Христианство и зло
Вячеслав Сорокин
Христианство и зло
Предисловие
IВ христианстве причудливым образом перемешано то, что каждому дорого и ненавистно – любовь и благо, с одной стороны, и зло в его самых экстремальных проявлениях – с другой. В отношении христианства возможны поэтому взаимно противоположные оценки. Объективно верное отношение к поступкам других и к социально значимым феноменам во многих случаях состояло бы в воздержании от оценочных суждений. Но человек так устроен, что он скорее даст оценку тому, чего не понимает, чем воздержится от оценки. Обойтись совершенно без оценочных суждений можно, по-видимому, только в естественных науках и в математике. В этих случаях споры ведутся с максимальной объективностью, эмоциональность, если и присутствует, удерживается в должных границах. Требовать такого же отношения к своему предмету от автора книги о христианстве, значит требовать невозможного.
Такого рода предуведомление со стороны автора может показаться попыткой заблаговременно оградить себя от возможных упрёков в необъективности. Но всякая критика несёт на себе отпечаток личности автора, его вкусов и пристрастий и в этом смысле необъективна. Автор мог бы озаглавить своё сочинение и иначе: «Христианство как зло» или «Зло христианства». В первом случае это означало бы, что по его представлениям христианство религия зла и не имеет никаких положительных аспектов, что неверно. Во втором случае заглавие могло бы быть понято так, что зло для автора составляет главное в христианстве, что также неверно. Более нейтральным и непредвзятым показалось автору оглавление «Христианство и зло».
Оно предполагает изначальное разделение того и другого – христианства и зла.
Постановка вопроса, зло или добро христианство, представляется поверхностной и односторонней. Но сказать, что правда лежит где-то посредине – значит ничего не сказать. Тогда и ложь лежит посредине, правда и ложь совпадают. В христианстве обоснованно можно видеть силу, с одной стороны, противостоящую злу, а с другой – порождающую зло. В нём можно видеть и силу, имеющую переменчивый облик и выступающую в разные моменты истории в различных ипостасях – как доброе, как злое и как смешанное начало. Все эти три точки зрения одинаково хорошо обосновываемы. Значит ли это, что объективная позиция при обсуждении такого явления, как христианство, невозможна? Но ещё никогда и никем не было убедительно разъяснено значение понятия объективный. Всякая объективность приблизительна и возможна лишь в меру сил приверженца данной точки зрения, его познаний, симпатий и антипатий.
Несомненно, что и такие сочинения, в которых христианство представляется исключительно как зло, имеют право на существование. Всякая точка зрения имеет право на существование. Но тут же объективность требует добавить, что есть такие точки зрения, которые чреваты для человечества большими бедами, вплоть до самоуничтожения. Ответ на вопрос, имеют ли и такие точки зрения право на существование, зависит от личных позиций и пристрастий. Если исходить из того, что человечеству должно быть позволено всё, в том числе уничтожить себя и планету, должны быть позволены все точки зрения. Для противников такого взгляда его абсурдность очевидна, а спор о его допустимости бессмыслен. Порой спор важнее результата и ведётся ради самого спора. Но если обеим сторонам важен процесс спора, хотя очевидно, что достижение согласия невозможно, разве это достаточное основание запретить им спорить? «Я мыслю, следовательно, существую» – можно, не оспаривая истинность этого положения Декарта (хотя оно оспоримо), добавить: «Я мыслю, значит, спорю со всеми, и тоже с собственной мыслью, никогда не приходя к последнему, окончательному результату».
Зло – одна из составляющих христианства, а христианство – одна из составляющих зла. Зло повсеместно, поэтому было бы странно, если бы христианство оставалось не затронутым им. Во всяком феномене актуально или потенциально присутствует зло как его составляющая или как одно из его возможных следствий, что свидетельствует не о несовершенстве феномена, но о повсеместности зла. Зло неустранимо из мира и дел человека. А поскольку религии – дело человека, было бы удивительно, если бы зло совершенно не было присуще христианству. Нет единой и обязательной для всех истины в таком деле, как оценка христианства. Но есть истины факта. Такого рода истины неопровержимы никакими доводами и всегда найдут себе дорогу к уму и сердцу тех, кому истина важнее собственного мнения и личных оценок.
IIМногое в природе зла открывается через анализ значения этого слова. То, что вещи даны до слов, неоспоримо; но то, что они для рассудка становятся тем, чем они для него являются, в значительной степени благодаря значениям слов, также неоспоримо. Назвать вещь – значит соединить с её именем своё отношение к ней. Всякое знание относится не к объективно существующей вещи, но к вещи, которая существует в сознании как продукт двух важнейших способностей духа – способности восприятия и способности мышления. Исследование обеих этих способностей – цель трансцендентальной философии, основания которой были заложены Кантом. Центральный принцип трансцендентальной философии: до исследования вещи должна быть исследована сама способность исследования. Возможно распространить этот подход также на имя вещи и на способность рассудка давать имена. Вопрос, что такое зло, в этом случае относится не к тому, что есть, но к тому, что принято называть злом. Для понятия зло нет однозначного коррелята. Рассудок черпает критерий зла не извне, но из самого себя, он творит его сам, и если одному человеку какая-то вещь представляется тем предметом, который подпадает под его критерий зла, а другому та же вещь не представляется таким предметом, каждый, считая или не считая эту вещь злом, прав для самого себя, а для другого неправ. Вопрос, кто из обоих прав объективно, тут бессмыслен. Если бы зло существовало объективно и было одинаково для всех, не было бы споров о том, зло или не зло та или иная вещь. То, что такие споры возможны, свидетельствует не о том, что одни люди способны, а другие не способны распознавать зло. Все способны распознавать зло, но не все видят зло в тех же вещах. Расхождения во мнениях не касаются вопроса, существует ли зло; в этом все согласны. Но то, что зло для одного, не зло для другого, и это, может быть, самый существенный момент в природе зла, не допускающий единого и одинакового для всех отношения к этому феномену. Помимо вопроса, могут ли два человека одинаково воспринимать зло, как они одинаково воспринимают квадратную или круглую форму или красный цвет, возникает вопрос, можно ли одинаково пользоваться словом «зло» для обозначения различных видов и форм зла. Но если уже в отношении значения этого слова и его употребления невозможно всеобщее согласие, оно тем более невозможно в отношении зла как такового. Невозможным представляется согласие уже в главном вопросе: существует ли зло как таковое или оно порождение чувств человека, его воображения и мысли.
Вопрос, в какой мере зло присуще христианству, главный вопрос, разделяющий сторонников и противников христианства на две враждебные партии. Легко установить, сторонник ли человек христианства: в этом случае он не будет считать христианство повинным в масштабном зле. Противниками и сторонниками христианства становятся как раз по тому основанию, считают ли причастность христианства ко злу значительной или несущественной. Небольшие погрешения христианству прощаются, особенно если им можно противопоставить заслуги. При отсутствии у христианства заслуг и при наличии только злых дел никто бы не захотел стать христианином.
Такова общая формальная сторона дела, которая дополняется фактической стороной – теорией и практикой христианства. Тут возможны, по крайней мере, четыре случая: теория и практика христианства хороши; теория христианства хороша, а практика плоха; и теория, и практика христианства плохи; теория христианства плоха, а практика хороша. Четвёртый случай, как самый маловероятный, можно исключить из рассмотрения. Из оставшихся трёх случаев только в первом – теория и практика христианства хороши – исключается возможность для христианства быть злом. Если теория и практика христианства хороши, исключено, что могут быть недовольные им. Из того факта, что у христианства есть противники, и их много, сообразно значениям понятий вытекает, что, по крайней мере, для этих людей христианство причастно ко злу, а какова степень этой причастности, вопрос особый.
Значениями понятий мышление так же принуждается к однозначным выводам, как и реальными положениями дел. Но нам нет необходимости углубляться в вопрос о различии между выводами из значений понятий и выводами из фактов. Выше были отвергнуты как маловероятные два положения дел: когда теория плоха, а практика хороша; когда теория и практика хороши, а явление (христианство) тем не менее плохо. Остаются два положения дел, которые должны быть рассмотрены в контексте взаимоотношений христианства и зла: когда теория хороша, а практика плоха, и когда и теория, и практика плохи. Наименее вероятным представляется второй случай. В общем мнении, даже во мнении тех, кто отвергает христианство по другим причинам, утвердилось представление о высоких этических ценностях христианства. Если религия или идеология преследует всеми одобряемые цели, но практические результаты оказываются незначительными или даже обратными ожидаемым, эта неудача в какой-то мере оправдывается положительным характером замысла. То, что замысел в данном случае не получилось осуществить, трагедия, а не преступление. Так на повестке дня оказывается вопрос вины христианства: можно ли возлагать на него ответственность за эту неудачу, и если нет, то кто ответственен за неё. Даже если причастность христианства ко злу в рамках его практики однозначно выявлена и подтверждена, из этого ещё нельзя сделать заключение о безусловной вине христианства: оправданием ему может служить красота его идеалов и принципов. Именно эта точка зрения на христианство наиболее распространена и разделяется всеми его сторонниками: несмотря на практические трудности и проблемы с воплощением христианских ценностей и принципов в жизнь, сами эти ценности и принципы нисколько не утрачивают через это своего положительного характера и продолжают оставаться для человека важнейшим духовным ориентиром.
По сравнению с этим взглядом, оставшаяся точка зрения, сообразно которой и теория, и практика христианства плохи, разделяется немногими. Для автора она представляет по разным причинам особый интерес, и этой точке зрения будет уделено главное внимание в предлагаемом сочинении. Вопрос, который в данном случае встаёт сам собою, может быть сформулирован так: какая из двух точек зрения ближе к истине – та, что теория христианства хороша, но его практика расходится с его теорией, или та, что и теория, и практика христианства плохи, что негодная практика в данном случае есть лишь естественное и необходимое следствие негодной теории.
Часть I
Любовь как первопринцип
Пусть велика земля, но даже и онаИмеет свой предел,Но в мире есть одно,Чему конца не будет никогда,И это бесконечное – любовь!Из японской поэзииI. Любовь как необходимость
В любви можно видеть главный определяющий принцип всех дел и поступков человека. Но не в той любви, которая воспевается поэтами и охотно обсуждается философами, не в эротической любви; и не в любви к ближнему, которой требует от человека Христос, но в любви к себе и собственному благу. Любовь к себе не противоречит заповеди любить ближнего. Эта заповедь была бы невыполнима, если бы в любовь человека к себе уже не была включена как её составляющая любовь к другому. На отношении любви к другому держится очень многое и для самого любящего. Любовь к другому благо для обоих. Но есть ли заслуга в таком отношении к другому, благодаря которому человек счастлив сам? Если любовь к другому благо для любящего, в ней так же нет заслуги, как нет заслуги в любви к себе.
Порой любовь отрицательная ценность – в тех случаях, когда её не желают. В основании любого доброго дела должна лежать не только готовность его совершить, но и готовность его принять. Любовь не возникает без причины, а если причина есть, она возникнет с необходимостью, поэтому требование любить ближнего абсурдно: человека, не заслуживающего любви, не полюбят, а если он заслуживает любви, он уже любим. Заповедь любви может быть неприемлема для обеих сторон, если она одного обязывает дать то, что он не может дать, а другого принять то, что он не хочет иметь. Достаточно представить себя на месте человека, которого любят все и оказывают ему принятые в таких случаях знаки внимания, чтобы понять и почувствовать, как нежеланна может быть такая любовь. Если заменить заповедь любви на заповедь ненависти, ничто не изменится для человека: ненависть к другому против воли так же невозможна, как и любовь, и её так же абсурдно требовать.
Другому важна не наша любовь, но благо, связанное с ней, а его он может получить от нас независимо от того, любим мы его или нет. Но когда любовь сама по себе благо, как любовь между мужчиной и женщиной, её хотят ради неё самой. Такой любви тем более абсурдно требовать. Она не подчиняется воле, и человек любит, даже если не хочет любить, либо не любит, хотя хотел бы любить. Благо того, кого любят, это и благо любящего. Мать счастлива благом своего ребёнка, и так же счастлив друг благом друга, а коллега благом коллеги, к которому он благожелателен. Называть ли такую любовь эгоистической, другой вопрос, но такой любовью держится мир.
В отличие от принципа «люби ближнего», принципу «люби себя» следуют охотно, но он не аморален. И он не эгоистичен, если понимать под эгоизмом тот феномен, когда любят только себя. Патологический, экстремальный эгоизм невозможен. Любовь к другому может быть сильнейшей потребностью души. Нравственные принципы порой вынуждают человека любить ближнего даже против своего интереса. Каждый ожидает деятельной любви от ближнего, не только чувства, но действий, способствующих его благу. Перечислить все благотворные следствия любви невозможно, но в этом и нет необходимости. Достаточно признать принцип: всякий добрый и желанный для другого поступок проистекает из любви к нему, которая чаще всего имеет форму симпатии и благожелательности. Согласием с этим принципом устраняется надобность в перечислении всех тех добрых дел, которые возможны как следствия любви. Всякое доброе дело есть следствие любви.
Любовь невозможна по требованию, тем более бессмысленно принуждать к любви. Любовь – как положительное отношение к человеку, как симпатия – является с необходимостью, когда есть причина для неё. Такая любовь один из важнейших факторов общежития, им держится всякий союз, всякая дружба и взаимопомощь. Назначение любви не разобщать, но объединять. Разобщает вражда. Для существования целого необходимо то и другое: любовь как связующая сила и вражда как сила, помогающая избегать всего постороннего и чужеродного. Вражда возможна только по отношению к тому, что воспринимается как зло, и в этом смысле она такая же необходимая и положительная ценность, как и любовь. Любовь как симпатия – это та скрепа в отношениях между людьми, которой держится целое. Она полезна в своей функции связующего начала. И даже не о пользе тут должна идти речь, но о необходимости. Абсурдно говорить о пользе фундамента для здания. Нет фундамента – нет прочного здания, нет прочных стен и надёжной крыши над головой. Фундамент поэтому не «полезен», он составная часть здания. Без любви невозможно существование единого общественного организма. Поскольку она составляет условие возможности этого организма, так же бессмысленно ценить её за её пользу, как бессмысленно ценить сердце, или голову, или тело за их пользу. Для человека не важно иметь голову или сердце, или тело, но невозможно не иметь их. Как невозможно существование математики без линий, точек и форм, так невозможно существование общества без прочных взаимовыгодных связей между его членами. Любовь как симпатия составляет одно из условий возможности этих связей. В этом смысле любовь не только добро и ценность, но и чистая необходимость.
II. Должное и сверхдолжное
Всё, что труднодостижимо, внушает уважение. Это то основание, на котором зиждется отношение человека к чужим и собственным достижениям. Под этот принцип оценки дел и поступков подпадают и моральные поступки. Легко совершаемые моральные поступки ценятся меньше, чем те, которые совершить трудно. Но где-то может быть перейдена грань разумного в любви к ближнему, и тогда поступок, совершённый ради ближнего, перестаёт быть морально ценным. Основание моральности морально должное, а моральное сверх меры не проистекает из морального долга. Исполнение долга, если при этом превышаются пределы требуемого, несообразно с природой морально должного. Такой поступок может быть продуктом тщеславия и себялюбия, как в случае того юного римлянина из рода Дециев, который, следуя примеру отца и деда, захотел принести себя в жертву ради победы соотечественников в битве. Когда такой подвиг совершил его дед, поступок был героическим; тот же поступок, совершённый его отцом в подражение своему отцу, уже диктовался в какой-то мере тщеславием. Повторённый затем внуком, поступок, несомненно, диктовался в значительной мере соображениями о славе. Такой мотив лишает любой поступок, включая принесение себя в жертву, моральной ценности.
Есть ли примеры, когда любовь к другому, превышающая любовь к себе, проистекает из морального основания и в этом смысле необходима и оправдана? Ссылаться на любовь матери к ребёнку тут было бы неверно, потому что её любовь к ребёнку неотделима от её счастья. Материнская любовь проистекает не из морального основания. Мать может пожертвовать ради ребёнка своей жизнью. Такой смерти трудно давать моральную оценку. Но морально она выше смерти ради славы, если в последнем случае вообще возможно говорить о моральной составляющей. В этом смысле труден для оценки подвиг трёхсот спартанцев. Если не задаваться вопросом о мотивах Леонида, либо если мотивом было исполнение долга, и к нему не примешивались никакие иные мотивы, их поступок вызывает глубочайшее уважение. Но если мотивом была посмертная слава, их героизм омрачается недостойностью мотива. По счастью, в этот мотив трудно верить. Полностью исключить соображения о славе в данном случае нельзя, но на первом месте для спартанцев было, несомненно, выполнение долга. Не будем забывать, что мы имеем дело с людьми, воспитанными на строгих принципах законодательства Ликурга, сообразно которым высший долг – долг перед отечеством. Возможно ли было этих спартанцев воспитать иначе, таким образом, чтобы высшим долгом перед отечеством для каждого было сохранение собственной жизни? Сохранение собственной жизни для спартанца было бы только в том случае морально оправдано, если бы оно диктовалось более высокими мотивами, чем желание жить. Если сохранение собственной жизни способствует сохранению отечества, бегство с поля боя моральная обязанность воина. Но если бы триста спартанцев бежали с поля боя ради блага Отечества, разве прославили бы они себя этим поступком? Это был бы поступок, сообразный с моральным долгом, он заслуживал бы одобрения, но не высокой оценки. Только в одном случае он заслуживал бы высокой оценки – если бы бегство с поля боя далось им трудной внутренней борьбой, если бы было огромное желание остаться и погибнуть с честью, и они победили в себе это желание ради блага отечества.
Жертва, когда она превышает пределы морально должного, так же отвергается нравственным сознанием, как и чрезмерный эгоизм. Христос не требует от человека большей любви к ближнему, чем к себе, прямым текстом; но заповедь любить врагов содержит имплицитно такое требование. Это сверхдолжная жертва. Если жертва не соразмерна долгу, она либо слишком мала, либо слишком велика. В первом случае она не заслуживает высокой оценки, во втором она заслуживает осуждения. Любовь к врагу неприемлема как поведение, несообразное с морально должным. Но в определённых случаях уместны и сообразны с моральным долгом сочувствие и помощь врагу. Эта заповедь, как и все другие, должна быть сформулирована в предписывающей и в запрещающей форме, чтобы быть действительной для всех случаев: «Любите ваших врагов, если этого требует моральный долг; не любите ваших врагов, если этого требует моральный долг». В Ветхом Завете мы неоднократно встречаем примеры морально обусловленного гуманного отношения к врагу. «Если найдёшь вола врага твоего, или осла его заблудившегося, приведи его к нему; если увидишь осла врага твоего упавшим под ношею своею, то не оставляй его; развьючь вместе с ним»[1]. Но из подобных примеров, как и из других примеров гуманного отношения к врагу, которыми полна история, невыводим общий принцип, что врага нужно любить. Возможны такие обстоятельства, когда пощадить врага или помочь ему развьючить осла может быть аморально – если, например, он задумал преступление, и для этого ему понадобится развьючить осла. На том же основании невозводима в общий принцип заповедь любви. Любить ближнего недопустимо, если это несообразно с моральным долгом; а если это сообразно с моральным долгом, это обязанность, которая осознаётся интуитивно, поэтому её абсурдно предписывать. Есть лишь один принцип, не допускающий исключений: поступай сообразно с морально должным. Всякое действие, если оно сообразно с морально должным, допустимо, и наоборот: всякое действие недопустимо, если оно несообразно с морально должным, хотя бы оно и диктовалось любовью к ближнему.
III. Принцип «морально то, что угодно Богу»
Действие морально, если оно проистекает из любви к Богу и ближнему. Это позиция христианства, и в этом христианство расходится с этикой долга стоиков и с будущей этикой долга Канта. Любовь к Богу и ближнему тождественна для христианина с должным и с долгом; христианство не выделяет морально должное в особую категорию как эталон, с которым человек обязан сообразовывать свои поступки. Христианин обязан сообразовывать свои поступки с Божьей волей, которая сообщена ему в Декалоге. Но сообщена она ему лишь в форме немногих общих положений. В такой форме Декалог не может быть надёжным критерием нравственного поведения. Таким критерием может быть только морально должное как таковое. Для древних греков и римлян морально должное состояло в сообразности действия с нравственно- прекрасным, для христианина оно состоит в сообразности действия с Божьей волей. Поскольку воля Бога отчётливо не заявлена – заповеди не покрывают и малой доли того, что должно быть запрещено или разрешено человеку, – Декалог открывает возможность для произвольных толкований и для произвола в поступках. Глубоко разработанным этическим взглядам греков и римлян христианство противопоставляет краткий свод правил поведения от Моисея, не философа и не мыслителя. Этика следования моральному критерию заменяется этикой следования немногим случайным правилам поведения, подобранным по принципу полезности. Позже христианскими авторами будет осознано, что христианство не имеет разработанной оригинальной этики, и будут предприняты усилия по её созданию. В её основание будет положен не принцип «сообразно или не сообразно с морально должным», но принцип «угодно или не угодно Богу», который может толковаться произвольно и безответственно, потому что сам Бог никогда не подсказывает верное толкование. Новая модель нравственности, базирующаяся на столь зыбком фундаменте, объявляется даром Бога человеку. Традиционная языческая мораль утрачивает своё значение: не пристало морали, не выражающей волю Бога, соперничать с моралью, которая есть зеркальное отражение его воли. Благодаря новым моральным нормам стали возможны церковный произвол и злодеяния, затмевающие произвол и злодеяния язычников. На церковном языке такие дела назывались «угодными богу». Нравственно прекрасное перестало быть высшей ценностью, её сменила новая ценность – угодное Богу.
В христианской этике первых веков отсутствуют понятия добродетели, нравственно-прекрасного и морально должного, хотя они в предыдущие века были основательно разработаны в этике греков и римлян. Для христианина не имеет смысла вопрос, сообразно ли его поведение с морально должным; достаточно того, что оно угодно Богу. Угождение Богу и есть для христианина морально должное. Поскольку любое действие допустимо, если оно угодно Богу, оказываются допустимыми и нарушения заповедей, объявляемые угодными Богу. Декалог превращается в некое внешнее украшение христианства, не соответствующее действительному внутреннему содержанию его практики.