Познавание ведьм. Москва ушедшая

В путь

Вика, активно участвовавшая в жизни школы и победившая в смотре-конкурсе «Ставрополье, мой край родной», получила в году 198-каком-то путёвку в Артек. Девятнадцатого сентября она села в поезд и покатила. «Вот, едет – а прочие учатся, учатся, учатся…» – часто выстукивали колёса. Вика тогда, приколов комсомольский значок, подходила к окну, чтобы с улицы её видели школьники и завидовали. Ей тогда было бы очень приятно. Весь вагон ехал весёлый и говорил про таинственные Геленджик, Ялту, Мисхор и Анапу, где пляжи песчаные и каменистые, про медуз, пальмы и чудо-плоды фейхоа с удивительным запахом.

Делалось всё теплей и теплей, и всё больше старушек бегало по перрону с корзинами слив, винограда и яблок. За Мелитополем далеко заблестели морские заливы.

И вдруг ночью поезд остановился. Сначала все спали, потом стали спрашивать, где стоим; наконец, вспыхнул свет, поднялись гвалт и гомон. Проводники говорили, что впереди стоит поезд, перед которым ещё один поезд. Смелые пассажиры и Вика, спрыгнув на насыпь, отправились разузнать, что и как, предводительствовал же моряк из Дудинки. Ночь была душная. За передники поездами гудела толпа и подпрыгивала, чтобы что-нибудь впереди углядеть. Бегали возбуждённые машинисты и милицейский сержант.

– Дать фарватер специалисту! – гаркнул моряк из Дудинки и двинулся сквозь толпу, как таран. Вика влезла на крышу вагона (такая уж смелая) и рассмотрела вдали ещё поезд, оставленный пассажирами и как бы съехавший в яму. Луна серебрила окрестности небывалым загадочным светом.

– Что? Что? – бросились все к возвратившемуся моряку из Дудинки.

– Вертаемся, значит, домой.

– Поезд, никак, опрокинулся?

Но моряк из Дудинки ответил не прежде, чем раздавил на лице своём комара. – Нет теперь у нас Чёрного моря и полуострова Крым. Вакуум вместо них.

– Заливает-то!

– Северный флот попусту байки не травит. У самого в Севастополе мать-старушка.

Вика разволновалась и громко сказала: – Азовское море есть, Чёрного с Крымом нету?

– Одна Арабатская стрелка от Крыма осталась, сестрёнка.

– А как же Атрек? – от волнения переставила буквы Вика и чуть не заплакала.

– Я тебе врать не буду. Пойдём. – И моряк из Дудинки сходил с ней вперёд, где было видно Азовское море, плескавшее в Арабатскую стрелку, и никакой воды более.

Постояв, посердившись, подумав, народ сел в вагоны, и поезда дали задний ход, кроме самого первого, провалившегося в яму. Многие в Мелитополе вышли, чтобы отправиться отдыхать на Азов. Вика поехала восвояси и не вставала от огорчения с верхней полки своей. «Делу время – час потехе, час потехе, час потехе…» – дразнились колёса.

Вика вернулась в степное своё Ставрополье и пошла в школу. Учиться уже не хотелось, зато она часто слушала радио, отыскалось ли Чёрное море. Дикторы говорили, что как воды сгинули вместе с курортами и побережьем, так до сих пор не находятся. Вика вздыхала, усаживалась на крыльцо перед домом, грустила. Кругом были степь, да отары овец, да холодное солнце. Ветры в ту осень исчезли, перекати поле (они же кермеки, качимы и прочая) позастревали кто где. Один из них, с Вику ростом, уткнулся в крыльцо и мешал проходить. Чтобы не наколоться, Вика надела перчатки и потащила его на помойку. Когда они удалились от дома и их никто не мог слышать, перекати-поле вдруг заорал:

– Что я тебе сделал, что ты меня тянешь в негодное место?!

Вика его отпустила и отскочила опасливо. – Ты… ты лежал и мешал проходить, бесполезный кермек. Вот поэтому.

– Я?! Кермек?! Бесполезный?! Ладно же, злая девчонка. Подымется ветер, я укачусь от тебя с удовольствием!

– Ветра не будет. – Вика, вздохнув, принялась ковырять носком землю. – Чёрное море пропало, и по законам физической географии ветер не подымается.

– Да, дела… – сразу поник и приплюснулся в скорби крикун. – Что ж, тогда оттащи меня под стог сена, чтобы я умер, как благородная флора. Ибо, сама рассуди, хорошо ли лежать среди мусора, дожидаясь конца? Когда нет ветров, мы, катающиеся шары, умираем. – И он всплакнул.

– Тебя спрятать в сарай, может быть? – предложила смышлёная Вика.

– В сарай?! Не желаю в сарай! Ты сама поживи в пыльном тёмном сарае! А ведь могла бы помочь мне по-настоящему: покатала б меня вместо ветра, такая здоровая девка!

– Тогда я бы стала не человеком, а двигателем, – возразила, обидевшись, Вика и захотела уйти, но обидчик вцепился в неё, потащился за нею с отчаянным воплем.

– Постой! Погоди! Я придумал! Иди искать Чёрное море, а я с тобой. Ведь тебя – а я знаю, я наблюдал за тобой с первого сентября! – погрозил он ей каждой колючкой, – приняли в сентябре в комсомолки. Где, спрашивается, комсомольский задор и активность? инициатива, в конце концов где комсомольская?! Или не совестно?

Вика и возразить не могла, только светила голову, потому что огромный колючий кермек говорил совершенную правду.

Утром она притворилась, будто она идёт в школу, а за овчарней она повернула и побежала, таясь, к Перекати-Полю. Они поздоровались.

– Я согласна.

– Давай тогда… Живо, живо, чтоб не заметили твои злые родители, что пинают меня каждый день!

Вика надела перчатки и побежала, подталкивая товарища, по дороге, ведущей в холмы, но на первой вершине упала без сил.

– Ранец скинь! Ранец! – советовал Перекати-Поле. – Отец твой сядет на мотоцикл и догонит нас, если будешь ползти черепахой!

– Нет, – задыхаясь, отнекивалась Вика. – В ранце нужные для путешествия вещи. И комсомольские книжки, чтобы читать и воспитываться.

Перекати-Поле раздумывал миг. – Полезай в меня и, если покатимся в гору, беги во мне, будто белка в колесе, а когда под гору – ты садись на свой ранец, который повесишь на палку, которую пропусти через центр моей шаровидности.

Вика влезла в него, и с вершины холма она ехала, сидя на ранце, только ей было тряско, так как она геометрию знала неважно и центр вычислила неточно. Вечером проезжали отару баранов, вдруг окруживших их и мешающих следовать далее.

Мудрый старый вожак заявил: – Бе-е-е! Все травяные шары неподвижны, этот подвижный. Надобно съесть его, очень вкусный, коне-е-е-чно! Я уверен. – И он решительно подступил.

Вика, раздвинув колючки трясущегося в страхе спутника, крикнула: – Убирайтесь отсюда! Дорогу мне! Разве не видите, я человек! – Кто б удивился таким говорящим баранам, только не Вика, видевшая несравненные чудеса: да хоть вакуум вместо Чёрного моря, – поэтому не удивлялась.

– Ты человек? Бе-е-е! – засмеялся Вожак. – Человек – это тот, кто стрижёт нас огромными ножницами. Верно я говорю?

– Ве-е-ерно! – вскричали бараны. – А это не человек, потому что не ходит с ножницами.

Тут подъехал пастух, что сидел необычно – у лошади на боку. – Ты не спорь с ними, девочка, – произнёс он. – Что им взбредёт в головы, то и делают. Выдумали, что пастух – это тот, кто сидит на лошадном боку, и я вынужден этак ездить, чтобы они меня слушались. Я измучился от такой безобразной езды и, наверно, уйду скоро на пенсию.

– Бе! Ты хороший пастух, – рассудили бараны. – Давайте же есть эту штуку, которая к нас прикатилась!

– Постойте! – воскликнула Вика, вынув из ранца маленькие маникюрные ножницы, так как ей было четырнадцать лет и она была почти девушка.

А бараны, перепугавшись, выстроились рядами. – Пришёл челове-е-ек! сразу видно!

Она подошла к Вожаку и остригла, оставив ему небольшие подштанники, после чего объявила: – Пастух – это тот, кто сидит у коня на спине.

И бараны испуганно повторили.

Обрадованный пастух поместил седло лошади на спину. – Ты помогла мне, и я хочу отблагодарить тебя, – начал он. – Говори, в чём нужда?

– Мы разыскиваем пропавшее Чёрное море и Крым, а куда ехать – не знаем, – поведала Вика.

Пастух осмотрелся и наклонился к ней. – Я скажу тебе тайну, которую никому не скажу, чтобы меня не назвали лгуном. Слушай. Я пас отару близ Каспия и услышал, как Каспий захохотал и изрек, он-де теперь самый модный в Союзе. Кати-ка ты к Каспию и спроси у него. Он что-то знает.

Уже в холода подкатили они к побережью и обнаружили только лёд.

– Опоздали! – орал Перекати-Поле. – Из-за того, что ты каждый день отдыхаешь помногу и перечитываешь свои книжки, чтобы воспитываться по-комсомольски. А следовало бы спешить!

– Море не замерзает ниже Махачкалы, – усмехнулась начитанная Вика, – и никуда от нас не уйдёт. – После чего, как обычно, вынула из ранца книжку и стала читать, да увлеклась до такой степени, что, вскочив, погрозила невидимому врагу кулаком.

В Махачкале рыбаки переучивались на водителей и рассказывали, что Каспий заледенел до Баку. Из Баку пришлось мчаться до Ленкорани, где слышались страшный треск и ворчание: это Каспий натягивал на себя ледяную попону с вмёрзшими кораблями и был недоволен. Только у Астары, на иранской границе, Вика увидела зыбкие его волосы и глаза под бровями из пены и закричала:

– Скажите, где Чёрное море?

Каспий метнул в неё вал проревев: – Кыш! Голову я упру в Бендер-Шах, а ступни – в Астрахань. Я усну до июля, и мы посмотрим, как вы попрыгаете без меня!

Тужась, он вновь потянул на себя лёд.

Перекати-Поле с воплями уколол его злыми колючками. – Это ты украл Чёрное море и по законам физической географии погубил ветра, и мои братья-кермеки не могут кататься по свету!

Каспий валом достал путешественников и подкинул их в небо.

– Делаю, что хочу, и допросчиков мне не надо! Любили вы Чёрное море с гаграми и магаграми, а теперь уважайте меня и зовите меня по старинному: Понт Гирканский. Не то пролежу подо льдом тыщу лет, так негде вам будет курортничать, разве что заграницей, да вас туда и не выпустят, ха-ха-ха! Чтоб к июлю меня окружили пансионатами в два ряда, а не то… Я волшбе обучался у древних халдеев. Я вам не только… Я вас вообще!! – размахнулся он и зашвырнул их под самый экватор.

Кунцевский Прохиндей дома и на работе

Прохиндей встал в три ночи, вынул из холодильника ящик-посылку и, пройдя в спальню, сел под лампой. Слышался шум прибоя. Он приложил ухо к фанере и спел: «Утомлённое солнце! тихо с морем прощалось! в этот час ты призналась! что нет любви!» Он отстранился и прочитал адрес на крышке: МОСКВА КУНЦЕВО ПРОХИНДЕЮ ОТ ПОНТА ГИРКАНСКОГО, – после чего убрал крышку и, вдохнув запах магнолий и пальм, переместил ящик к свету. Блеснуло раскинувшееся в своих берегах Чёрное море. «Мисхор… – бормотнул Прохиндей, вглядываясь в южную часть Крыма. – Здесь я бывал ещё мальчиком. Мы много пили и ели, и папа учил меня жить. А, Пицунда, где я бывал с друзьями. Мы много пили и ели и спорили, кто из нас станет большим человеком… Одесса! Мы пили и ели с любимой на Дерибасовской, но не так много, как человек за соседним столом, и любимая с ним ушла. Глупая и неверная Соня!» Он прослезился.

Дверь отворилась, вошла девочка, пухлая, в модном халатике.

Он моментально убрал ящик за спину. Слышался только шумящий прибой.

– Что у тебя там, папуля? – Девочка медленно подошла.

– Эллочка, живо спать, ничего у папули того, что тебе нужно, – отнекивался Прохиндей пятясь. – Папуля сейчас будет спать…

– Атас! Спать, говоришь? – девочка стала щипать Прохиндея, чтобы он развернулся. – Если не скажешь, что у тебя, я устрою истерику. Упаду, буду визжать, буду дрыгаться и кусаться, буду визжать до утра.

– Ты уже в восьмом классе, не совестно!

Эллочка отскочила и взвизгнула на весь дом. Прохиндей дёрнулся, перепуганный, и она, увидав, прыгнула к ящику.

– Па, атас!

– Тс-с-с!! – зашипел Прохиндей морщась. – Узнают – конец мне!

– Папуля, ты прелесть! Это ты мне купил? – Эллочка отошла к лампе. – Атасный душок! Вроде как Карадаг, папуль?.. Это Чёрное море? Которое делось куда-то? Атасная копия! Теперь Аське нечего хвастать своей новой шубой, а Греку своим мотоциклом-харлеем, который ему предки сделали. Я им счас позвоню, пусть попрыгают…

– Ни за что! – Прохиндей заслонил телефон. – Ни за что! Стыдно слушать! Как можно сравнивать… Потому что не копия, Эллочка. Настоящее море-то. Миллион, миллиард этих шуб, этих харлеев, даже и мерседесов.

– Атас!! – взвизгнула от такой новости Эллочка, хлопнув в ладоши.

– Да, миллиард. Потому что… традиции, наконец… – И, подыскивая слова, Прохиндей сделал паузу. Кончил он институт, но давно отвык мыслить развёрнуто и формулировать мысли, так как работал официантом в большом ресторане. – Славная, так сказать, у сего водоёма история, – продолжал он. – В Ялте, ты знаешь, жил Чехов… Грин где-то там ещё жил, скифы… Ну, Айвазовский, естественно… Лермонтов про Тамань писал, вы изучать должны в школе Также татары там крымские, хан Гирей… Ушаков разбил турок, а в годы Великой Отечественной там советские воины проявили невиданный героизм, подвиги, отчего оно, Чёрное море, сейчас в твоих, Эллочка, ручках, а не какое-то зарубежное. Символ русского духа, так скажем.

Эллочка опустила концы пухлых пальчиков в воду, побрызгала на себя ароматными каплями и заявила: – Папуля, про Лермонтова я без тебя выучу, а этот ящик пусть у меня на трюмо, это будут духи. А не то я сейчас завизжу.

– Ту-ту-ту! – замахал на неё Прохиндей. А когда дочь уснула, он перенёс ящик тихонечко в холодильник, бурча под нос: – Духи, милая, купим французские. Эта водичка нам для других планов надобна. Твой папуля так сделает, что окажется очень большим человеком. Таким большим, как… – Моментально закрыв холодильник, он выскочил из квартиры на лестничную площадку, открыл мусоропровод и прокричал в трубу: – Как Рокфеллер и Крёз, будет этот пронырливый человек Виктор Иванович Прохиндей, кой ужасно умён и которого бросила Соня, которая пожалеет и даже вернётся к которому!

Он в трубу вопил часто от преизбытка чувств.

Утром он выехал на работу, машину оставил у МИДа, будто он дипломат, и отправился по Арбату серьёзный и деловитый; только вошёл в ресторан под названием «Прага», как раздалось: «Интуристы пришли! Ну-ка, мальчики, мухами!» Он влез в свой фрак и, тряся фалдами, полетел в зал обслуживать. Жирный попался ему интурист: на двух стульях сидел, пожирал блюда, как пончики и на груди имел карточку: Vorotila Finansovich, businessmen from America (Воротила Финансович, бизнесмен из Америки). Прохиндей, трепеща от волнения, подал десерт и шепнул:

– Вери гуд, сё. Есть большой бизнес. Очень большой.

Воротила Финансович вскинул глаза. – Я есть из Штатов не шутки шутить! Сколько ваш бизнес – два, сто рублей, тысяча? Фуй!

Прохиндей, заставляя поднос грязной посудой, выдавил из себя: – Тысяча миллиардов! – и убежал. Потому что на них уже стали коситься. А лучше иметь вещь непроданную, чем не иметь что продать. Всюду были коварные кагэбэшники, жуткие были тогда времена при Андропове, и за связь с иностранцами получали порядочный срок. В полночь он покидал ресторан возбуждённый и, проходя мимо длинного линкольна, услыхал:

– Какой сделка-бизнес?

Его манил Воротила Финансович.

Только сунулся Прохиндей к дверце, заголосил милицейский свисток. Он отпрянул и, взмокнув от страха, пошёл по пустынному тротуару сквозь ветер и снег, освещаемый яркими фонарями. Линкольн незамедлительно тронулся следом, и Воротила Финансович, высунувшись, закричал:

– Вы есть обманщик! Я жалуйся в МИД!

Остановилась какая-то пара прохожих, а милицейский патруль обернулся на крики.

– Здесь не могу! Это тайна! – хрипел Прохиндей, ускоряя шаг.

– Так. О кей! – Воротила Финансович Трамп думал быстро. – Я на проспекте Калинин бежать разгоняйся и превращайся в ворону. Вы разгоняйся за мной, тоже так превращайся. Я эти все магнифиции очень просто могу. Мы летим тихий место беседовайт бизнес. – И он умчался.

А на Калининском было светлей и чуть-чуть оживлённее, несмотря на осеннюю ночь, и блестел, отражая бегущие автомобили, асфальт. Перепуганный Прохиндей, услыхав свист, на другой стороне различил Воротилу Финансовича, каковой, помахав ему, побежал вдруг от белого линкольна, путаясь в полах чёрной шикарнейшей и мерцающей призрачно шубы. У ювелирного магазина он заплескал вдруг руками, потом подлетел и – ворона вороной – начал кружить над проспектом покаркивая. Прохиндей, оглядевшись, стащил с себя шапку и побежал, но тотчас поскользнулся и шлёпнулся, извозив в слякоти брюки и плащ. Рассмеялись фланирующие юнцы. «Дядька в винный торопится!» Прохиндей затрусил тогда медленно и прилично, краснея и думая, что вот в сорок лет психа послушал и собирается бегать, чтоб… превратится в ворону! и, может быть, заберут его в психдиспансер. Пару раз всё-таки прыгнув и размахавшись руками, он застыдился совсем и свернул в переулок, делая вид, что не его нагоняет жирнющая злая ворона, которую стали ловить проходившие тут забулдыги. Во тьме меж домами ворона напала опять и ругалась так грубо, что Прохиндей, заткнув уши, пустился бегом и ударился вдруг о метлу, на которой неслась по своим делам ведьма по имени Алгаритма, так что другой конец навернул Воротилу Финансовича. Эта ведьма… Впрочем, чудес тогда было вдосталь в то славное сказочное советское время, чтобы на них останавливаться. Все трое, коротко говоря, грохнулись об асфальт, поползли кто куда. Подоспевшие забулдыги схватили ворону и, только хотели идти, как заметили остальных.

– Тут весёлая шобла, мля, гляньте-ка! В стельку пьяные да какая-то голая девка! Девка, ату! Подь сюда! Мля, лови её!!

Первая вскинулась и помчалась прочь, кутаясь в простыню, Алгаритма, по-женски на миг растерявшаяся, а за ней – Прохиндей. На Арбате сквозь суматошный заснеженный свет разглядели они незакрытую форточку, пропихнулись в неё и притихли. Выскочившие из-за угла забулдыги переговаривались сквернословя: «Где они? Здесь быть должны… Девка-то голая в простыне, сиськи свешивались, мля… А другой вроде бы иностранец…»

– Он нет. Иностранец есть я! – высунулась из сумки, куда её сунули, злая взъерошенная ворона. – Я буду жаловайт МИД! Дрянной русский бизнес! Я забывайт от удара слова превращаться обратно. Вы нужно нести меня на Калинина в линкольн, где есть мой водитель!»

И, ухахатываясь и поддразнивая Воротилу Финансовича, забулдыги ушли, помышляя при том, что в каком-нибудь цирке за говорящую птицу им дадут рублей сто… или двести: хватит на очень хорошую выпивку.

Прохиндей, застонав, рухнул в кресло, что было здесь в комнате. – Международный скандал! Я соучастник… Матушки-светы!

– Молчите, – заметила ведьма, пришедшая в колдовское своё состояние, и Прохиндей, посмотрев, увидал белый ком в прядях чёрных волос. – Продадут вашу птицу – вы слышали – в цирк, ничего с ней не сделают.

– Я наслышан о вас… я пошёл. – Прохиндей вспрыгнул на подоконник, влез в форточку первой рамы, застрял и стал звать громко милицию. Алгаритма немедленно отвела створку рамы вовнутрь, захлопнула внешнюю форточку, через которую они оба пролезли минут пять назад без труда. Прохиндей, осознав, что старается зря, замолчал.

– Молодец. Что кричать? – подытожила Алгаритма. – Я ведь могу вылезти в скважину и уйти, а вот вас здесь застанут – инкриминируют ограбление. До семи лет по статье сто шестьдесят, кажется.

– Боже мой!.. У меня планы! Вытащите меня отсюда! Пожалуйста!

– Вы там крепко засели. Без колдовства я вас не вытащу, только ногти сломаю. – Она показала их, длинные, синие, и Прохиндей содрогнулся от ужаса. – Вам же лучше висеть там до завтра, а завтра хозяева этой комнаты посмеются и выпустят вас.

– Где мы? – залопотал Прохиндей и подрыгал ногами.

– Мы? Впрочем, я лишь пока. Но, возможно, останусь, я всё равно опоздала на шабаш… Мы в альманахе «Ква-ква», а конкретно в отделе поэзии.

– Угодил-то! – вскричал Прохиндей и забился всем телом. Потом он обмяк и заплакал. – В мои сорок лет здесь… торчать! Как затычка! И дожидаться, когда придут эти писаки и пропечатают!

– Не пропечатает вас никто. – Алгаритма, пройдя, вытащила из шкафа папку-вторую и кинула их на стол говоря: – И берёзонька вó поле… Гуденье завода с душой в унисон… Помнится время суровой годины… – Папки всё плюхались и выплёскивали в Прохиндея здоровый и действенный оптимизм, временами по-рыцарски уступающий место восторгам, печалям, а также волнениям ищущих настоящей любви дам и терзаниям молодых и талантливых заместителей очень отсталых начальников. Грохотали заводы, пахались поля, и наполненные метро уносили людей на работы, отмеченные борьбой мнений, конфликтами и страстями на почве отстаивания идеалов марксизма и ленинизма. А чтоб торчал человек в форточке или какой-нибудь там нач. Бюро потерял нос – этого не было.

– Это ведь не реальность, следовательно, не возбуждает эмоций, следовательно, и не нужно, – закончила Алгаритма.

– Хватит в меня этим брызгать! – вскричал Прохиндей. – Я с вороной и с вами страхов перетерпел, а оказывается, это всё не реальность! Тогда почему я торчу в этой форточке, а вы брызгаете в меня чем-то из этих папок, не знаю как звать вас.

– Ивановна. Алгаритма Ивановна.

– Так по мне, – продолжал Прохиндей, – лучше жить в той их реальности и не терпеть всяких ужасов, чем вот так мучиться в нереальности, о какой, слава богу, не пишут. Я скромный официант и…

– Ах, вот оно что! – прервала ведьма, складывая папки в шкаф. – Вот оно что. Мы до бога уже добрались, скромный официант? Думаешь, тебя трудно понять? Ты не скромный официант, а вонючий неосвежёванный хряк, и сейчас я тебя подпалю на хорошем огне.

Прохиндей ощутил дурноту и подвигал ботинками. – А… Алгаритма Ивановна, да вы что? У меня паспорт есть…

– Одним брюхом живёт, а туда же, на бога замахивается. – Она рухнула, раздражённая, в кресло и закурила. – А ну, скромник, хрюкни.

– Пожалуйста. Хрю! – произнёс Прохиндей. – Хрю, Алгаритма Ивановна. Люди разные. Вы вот летаете на метле, кто-то там на заводе работает, я по способностям официант, хрю и хрю… – Говорил он ещё полчаса, полагая, что доводы выставляет в защиту свою убедительные. Вдруг она, странно вытянувшись, отвела створку рамы. Он, ткнувшись в стекло внешней форточки, замолчал.

Ведьма быстро заснула, а утром, серым, туманным и зябким, с первым щёлком замка пробудилась и молча рассматривала человека, кой вдруг вошёл. Плотно сбитый, живой, тот, должно быть, держал свою руку на пульсе эпохи и, по всему, мог рассказывать популярнейшую поэму «Гул времени» наизусть и в обратном порядке, выбрасывая на ударных словах кулак вверх, оттого, видно, был на виду у начальства и вид имел бодрый, уверенный. И ещё – он всех видел насквозь.

– Пам-пара… – спел он, снимая пальто. – Поэтесса?

– Ага, – дурой представилась Алгаритма.

– Ваш почитатель? – кивнул человек на окно, начиная копаться в бумагах, наваленных на столе.

– Хрю, – сказал Прохиндей. – Хрю и хрю!

– Он будет там сами знаете до каких пор, – вставила ведьма. – Пока меня не напечатаете.

– Простыню нацепили, чтоб выделяться? – спросил человек, отходя покопаться в шкафу. – И, конечно же, пишете про любовь.

– Про любовь страшно много стихов, – запищала она, предъявляя огромную папку. – Есть про природу и производственная тематика. Вы без меня не поймёте, так как моя стилевая манера своеобычна, Фёдор Иванович.

– Я На-Горá Александр Матвеевич, – он поправил не оборачиваясь. – Вы оставьте ваш адрес, я позвоню. Да велите ему вылезать.

– Хрю! – вскричал Прохиндей и поёрзал.

– Только звоните мне ночью, – жеманничала Алгаритма. – Днём я творю, понимаете? А живу я здесь рядом, в проулке. В Среднениколопесковском поблизости. Маленькая мансардочка в стиле ретро… Ах! Я от ретро тащусь! Сядем под абажуром и будем беседовать о по-эзии и искус-стве. Московские дворики снегом покрыты… Свежесть и сила, свежесть и сила! Хоть до утра. Понимаете?

– Понимаю, – оценивающе посмотрел На-Горá.

– Хрю же!

– Можно надеяться?

– В следующем ноябрьском номере – нет, – честно сказал На-Горá, описав взором кривую по простыне, в кою пряталась гостья. – Никак. Полный шкаф рукописей. Очерёдность. Может, я нынче же вам звякну.

– Я не прощаюсь тогда, не прощаюсь, – тянула кокетливо Алгаритма вставая. – В шкафе мне нет конкурентов. Вы понимаете?

– Понимаю, – галантно кивнул На-Горá, и в мгновение Алгаритма протиснулась в скважину, оставляя одну простыню к возбуждению На-Горы, подошедшего и помявшего край руками. – Дура. По-эзии и искус-стве… – передразнил едва слышно всезнающий человек. – Но смазлива и обитает поблизости. – Волосы у него поднялись возбуждённо. Он отошёл взять оставленную ею папку, чтобы узнать её имя и позвонить через часик. – Цветаева. Из неизданного. – Усмехнувшись, он потянул за тесёмку. Зашелестели переворачиваемые толстым пальцем страницы.