Красные сережки

Глава I

Сережки были совсем маленькие… Каждая из них на побледневшей, от холода, мочке уха казалась капелькой крови. Ягодки…? Или цветочки…? Нет, кажется, все-таки, ягодки…

В вагоне метро тесно, как обычно в часы пик, но между Егором и девушкой была зажата старушка с авоськой, поэтому разглядеть хорошенько с первого раза он не сумел. Потом старушка просочилась ближе к дверям, ожесточенно работая локтями и авоськой, а девушку вагонная толчея услужливо придвинула к Егору совсем вплотную, поэтому теперь он мог спокойно и внимательно рассматривать и ее саму, и сережки.

Тонкий профиль, словно наскоро набросанный чернильным пером, болезненно-бледная фарфоровая кожа, кажущаяся еще белей на фоне черных волос, собранных в небрежный пучок, и эти маленькие серьги-кровинки… Серьги-ягодки… "Студентка…" мысленно предположил Егор, бросив взгляд на увесистую кипу книжек, которые таинственная незнакомка бережно прижимала к себе. "Лет девятнадцать… Да нет, больше… Двадцать один…"

Несколько волосков из прически зацепились за одну из сережек. "Интересно, она чувствует?" Егору до смерти захотелось протянуть руку и распутать сережку, а заодно и прикоснуться к девушке. Он с трудом сдержался.

Вагон тряхнуло. Не удержав равновесие, девушка почти рухнула на Егора. Молодой человек инстинктивно обхватил ее одной рукой, оберегая от падения.

– Извините…

– Ничего! – ответил он бодро.– Единственный приятный момент за весь день!

Он хотел добавить еще что-то, чтоб не упустить кончик ниточки, начавшей завязываться в знакомство, но девушка уже отвернулась, пробираясь к выходу.

Егор двинулся следом за ней: не спуская глаз с хрупкой фигуры, бесцеремонно толкаясь и наступая на ноги, не обращая внимание на недовольные возгласы вокруг.

У самого выхода из вагона его, все же, закрутил водоворот выходящих и входящих пассажиров. Всего пара секунд, но этого хватило. Выбравшись – в пальто, съехавшем на бок, с шарфом, болтающимся одним концом где-то за спиной, – Егор уже не мог отыскать свою безымянную звезду. Он вертел головой, стараясь разглядеть в безликой толпе ускользнувшую девушку. Бесполезно.

Егор угрюмо побрел к выходу. На улице его обдало студеным январским воздухом и совсем не по-зимнему ярким солнцем. Он рассеянно полез в карман за сигаретами, закурил, пряча огонек зажигалки ладонью и чуть согнувшись…

Что это?..

Она была такая маленькая, что только чудом не оказалась затоптанной. Лежала, алея на снегу, как капелька крови или ягодка рябины… «Наверно это та самая, за которую зацепились волосы…»

Егор бережно, двумя пальцами, поднял сережку, с трепетом изучая ее. Затем почему-то подышал на нее, словно пытаясь согреть, и бережно опустил на дно кармана пальто.

Он уже твердо знал, что пойдет на все, чтобы отыскать ее хозяйку.

Глава

II

Потеря сережки стала последней каплей в чаше Cониных печалей. Постоянное чувство одиночества; нехватка родительского внимания (геологи в очередной раз бороздили просторы Алтая вот уже три недели); полное отсутствие всего того, что так необходимо в юности: цветов, прогулок по вечерним улицам, случайных прикосновений…

Жизнь двадцатилетней Сони была ограничена суровыми рамками треугольника: институт – больничная рутина – бабушкина квартира. Корни этой безрадостной «геометрии» уходили в самое Cонино детство.

Все начиналось вполне счастливо: шары и цветы, выписка в окружении огромного количества веселых геологов – друзей Cониных родителей. Сонечка была пухленькой розовощекой малышкой, такой же, как миллионы других…

Беда пришла так, как любит являться больше всего: нежданно. Соня потеряла сознание прямо на детской площадке, во время прогулки детсадовской группы. В памяти остались смутные, размытые воспоминания: вот четырехлетняя Сонечка бежит вслед за подружкой к детской горке, щурясь от яркого апрельского солнца… Курточка распахнута (жарко), теплый весенний ветерок треплет челочку… И вдруг все вокруг завертелось бешеной каруселью и подружка, бежавшая впереди, пропала, и горка стремительно откатилась куда-то к самому горизонту. Солнце погасло…

Сознание возвращалось мучительно долго в виде белого потолка в частых трещинках. Потом потолок снова пропал и появился нескоро, а вместе с ним – очень бледное лицо бабушки – Виктории Даниловны, почти такое же белое, как этот потолок. Было очень трудно дышать, как будто узенькую, хрупкую грудь девочки придавило гранитной плитой. И очень хотелось пить… И совершенно не хотелось шевелиться… Даже пальчики на руках и ногах были ватные…

Тогда Соне пришлось провести в больнице почти месяц. Бабушка не оставляла ее ни на минуту (родители-геологи объявились только за три дня до Сониной выписки – у них были невероятно важные геолого-съемочные, оценочные работы). Она не знала, что с ней случилось, только слышала, сквозь дремоту, обрывки загадочных фраз: «недостаточность…» , «тяжелая форма…», хроническое…», «отеки…», «слабость мышцы…»

Из всего услышанного детский ум вывел собственное представление о том, что сердца "недостаточно", то есть мало… Интересно, может быть это оттого, что Соня наотрез отказывалась есть запеканку? Или сердце уменьшилось после того, как она разбила любимый бабушкин графин с розами? И может ли оно вырасти обратно, если стараться быть хорошей и перестанет разбрасывать игрушки?

И она старалась, очень старалась: закусывала губку и закрывала глаза, чтобы не плакать, когда ей ставили очередную капельницу или кололи такие «болючие» витамины; послушно ела бабушкины супы из баночек, хотя аппетита не было совершенно; не спрашивала когда придут мама с папой, хотя спрашивать очень хотелось…

Но сердце не выросло ни на капельку, и выписали Соню с тем же печальным диагнозом и строжайшими рекомендациями "не переутомляться, не бегать, не прыгать, не играть в "активные игры" (прощайте, догонялки)…". Даже насморк, отныне, был строго лимитирован. Сонино детство словно впало в спячку или замерзло, лишенное всего того, без чего его и детством-то назвать сложно.

Время шло… Из садика Соню забрали, опасаясь, что частые простуды окончательно подорвут ее здоровье. Во дворе она могла гулять не спеша, за ручку с бывшей детсадовской подружкой Юленькой, или потихоньку кататься на качелях. Но Юленьке надоедало ходить за ручку. Она была здоровым ребенком, и ей хотелось бегать, прыгать, а иногда даже падать. И Соня оставалась одна. Тогда она шла к бабушке, зорко наблюдающей за каждым Сониным шагом, и крепко обнимала ее за шею. Бабушка была единственным спасением от тотального одиночества.

Школа, прерываемая долгими больничными неделями и месяцами, тоже осталась позади. Несмотря на то, что совмещать учебу и болезнь было невероятно трудно, Соня оказалась стойким оловянным солдатиком: в ее аттестате, в ровном строю «пятерок», оказались всего две "четверки". Это была настоящая победа, в честь которой Виктория Даниловна закатила целый пир, пригласив всех своих друзей, а также друзей дочери и зятя (они, на удивление Сони, в кои-то веки умудрились не оказаться в этот день где-нибудь на острове Пасхи).

Друзья-геологи пели для Сони "походные" песни и обещали взять ее с собой в ближайшую экспедицию, даже если им придется тащить ее на своих спинах. Бабушкины друзья-дипломаты пророчили Соне успешную карьеру в недрах одного из посольств.

Но Соня предпочла избрать для себя утонченную и редкую профессию реставратора. Будучи бессильной восстановить свое измученное сердце, она изучала методы и способы "лечения" старинных икон и полотен известных и не очень известных художников.

Лекции по мировой художественной культуре и истории искусств заменяли ей путешествия по миру; работа в институтской мастерской захватывала настолько, что она забывала обо всем на свете, полностью растворяясь в процессе нанесения очищающего раствора на безмятежный лик какой-нибудь средневековой красавицы и машинально теребя любимую коралловую сережку в ухе…

И вот рухнула последняя твердыня. Она потеряла сережку. Потеряла и даже не заметила! А ведь могла вернуться и найти ее! Найти в снегу на улице, в коридорах Академии Искусств… Где угодно! Если бы только она заметила пропажу! Если бы только она не была вечно сонной и уставшей…!

В тот вечер Соня плакала, уткнувшись в пушистый домашний бабушкин свитер. Виктория Даниловна прижимала к себе Сонину голову, целуя любимую черноволосую макушку и называя ее, как в детстве, "маленькой балериной"… Она утешала Соню, как могла: обещала отыскать точно такие же сережки хоть на Северном полюсе, призывала внучку порадоваться тому, что потеряна всего лишь сережка, а вот Ван Гогу, потерявшему часть уха, повезло намного меньше…

Соня успокоилась нескоро и только после таблетки успокоительного.

Виктория Даниловна уложила Соню в кровать и сама лежала с ней до тех пор, пока внучка не забылась глубоким сном. Потом женщина вышла из комнаты, тихонько прикрыв дверь. Прерывисто вздохнув, она направилась в кухню и закурила, стоя у приоткрытого окна.

Сережки были старинные… Виктория Даниловна собственноручно продела их в маленькие Сонины ушки, когда малышке было всего два года. Куплены они были на блошином рынке в Берлине у какой-то пожилой фрау, утверждавшей, что она – последняя из обнищавшего рода каких-то там немецких графов. Виктория Даниловна с большим трепетом относилась к антиквариату. Она не была коллекционером в строгом смысле этого понятия, однако порой не могла пройти мимо какого-нибудь старинного резного столика или кофейной пары, из которой – подумать только! – пил кофе сам Карл Габсбург (но это неточно!)

Сережки она купила не раздумывая. Уж очень они были милые: совсем крошечные, в ажурной золотой "коронке", коралловые ягодки смотрелись на удивление дорого, благородно и лаконично.

Соня никогда не расставалась с ними…

Виктория Даниловна прикурила вторую сигарету от первой, раздумывая над тем, что самое умное, что можно предпринять в данной ситуации – это заказать сережку, максимально похожую на потерянную. Конечно, дело было не из легких: ювелирная техника, качество золота и камня – все было совершенно иным. Повтор такого изделия требовал крайне высокого мастерства. Но для единственной внучки у Виктории Даниловны не было ничего невозможного. Она докурила, бросила машинальный взгляд на кухонные часы (…22.30… хм…) и направилась к телефону, стоящему в коридоре на декоративной мраморной тумбе. Женщина по памяти набрала номер:

– Слушаю, – прогнусавили в трубке.

– Здравствуй, Сараф! – отозвалась Виктория Даниловна, – Это я. Узнал меня?

– Как же, как же! – гнусавый голос на другом конце провода перешел в булькающий смех. – Богиня победы собственной персоной! Чем обязан такой чести бедный старый еврей?

– Ты не старый, и уж тем более не бедный! – рассмеялась в ответ Виктория Даниловна, но тут же спохватилась и добавила уже серьезно. – Мне нужна твоя помощь, Сараф. Помощь ювелира от Бога.

Глава

III

Виктория Даниловна любила, говоря на обывательском языке, иметь «связи». С самой юности она умела заводить нужных друзей в нужных кругах, поддерживая отношения с ними в правильной тональности.

Ее записная книжечка в лаконично-черном кожаном переплете, но с кокетливо-алой шелковой ленточкой закладки, хранила в своих недрах номера телефонов юристов и дипломатов, владельцев картинных галерей и магазинов кожи и меха, администраторов дорогих ресторанов и руководителей театров.

Приятельствовала Виктория Даниловна и с такими субъектами, данные о которых не доверяла даже страницам записной книжки, благо преклонному возрасту не удалось отнять у нее ни острого холодного ума, ни цепкой памяти. «Бедный старый еврей из-под Житомира» Сараф Извольский был как раз из числа тех, о ком женщина помнила. Кто не нуждался быть записанным.

Судьба свела Викторию Даниловну с ювелиром на международной выставке «Монреаль-1967». Сарафа всегда можно было найти в компании самых дорогих бриллиантов. Вот и тогда, тридцать лет назад, их представили друг другу у павильона с якутскими алмазами, вокруг которого не смолкали восторженные возгласы восхищенных иностранцев.

Рубенса называли гением в живописи, Моцарта – в музыке, Сараф Соломонович Извольский был гением ювелирного искусства. Он мог создать точную копию любого драгоценного изделия, от обручального кольца Грейс Келли до короны Анны Иоановны. Он разрабатывал и воплощал в жизнь эскизы самой невероятной сложности и поистине небесной красоты. О нем судачили, ему завидовали, его подозревали в шашнях с самим дьяволом. Ведь чем же еще, кроме родства с нечистой силой, можно было объяснить неведомые способности этого загадочного человека видеть "душу камня", чувствовать его, как живое существо, определять на глаз совершенно точно каратность и чистоту…

В те далекие годы – на пике славы! – его личностью настойчиво интересовались женщины и сотрудники Лубянки. Одни томно вздыхали и закатывали глаза, а тонкие ноздри их трепетали от вожделения, стоило импозантному ювелиру с орлиным профилем появиться в обществе. Другие – неоднократно «приглашали» на «разговоры по душам». С женщинами Сараф спал, а на Лубянку приходил покорно и смиренно, причитая про "бедного еврея из-под Житомира", но делал это с плохо скрываемой идёвкой. Кольца и броши Извольского красовались на пальцах и декольте жен и любовниц таких людей, близость к которым делала его неуязвимым. Виктория Даниловна откровенно восхищалась Сарафом, но никогда не позволяла себе переходить ту самую заветную точку невозврата, после которой была бы возможна временная страсть, но не многолетняя дружба.

Теперь Сараф Соломонович жил «в тени», чувствуя себя немного пресыщенным и усталым. Но «нюх» на лучшие камни и высочайший профессионализм оставались при нем. Поэтому перед домом, в котором жил Извольский, часто можно было заметить припаркованные автомобили класса «люкс» – в его бесценных услугах по-прежнему нуждались очень многие.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.