Привиденьевые

Часть I

Тот, просак и велосипедист

Что-то принесло его сюда – любопытство. Хотелось стихии, запахов, ночи, колдовства, хотелось спазма и вечности на уровне молекул – получил: лодж в лесу, а вокруг на сотни километров ни единого города. Люди в деревнях голые, едят коз – одну в три года, едят корни маниока, тугой белок, сдобренный ядом: синильная кислота в малых количествах убивает не сразу, но день за днём человек погибает изнутри.

Тут океан в виде реки, вода бурая от спин крокодилов, в воде инфекции и сказки; тысячи лет между ними беззвучная битва. Вечером луна падает своим отражением на кожу воды – космические мурашки на поверхности. Свет плотный, густой – как ощущение или как надежда, почти осязаемое небесное варево.

…Бах встал и ел этот свет, впитывал его всеми клетками своего тела, всей своей историей жизни. Как ядро бесконечного сознания, он стоял там, подлинный первичный бог, и ничто не могло уязвить его, и всё объясняло его, как голос шёпотом: тысячи лет изо дня в день я искал Тебя.

Так бы стоять и расти как лунное дерево, но – человеческое тело: устало, вымерзло. Вернулся в хижину, а в ней – закупоренная темнота: электричество берегут по ночам, генераторы выключены. Хотелось дышать ночью, и он убрал москитный балдахин, убрал волнение и перешёл в сон. И там всё это продолжилось: невесомость и ощущение вечности в чистом виде. Больше нигде этого не осталось – и в людях не осталось, но здесь, в Африке, есть. Жизнь заполняет человека до конца и тут же – смерть, как начало, эмоция, и тут же – больные животы и головы.

Бах спал, а путешествие длилось: судьба искала событие, урок, счастье не могло быть усвоено без несчастья – таковы правила первичных материй. Прилетела свежесть, прилетела не одна, с ней что-то чёрное, мелкое, что-то тонкое, как скрытый смысл. Оно впилось ему в руку, и оттуда понеслась болезнь по крови, и оттуда полезли мировые скорби, воплощённые в вирус. Комариха разбухла, как ёлочный шар, вынула иглу и поплыла по воздуху медленно, словно праздничный дьявол. Ничего нельзя было изменить.

С утра он ещё не знал. Сел за руль и гонялся за химерами по африканским лесам, искал ответы на свои эмоции. Ходил пешком тоже. С утра он ничего не знал, но посвящение уже началось.

Вот он глазами двигался, узнавал природу вещей, шёл на своих ногах, используя тайное знание. Ноги шли путанно, тело моталось из стороны в сторону. Цепляясь за воздух, Бах спускался с холма. Смотрел во все глаза, видел смысловой фон. Это был взрослого цвета лес, продетый сквозь солнечную активность. Мысли надувались в голове и больно давили на виски – приходилось обдумывать, но такая чушь.

– Помнишь, как ловил ему свежих лосей?

Где-то споткнулся, раздробил себе сознание и остался стоять там один, среди прошлого, которое бежало впереди него. Вспомнилось детство, отец, маленький городок. Лосей никто не ловил, но такая присказка. «Наловлю тебе свежих лосей», – отец говорил. К чему это теперь? Снова они – вездесущие незримые члены семьи.

– И здесь со мной.

Как будто вся жизнь в одном моменте сошлась. Африка что-то такое делает с человеком – не объяснить. Спонтанное небо, спутанные волосы дорог. Тут даже шагов нет, хотя он идёт, но даже шагов нет. Когда звуки повторяются достаточно часто, они превращаются в тишину. Новая мысль лопнула тихо, почти безболезненно:

– Не знаю, кто ты, но я конец цепи. Я итог смешиваний, которые люди принимали за собственный путь.

Так он сам говорил ещё недавно. Думал: в нём копится большое. Теперь увидел себя со стороны: подтвердилось. Говорил так: «Всё вокруг занимается тем, что копирует себя, создавая продолжительность, то есть жизнь». Это и есть ответ на все вопросы. Хотя он пока не понял его до конца, только знал.

Тишина уходила понемногу. В листьях шелушились разноцветные ткачики – линяли. Всё было так подробно. Формировалось предвкушение звука, запаха, формировалась привычная реальность. Дошёл до понимания, дошёл до ручья, встал на воду – вымок. По воде не ходят – просто проверил. Суша мягкая, сырая – не готовил никто; потом песок. Шёл же совсем недолго, но уже стемнело, вязкие сумерки по глазам. Вот не зря говорят: Африка – декорации для проворачивания тёмных дел.

Какие-то дела… Так сильно не хватает определённости. Где он находится? Задал вопрос, задал душе геометрические координаты, но интуитивная география молчала. Хотелось бы подключить логику. «Где тут зарядное устройство?» – хотелось бы поднабраться ума. «Где магазин, я бы купил?»

В итоге ничего не нашёл, стоял на поляне, протягивал воздух через сигарету. Потом сел, прислонился к дереву спиной. Такое ощущение, что уснул. Но это был не сон, может, что-то похожее, но не сон. Он оставался в сознании, был неподвижен, но двигался – глаза открыты. Ходил в какой-то длинный тоннель из пустоты. Там на земле сидел Тот в медной шапке. Его завораживающее настроение передавалось мгновенно.

– Кто ты такой?

– Я твоя цель. Найди меня.

– Но зачем?

– Ты должен найти.

– Но – как?

Всё исчезло: и Тот, и лес. Бах висел в воздухе как неоконченная фраза и озирался повсюду, выискивая рот, который его произнёс. Но рта нигде не было, и он продолжал висеть, пока в какой-то момент не выключилась реальность. Он упал в некое затемнённое пространство со стенами, но вовсе не упал. Бах оказался сидящим на стуле в незнакомой комнате, а около него стоял белый человек, похожий на снежного.

– Привет, дружище. Как-то неважно выглядишь.

– Где я?

– Ну вот, приехали. А я говорил, что днём спать вредно, да ещё на такой жаре. Давай, приходи в себя и приступай к дежурству.

Бах потёр глаза и покорно пошёл в соседнюю комнату. Во всём этом было что-то знакомое, но – что? Этого он пока не знал.

Иногда так бывает, что человек входит в паралич, а выйти из него не может, стоит перед всей этой сложной хитрозавёрнутой махиной жизни и начисто лишается способности действовать. Он не действует, но успешно копирует проверенные судьбы окружающих людей. Ему надо просто пальцем пошевелить, ткнуть им в небо, но он боится залезть в просак, потому что ему кажется, что просак должен быть непременно в небе, иначе, куда бы тогда складывалась радуга и где бы пропадали самолёты. Просак – это кладовка для отслуживших вещей и явлений, и палец туда совать крайне небезопасно.

Так человек думает. И поэтому он стоит как гора – сначала стоит, а потом лежит как гора. Та самая, которая могла быть ходячей, но ей очень лениво, и она ждёт, руководствуясь крылатыми выражениями, на которых пророк и сам прилетит, если уж такая оказия.

Слышимо:

– Ты растолстел.

– Я полон. Я полон надежд.

Нет, ты просто растолстел, закостенел, сдался. В тебе психические микробы, некоторые грибы, протисты, патогенные демоны – они образуют смирение, но ты не считаешь это инфекцией, ты считаешь это частью своего характера. Ты говоришь:

– Может быть, душа – это тоже микроб?

Ты занимаешься казуистикой, софистикой и всякими искажениями мысли. Всякое утро и ещё перед сном вечером ты запускаешь невидимую волну-руку в клубок мозговых нервов и теребишь размышлениями каждую деталь своего характера, испытывая глазодвигательный, преддверно-улитковый и блуждающий оргазмы, нагоняя на себя мурашки неподдельного ужаса бытия.

– Надо ходить очень осторожно: из людей валятся козни и ловушки…

Чем сильнее теребишь, тем приятней. Это всё, что осталось: вдохновенное заклинание не помогает давно. Измерить отчаяние невозможно, но оно огромно. По улицам анемичные лица, питательный гвалт со всех сторон летит: «Спасите, у меня крылья изо рта не выросли!», и кто-то продолжает биться о границы человеческого, но его не пропускают дальше: слишком малогабаритная атмосфера. И ты смотришь на него с неприязнью: лучше бы сразу разочаровался во всём и не стыдил себя.

Шаг за шагом. Это кафе «Зелёная тоска». Под плетёнными из классического нытья абажурами сидит тело человечества и ест всеми органами из разных тарелок.

– У вас найдутся столики?

– Придётся подождать.

– Ждать, пока освободится эта сомнительная реальность?

…Расторопный официант даёт тебе диво take away, и на этой порции дофамина сознание становится густым как повидло.

Ты, и такие же, как ты, – это они. Посмотри на их медленное тёплое угасание – они и не заметили, как вокруг всё ускорилось: будущее начало сворачиваться, а они продолжали идти размеренным шагом, продолжали смотреть только под ноги, не видя целой дороги. Они шли как обычно, отставая от самих себя.

Эти люди, и их всё устраивает. Люди слушают не себя, а эхо, которое исходит от других. Они видят не себя, но сумму чужих мнений о себе. У них вместо лица – орех. Загадочная душа – удобная проверенная годами маскировка. Консервированная душа ближе к реальности. Избушка – антинаучное пространство. В полях растут чёрные ямы, высаженные дождями прошлой осенью; урожай – глубина. Всем новость: запущен стереотип разрушения национальной идеи, которой никогда не существовало.

Ты не жалеешь об этом. Упакованный комфортом автобуса, мчишься к первому месту силы. Дорога изливается в буш. Лес, город, поворот соединяют два края дороги. Смотришь и видишь, как энергия земли выходит в виде растений, выходит в виде дерева, воды, минералов, нефти. Выходит в виде людей, которые растут из земли как перевёрнутые горизонты.

Так ты путешествуешь. Доходишь до края света. Находишь край света, но не встречаешь себя там. Встречаешь там велосипедиста, который проехал всю Африку с севера на юг. Он не изобретал велосипед, но он ехал на нём по кривой нитке огромного материка, подвешенного к экватору. Он рассказывал, как катился ночью по пустыне на согнутых ногах и писал стихотворение. Потом остановился и начертил его на песке, это было стихотворение о ночной пустыне, и к утру песок проглотил весь текст. На восходе пришлось писать об утренней пустыне, а после обеда – о дневной. Через несколько месяцев у него вышел бы сборник песочных стихотворений, самое честное произведение литературы. Но велосипедист решил повременить с организацией собственной вечности и поехал дальше. Вечность поджидала его при переезде через жилое селение на окраине суши. Одно из племён приняло его за демона, и с тех пор они жгут фигуры велосипедиста, вырезанные из эвкалиптовых стволов.

– А он сам?

– Подожди, ещё не доехал.

На мысе Веры развязно паслись бабуины. Они нападали на автомобили и требовали свой банан, долбясь лохматым кулаком о лобовое стекло. Лица у них были свирепые и топорщился острый зад. Велосипедисту непросто оказалось преодолеть этот участок активной свободы. Но всё же он добрался до края и там узнал от случайного прохожего, что его оплетали ложью из года в год: на самом деле, крайняя южная точка Африки – это другой мыс, где нет туристических развлечений, и по этой причине роль края земли исполняет вот это место, где они есть. «Так же и в жизни: роль реальности выполняет какая-то “туристическая” среда, в которой всё только подражание оригиналу», – подумал велосипедист и умер от грусти на заданную тему. Эту последнюю мысль нашли в его голове при вскрытии.

– И в чём тут мораль?

– Лучше спроси, где тут человек?

А вот он: в пыли, оставленной предметами, ради которых он всю жизнь едет на согнутых ногах по ночной пустыне, в конце путешествия превращаясь в тотемного демона.

…И ты откладываешь великий переход по сухой притче и идёшь искать естественные островки жизни. Там человек как в дерево воткнутая душа. Это же саговое дерево. «На побережье поберегли бы себя». Жилище костров. Неуклюжий туман. Окружающая среда ночью становится чёткой, сверхконтрастной. Колдун настаивает мир на природе, цветке, а потом пьёт это и видит пространство как схему, видит, из чего оно состоит. В лесу – бутылочность. Деревья стоят как вкопанные горлышком вверх. Внутри – странное извивающееся молчание. Это клей настоящего, который люди пьют, чтобы обрести целостность.

– Дайте и мне глоток.

– Это через уши пьют. Заходи и слушай.

Мир не работал уже несколько дней.

Причина конфуза открывалась при входе на нулевой этаж. На металлической двери висела выжившая из первоначального смысла, корявая и многажды проклятая жильцами табличка «Лифт сломан».

– Нам летать, что ли? – периодически выдавливали дипломаты в зубную щёлку.

Кое-кто оглядывался и искал ангелов-доставщиков за спиной. Другие нервозно замахивались подошвой на ступень и, глотая толстые пузыри обсценной лексики, шли по лестнице человеческого унижения – с этажа на этаж по квадратным спиралям хаоса.

Инженер, который отвечал за материально-техническую часть мира, поломку лифта связывал с карой небесной и на вопрос «Когда же починят?» предлагал помолиться. В молодости он был рок-звездой, потом профессором химии, золотильщиком храма, прикладным философом, театральным критиком и, наконец, по дальним коленным связям приехал в Африку, чтобы перевоплотиться в административный экземпляр высшего ранга, иными словами, завхоза. Но то ли хозяйство попалось ему чересчур замысловатое, то ли высокая духовность противилась столь тесному контакту с бытом, – в общем, в посольстве инженера не уважали и гнобили за спиной, считая космическим мутантом.

У инженера была жена, странная инертная женщина с вечно мокрыми волосами. Такое ощущение, что она жила в каком-то особом отсеке мира, где постоянно шёл дождь. Иногда чёрные работяги пытались выследить, куда она ходит, чтобы найти дождь (они хотели перегнать его на свои огороды), но она всегда замечала слежку, останавливалась и с укором смотрела на шпиона, пристыживая его своим летаргическим взглядом.

Вообще все жители этого мира делились на живчиков, тех, кто был ещё недолго в командировке, и привиденьевых – людей со стеклянными глазами, которые год за годом теряли контрастность, и теперь, чтобы их заметить, приходилось напряжённо всматриваться в пространство. Эти вторые носили такие каменно-ошеломлённые лица, как будто в воду смотрели, и там другие галактики проносились у них перед глазами – внутренний иллюзион, заменяющий сознание.

На деле иначе. Человек был душа в футляре из быта, внутренняя копия текущих событий. Бесцветные, одураченные лёгким счастьем люди-дни. Выеденные изжогой, измученные бездельем, привиденьевые как будто перестали осознавать сами себя, но – у кого ни спросишь, каждый чувствовал себя прекрасно в этих условиях блаженного анабиоза и никаких дефектов у своей жизни не замечал.

Люди ходили по теплице так медленно, словно не хотели обгонять жизнь. Синдром пустой головы плюс эйфорическая аптечка. Некоторые выцветали так сильно, что это уже становилось неприличным. Тогда их вызывали на индивидуальное собрание и немного «подкрашивали» в зависимости от ситуации: давали нагоняй или испытательный срок, во время которого сотрудник обязан был вернуть себе подходящие цвета – лицо от бежевого до экрю, умеренно-розовый нос, глаза можно красные, но органические, без пластика. Если цвета не проявлялись, человека высылали первым же самолётом на все четыре стороны, три из которых были психические блокпосты. После такой поездки большая часть служебных привидений просто рассеивалась в пространстве.

Почему посольство называли «миром», догадаться было несложно: люди, которые тут находились, были прибиты к жилой зоне непреложными истинами правил. Они не могли выходить за территорию без особого разрешения, не могли передвигаться по городу без сопровождения, не могли выезжать дальше тех мест, которые были определены как зоны путешествий, в общем, вся их жизнь происходила на периметре от одной батарейной стены до другой. Кто-то бы подумал – тюрьма, но люди говорили: «Доброе тепло». И действительно, среднестатистический стеклянный глаз видел в этом двухкилометровом патриотическом гнёздышке настоящий рай. Здесь было всё, что только нужно простому человеку для роскошного расслабления: теннисный корт, бассейн, футбольная площадка, бильярдная, горемычная (бар), лавочки с загорелыми школьницами, клуб домино и клуб женщин, воплощающих кулинарные амбиции – кто вкуснее запечёт антилопу или наделает колбасок из трепанга, «морского огурца-шмагурца».

И они жили тут, на закрытой территории, скреплённые отчуждением и комфортом. Отчуждение – так никто не говорил, но говорили «спиритизм», потому что то, что они пили, называлось «спирит». И они питали свою судьбу от иллюзий, но в основном питали иллюзии. Им казалось, что самый счастливый билет в жизни уже вытянут и теперь надо просто запрокинуть голову и открыть рот, и сразу же туда польётся мёд и посыплется манна с тамариксовых кустарников. И они открывали рот, и туда действительно вначале шли все эти впечатления, океаны, красно-сиреневые закаты, люди наизнанку, млечный потолок-путь. Всё это падало сначала, а потом уже некуда было толкать: узкие горизонты, и человек начинал отрыгивать, потом его тошнило, рвало, и, в конце концов, он терпеть уже не мог все эти чёртовы страны пятого трансцендентного мира.

Так бы было, но так не было. На самом деле, все люди, бывшие частью этой системы, никогда и ни в чём не противились режиму. Даже в мыслях почти никто не позволял себе усомниться в качестве того изумительного клада, на который они все так случайно наткнулись. Их выбрали за терпение и послушность, и теперь им хорошо за это платили: пачки из шкафа впоследствии конвертировались в движимые и недвижимые материальные ценности. И хоть это были обычные средние суммы, рассчитанные для более-менее сносного существования, в условиях замершей жизни они казались золотыми горами, и их блеск проникал в самые глубины мышления, провоцируя единственную общую для всех активность – откладывать и копить.

И никто не видел, как всё ужалось в этом мире. Человек был кол, вбитый в землю, – не веха, но истукан с потухшим взглядом, по сторонам нитками – оборванные связи с мирозданием, в которое он даже и не метил. Это был кол с искажённой вертикалью, инертное скопление электрических импульсов. Если у некоторых людей события налипали на цель, все пейзажи, и впечатления, и разговоры налипали сразу же на цель, то у других – на пустоту. И жизнь была как клубок без ядра.

Только два человека из всего мира не принадлежали системе. Одним из них была бойкий татарский педагог английской словесности, которая наравне с инженером и его дождливой женой, не сыграет в этой стремительной эпопее никакой роли, кроме участия в общих сценах. Другим таким «свободным» человеком был Бах, свечной бизнесмен с девятого этажа, который сейчас рассказывает эту историю.

Не было ни намёка на ветер – каменное горячее утро. Бах с тяжёлой головой дошёл до автомобиля, открыл дверь и свалился на раскалённое сиденье. Жёлтый цвет атаковал. Летали назойливые жуколки в глазах. Обезвоживание организма чувствовалось в каждой клетке тела, язык высох и прирос к нёбу – длинный, как к небу прирос. Бах медленно включил зажигание, открутил окно и выехал в потусторонний мир – за тяжёлые металлические ворота посольства.

В пятницу была отходная у главного коменданта, публичный спиритический сеанс, хотели по-чуть «за хорошо долететь», а проснулись в понедельнике.

Бах бросил взгляд в сторону кафе с кручёными булками на рисованной витрине, но такая большая спазма выросла в горле – гигант. Отрыжкой бы выдавить гнилое изнутри, но щёлка вместо рта. Тошнота и покаяние. Завтракать передумал и поехал намерением на работу – в цех свечного заводика, где сегодня должны были выплавить новую партию восковых матрёшек.

Непонятно, почему все так ждали этих овальных кукол, но спрос на них среди местных жителей был поразительный, то есть, конечно, не машинами увозили, но покупателей было много. Нащупал телефон в боку, выдрал из кармана (вчера чем-то залил наверное – липко). Разорвал рот, порепетировал голос – неважный, но есть.

– Иса, как там всё? Нарисуй мне в этот раз макет с волосами… (Вот и отрыжка)… Говорю, сделай им волосы вместо этих твоих полу-ис-ламских платков. Да-да, я понимаю… Но сделай, да? Меня сегодня не будет. Присмотри там.

Тело не готово было начать трудовой день. Он повернул влево на развилке и двинулся по набережной. На навесе среди корней деревьев, где добродушный бедняк мастерил музыку (резал барабан из ветки и пел о том, как он режет барабан из ветки), Бах припарковался. Кинул две монеты музыканту: «Пой, но хорошо стереги». Потом он прошёл по голой суше до воды, сел на влажную землю, исписанную рисунками отлива, закрыл глаза и начал глубоко дышать. В правом боку орала израненная печень, сердце топало, желудок крутил свою депрессивную пластинку и только мозг, ублажённый мягкими волнами приливающей крови, работал в несколько мощностей.

Мозг перерабатывал настоящее, тащил сюда же будущее и в общую кучу сгружал прошлое. Бах сидел мягкотело на суше и в голове возникали эти эпизоды разных лет. Он вспоминал то время, когда только приехал в Африку. Ему нравилось оставлять машину на набережной и сидеть у воды. Он мог часами слушать эти ритмичные перекатывания грандиозных массивов разумной жидкости.

Четыре года уже прошло, как четыре жизни с тех пор, как он явился сюда по приглашению дальнего родственника, эмигранта какой-то своей собственной волны, который держал в пригороде небольшой свечной заводик и несколько сувенирных магазинов, где продавались свечи-слоны и свечи-женщины, свечи-дома и свечи-просто-свечи. Родственник был толковым бизнесменом, но несколько престарелым, детей не завёл, поэтому остро искал помощника для ведения такого светлого в прямом смысле бизнеса. Бах вспоминал сейчас, что принял это предложение, почти не раздумывая. Ему страшно хотелось попасть в Африку, вляпаться в это самобытное волшебство, изучить языки, заглотить песни, разгадать шифры пустынь и заглянуть в глаза дикому зверю. До этого пару лет он торговал матрасами в задрипанном магазине, успокаивая себя тем, что продаёт сны.

Он без сожаления оставил столицу, которую так и не покорил, так и не понял. Тот город, который издали казался совершенством, оплетённый тоннелями и зеркалами, так и затягивал внутрь успешными историями соседей и друзей, но внутри было тесно и грязно, внутри, в городе, и внутри в людях. Город придерживал новичка красивым зубом и просил подождать: «Вот сейчас, вот сейчас тебе повезёт», но ничего не происходило годами. Богатый просился на легенду, но бедный задыхался от испарений, глохнул от шумов, спал с огромным клопом на одной кровати. Это было такое расслоение уровней жизни, что Бах не стерпел – ему тоже хотелось легенд, как ему их хотелось! Но его жизненное пространство с каждым днём ужималось всё больше и больше и в конце концов превратилось в какую-то убогую плащ-палатку – вовсе не наряд супермена.

Бах был рад, что уехал. Он не умел вгрызаться в гло́тки, умел – в идею, но это не помогло: столица переварила его и не поморщилась.

Африка, наоборот, стала его другом. Он прислушивался к её настроениям, глотал её жизненные соки, любил её распахнутых настежь людей. Это была реальность, данная в ощущениях: брызги озарений из океанической воды, плотные нагретые солнцем миражи городов, тонкие проволочные смыслы бытия, перевёрнутые деревья, жареные осьминоги (голубая кровь), сомкнутые в цветы пряные запахи, исступлённые танцы, бисерные чехлы для души, песок, круг, игра и ещё небо. Небо было невероятным тут: огромная выпяченная плоть с миллиардами позвякивающих тишиной отверстий, толстая почти осязаемая глыба мелкого света. Казалось, что всё живое. Звёзды мигали и покачивались, раздавая себя любопытным глазам – огромная гирлянда к бесконечному торжеству жизни.

Работа ему тоже пришлась по душе – дело затянуло по-доброму, за полгода Бах более-менее вошёл в курс и дальше просто наращивал опыт, понимая, что однажды ему предстоит стать единственным хозяином этой трудовой лошади, здоровье которой предполагало безбедную жизнь до старости. Дорогие фигурные свечи, может, и не будут покупать: подарки исчезают как традиция, вектор – выживание, но вот сентавошные палки обесценятся только тогда, когда перестанет существовать темнота, что очень сложно вообразить, ибо темнота – это константа.

Свечи были валютой в некоторых деревнях, свет как деньги, образно: спички, воск, керосин. Многие сельские жители никогда в своей жизни не видели лампочки: чёрная Африка была кромешна, как глухая нора. Ближе к городам росли фонари на домах, а дальше, в мякоти лесов, пламенели у хижин натёртые камнями рыжие костры: плита, обогреватель, ночник. Костров в основном хватало: пламенем лежали на дровах и факелами шли в дома, но внутри помещений свечи использовать было гораздо удобнее.

Простые свечи были очень дёшевы, и их скупали в огромных количествах торгаши из провинций. Это как-то возвышало бизнес, делало его немного полезным. Бах засиживался иногда на работе допоздна, потом замечал сумерки, выглядывал в окно и представлял, как в самых удалённых деревнях сейчас набухают звёзды над головами людей, и кто-то зажигает его свечу, и это радость у них: всё такое светлое, видное.