговорившись срочными делами, но приглашение приезжать ещё принял с благодарностью и обещал не забывать гостеприимных хозяев. Джумук остался очень доволен знакомством и с улыбкой кивал, тряся жиденькой бородой, на добрые слова, которые щедро сыпал гость.
– Устун-Артыш далеко, – сказал Джумук, когда Баюр вскочил в седло. – Попадёшь только ночью.
– Ну, что ж, – не огорчился волхв. – Буду ехать под луной. А что? Луна хуже солнца?
– Почему? – удивился такой наивности старик и засмеялся: – Луна много лучше. Днём и так светло, без солнца.
Глава 4
Триумф
Гутковский сидел в своём кабинете за письменным столом и держал в руках фотографическую карточку. Два человека. Оба в военной форме, без фуражек, одинаково перекинувшие ногу через колено. Оба пристально смотрят ему, Карлу Казимировичу, в глаза. Чокан Валиханов и ссыльный писатель Достоевский. Он знает того и другого, знает их историю. Высокородный киргиз, султан, офицер русской армии, учёный, разведчик – и опальный литератор, приговорённый к каторжным работам, прошедший тюремное унижение и солдатчину… Что связало их дружбой? Да ещё столь сердечной, какой среди родных братьев не часто встретишь? По возвращении из экспедиции поручик немедленно бросился к Достоевским (Фёдор Михайлович успел жениться), узнав, что его друг пока не уехал. Да… Годами они не ровесники. Сколько у них разницы? Полковник наморщил лоб, припоминая. Кажется, лет четырнадцать. Или вроде того. Хм… Он присмотрелся к лицам на снимке пристальнее. Кто не знает – не догадается. Чокан приехал назад совсем другим.
И не в том дело, что исхудал, вымотался в передрягах… А стал… жёстче, что ли, взрослее. Словно позади оставил целую жизнь. Умер там, а здесь очнулся. Но душа, обугленная насквозь в прошлом, никак не может воскреснуть. Оттого и замкнулся в себе. Во взгляде боль, которая пронзает, как восточный кинжал, стиснутый в его кулаке. Смотрит, будто насквозь, жутко, а глаз не отвести.
Гутковский зажмурился. Но монгольское лицо осталось перед внутренним взором… Чёрный ёршик не успевших отрасти волос, горестно сомкнутый рот в трауре опущенных ниже уголков губ усов, которые только усугубляли ощущение беды. И эти глаза-лезвия, вспарывающие душу…
Да. Жмурься не жмурься, от того, что есть, не спрячешься.
А вот теперь… сказался больным, затворился у себя на квартире, не желает встречаться ни с кем.
Знакомых-приятелей у Чокана в Омске было хоть отбавляй. И все хотели его увидеть, а, зная его как искусного и остроумного рассказчика, ещё и послушать. Одни Капустины, к которым Карл Казимирович частенько захаживал на правах родственника, ждут не дождутся принять его у себя дома, как бывало прежде.
Полковник вздохнул, тоже скучая по добрым старым временам, когда Чокан за обедом у Катерины Ивановны как бы невзначай ввернёт замечание о какой-либо персоне – предмете общего разговора, изящно-остроумное, да столь меткое, что оно не только передаётся из уст в уста до ночи, но и потом долго вспоминается. Говорить с ним – что хитроумную книгу читать да с комичными иллюстрациями.
Но он носу дальше порога не кажет. Оно и понятно. Полгода исследований! Чужая неизведанная страна, иные народы, обычаи… да всё другое! И не моги записать! Запоминай! Это ж какую голову надо иметь, чтобы всё сохранить в памяти! Рехнуться можно! Надо привести мысли в порядок и в спокойной обстановке, без всяких помех написать отчёт. Да не какой-нибудь! Даже два отчёта, разные: для Императорского географического общества и отдельно – для Департамента иностранных дел. Далеко не каждому под силу. Гутковский его хорошо понимал и, как мог, выгораживал. Ссылаясь на нездоровье поручика, уговаривал знакомых не тревожить пока Валиханова. Труднее всего было убедить Гасфорда. Генерал-губернатор, который официально отвечал за поездку в Кашгар, прямо из мундира выпрыгивал, торопил. Ещё бы! На крючке такая слава! Триумф! Да… Чужими руками жар загребать… Но пока удавалось держать оборону. И Гасфорд, скрипя зубами, отправлял в Петербург письмо за письмом: «… вследствие испытанных в течение продолжительного путешествия лишений, физических трудов, неудобств и нравственных потрясений от опасностей, которым подвергался, рискуя жизнью… бла-бла-бла… сильно занемог…». Ничего, подождут. Не потрескаются, не заплесневеют. Нетерпение учёных и военных разведчиков понятно. Тот край, где Чокан «подвергался», – сплошное белое пятно, о котором только и известно, что режут европейцев почём зря. Да и не только европейцев. Словом, мясорубка. Шлагинтвейт вообще всех на уши поставил. А Валиханов, гляди ж ты, вернулся!
***
«Кто такие будете? С какой целью приехали?»… «Вон тот русский!»… «Алимбай! Как вырос, совсем взрослый стал»… «Сколько хозяев? Прислуги?»… «С сегодняшнего дня не ходите ни к одной из этих грязных свиней! А если кто посмеет вам угрожать или к чему принуждать, я при помощи Аллаха оскверню дочь его!.. Или сделаю смятение похлеще Валихана-тюре! Так и передай своему беку!»…
Чокан, заложив руки за голову, лежал на кровати и глядел в потолок. Воспоминания наплывали тенями, перекрывая и тесня друг друга. Порою, мысленно оглядываясь назад и заново переживая прошедшее, он нечётко представлял себе, где находится: всё ещё там или на своей квартире в Омске. «Я тоже верная, Алим, как Корпеш. Я тебя прикрою»… И громко, как раскатистый голос колокола, отдавались в голове собственные слова: «Я вернусь к тебе».
Он резко встал, подошёл к столу. На нём громоздились бумаги, дорожные дневники, книги. На углу грустил остывший чай и подсыхала нетронутая булка. А всё-таки хороший повод для уединения он сочинил. Болен – и всё тут, никто не тревожьте! Эта хитрость уже не раз себя оправдала. Даже Корпеш оценил… Баюр. «Эх ты, синеглазый уйсунь, ну зачем? Зачем? – в руке хрустнуло перо, скомкалось, забрызгало бумагу чернилами. – Мы пробились бы с боем! С перестрелкой! Уж как-нибудь бы да ушли!», – он крепко зажмурился и услышал, как скрежетнули стиснутые зубы. Тряхнул головой.
«Нет! Отчёт для Азиатского департамента писать не буду, – он прихлопнул ладонью тетрадь, ставя точку в спорном вопросе. Заодно отгоняя нахлынувшие бередящие душу образы. Пустой лист от его взмаха сорвался в полёт, но, бескрылый, соскользнул на пол. – Секретные сведения доверять бумаге? А потом везти через тысячи вёрст? Кириллов и Виткевич так и сделали. И что из этого вышло? Сами убиты, а все тетради, дневники, письма бесследно исчезли. Из моей головы никуда не денется. Вот приеду в Петербург, на месте напишу. Хоть бы и в кабинете Ковалевского. Для Географического общества – пожалуйста, с превеликим удовольствием. От души!», – он взял новое перо, макнул в чернильницу и принялся за работу, которой отдавался весь без остатка с самого приезда, вернее – добровольного заточения, не замечая дней и ночей, сваливаясь на постель, когда в глазах становилось темно.
Он назвал свой отчёт «О состоянии Алтышара или шести восточных городов Китайской провинции Нан-Лу (Малой Бухарии) в 1858 – 1859 годах» и разбил его на пять разделов: Географический обзор, Исторический очерк, Народонаселение, Правительственная система и политическое состояние края, Промышленность и торговля. Деление, конечно, условное, схематичное, ибо в жизни всё переплетено, не отделить одно от другого. Политику диктует история, пережитое народами накладывает отпечаток на законы, на взаимоотношения, на градостроительство, даже на географию страны. Торговля, в свою очередь, зависит от политики. И так далее. Сплошная паутина. Но всё же так удобнее, чтоб не получилось всмятку или тем паче бескрайним бушующим океаном, где одинокому читателю-пловцу не определить не то чтобы ближайший берег, но и север-юг.
Его отчёт мало походил на официальный доклад с сухими протокольными фразами, причинами, следствиями и выводами, как того требовали каноны научных исследований. Это, скорее, были записки образованного путешественника, увлечённого открытием новых земель. Хотя такого обилия сведений не найдёшь ни у одного искателя приключений. Подробные описания, в том числе характеров и взаимоотношений, бесчисленные цифры, факты, названия (на китайском, арабском, уйгурском, киргизском с аналогами русского), схемы и карты, портреты с подписями и без, зарисовки животных, местности и много чего ещё. Где вы встретите такого универсального путника, хоть бы и учёного, чтобы объял необъятное? Для подобного подвига потребуются не пять месяцев наблюдений, а целая жизнь. Или меньше, если одного учёного заменить ротой специалистов.
Чокан об этом не думал. Он заново погружался в минувшее, изменившее его самого и заставившее взглянуть на мир вокруг другими глазами. И оттого написанное им оживало, плескалось и бурлило, страдало, ликовало и размышляло, влекло за собой, не давало дышать. Только сокровенное не изливалось на бумагу. Оно не для чужих ушей. Оно навсегда останется с ним, его счастье и боль. Не для расспросов, не для копания, не для увеличительного стекла…
***
– Я уже не знаю, что писать в Петербург! – бушевал Густав Христианович, швыряя на стол кипу бумаг. – Скоро год, как он вернулся из Кашгара! Да за год столица уже забыла о Валиханове, о его беспримерной экспедиции! Побурлила, пождала-пождала да и занялась своими делами! В России дорого яичко к праздничку! – генерал нервно прошёлся по своему кабинету и вдруг всплеснул руками: – Нет, вы мне скажите, Карл Казимирович, что это за болезнь такая, которую никак нельзя вылечить?!
Гутковский тоже встал со стула, молчаливо пережидая очередную вспышку Гасфорда. В принципе, он был прав. Но и Чокана обвинить в лености и небрежении долгом тоже никак нельзя. Уж кому, как не ему, это знать. Заметив, что буря исчерпала себя, выплеснув накипевшее, что побагровевшее лицо начальника понемногу остывает и проясняется, а здравый рассудок входит в свои берега, он кашлянул и мирно посоветовал:
– Напишите, господин генерал, что поручик Валиханов на днях выезжает в Петербург. Отчёт он закончил, мы ждём только фельдъегеря, чтобы перебелил написанное.
– Зачем это ещё? – удивился Гасфорд, обрадовавшись, что томительное ожидание подошло к концу. Может, он действительно слишком сгустил тучи? Разве можно забыть кашгарскую эпопею? Она и через сто лет будет не давать покоя умам!
– Поручик Валиханов, – с невозмутимым спокойствием ответил Гутковский, поймав себя на чувстве превосходства перед недогадливостью Гасфорда, – не хочет повторить ошибку Кириллова и Виткевича.
Третьего дня Чокан сообщил Карлу Казимировичу свой план: послать с почтой отчёт, а его копию запереть в сейф. Самому же ехать с пустыми руками. Так его труды не пропадут, что бы ни случилось с ним самим. Вот что значит разведчик! Должен предвидеть любой поворот событий! Полковник горячо одобрил его идею. И вот теперь с интересом наблюдал, как выпученные было глаза начальника вползали обратно в свои орбиты и начинали понимающе щуриться. До него, наконец, дошло: с гибелью поручика и пропажей документов – всё коту под хвост! Каким бы недосягаемым и блестящим не было его свершение, какими бы ценными не были добытые сведения: нет героя – нет подвига, нет подтверждающих материалов – ничего нет! В том числе славы, наград, монаршей благодарности, повышения денежного содержания и продвижения по службе! И даже наоборот! Не сумел уберечь! Катастрофа!
– Так-так-так-так-та-а-ак… – неопределённо протянул генерал. При этом его взгляд обрел живость и блеск. Впрочем, Гутковский, не первый год зная начальника, отлично понял всё, что стояло за этим заикающимся так-таком. – Ну, что ж… хорошо. В таком случае я сегодня же отпишу Егору Петровичу Ковалевскому. Пусть встречает нашего путешественника! – с этими словами Гасфорд размашистым шагом подошёл к двери и, приоткрыв её, гаркнул в проём: – Валиханов!
Карл Казимирович вздрогнул и тут же обругал себя. Чёрт, никак не привыкнет, что, кроме Чокана, у генерал-губернатора есть другой адъютант Валиханов.
Гази, племянника Чокана, внука Губайдуллы – старшего брата отца, привезли в кадетский корпус в год, когда будущий путешественник его окончил. Никакими особенными талантами своего дяди, приводившими в восторг всех, кто его знал, мальчишка не блистал, однако внешнее сходство с любимым воспитанником Гутковского, ставшим потом другом, было поразительным. Может быть, потому Гази занимал в кадетке особое положение: учителя смотрели сквозь пальцы на его небрежное отношение к занятиям (а он этим пользовался) и попустительствовали его «шалостям», за которые с других драли три шкуры. По выпуске из корпуса Гасфорд сразу же назначил Гази Валиханова своим адъютантом взамен Чокану, отправившемуся в Кашгар. Магия фамилии объясняла неоправданный взлёт весьма посредственного выпускника. Был ли от него толк на этой должности, Карл Казимирович не вникал, для него этот лощёный красавец был всего лишь бутафорской копией настоящего учёного, исследователя, разведчика.
На зов влетел молоденький поручик и вытянулся в струнку.
Глядя на него, полковник всегда ловил себя на безотчётном ощущении, что своенравное время, взбрыкнув, отпрыгнуло на девять лет назад, принудив Чокана заново пройти свой путь. Но чувство это было мимолётным. Ни глубины мысли, ни страстной целеустремлённости, ни деятельной энергии, ни… даже остроты жизни с вечной колкой насмешкой Чокана в лице Гази, его глазах, его жестах и не ночевало. Он был случайным отражением в зеркале своего гениального родича, которое почему-то не растаяло, когда сам гений ушёл, отгородившись годами и дорогами, а осталось прозябать на перепутье.
