Дульсинея Тунгусская

1

К концу дня Димка Усольцев уставал так, что стоило ему только остановиться, как он тут же падал на землю, растягивался и замирал, слушая, как гудит тело. Для сходства с уморенной собакой не хватало лишь вываленного набок языка. Скорее всего Димка уставал не от ходьбы по заваленной буреломом тайге, а от невыносимости ожидания. Он, конечно, был не прочь поработать с прохладцей, не спеша: трудяга-то Димка так себе, без особой прыти. Но ждать можно днем, когда нужно рубить профиль или бежать по нему с мерной лентой, а сейчас, топая прямо на заходящее солнце, за которым где-то прячутся палатки, таборный стол с ведром варева на ужин, ждать с урчащим животом – пытка. Устроившись на щебенистом пятачке, схваченном твердым мхом, и подложив футляр теодолита под голову, Димка-геодезист глядел сквозь тюль накомарника в небо, ждал своего рабочего – Полю Романюк, матерился потихоньку и давил на грязных руках комаров. Делал он это с особым удовольствием: брал по нескольку штук щепотью, размазывал их на ладони, а потом шарики этой бесформенной массы скатывал до тех пор, пока останки насекомых не превращались в пыль. Понюхав руки, будто боясь, что они пахнут не прелью давленых комаров, а чем-то другим, Димка сел, почесал голый подбородок, на котором в двадцать семь все еще пробивался пушок, сощурился, собирая на лбу и у глаз складки, посмотрел вдоль пикой уходящего под уклон профиля и, никого на нем не обнаружив, хотел плюнуть, но вспомнил, что плюнуть можно в самого себя, как уже не однажды случалось, вздохнул и подтянул к себе рюкзак. Отряхнул его и вытянул изнутри фляжку. Запасливый Димка никогда не выливал недопитый в обед чифир. Быстро собрал пучок сухих сучков, запалил костерок, отвернул пробку и сунул закоптелую фляжку в огонь.

Поглядывая на профиль, Димка тянул потерявший смак чифир без удовольствия и после каждого глотка, морщась от горечи, изрекал: «Ну баба! Ху-у!.. Приперлась в тайгу за каким-то чертом. Хы-х!.. Возись с ней, как с дитем. Ху-у!.. Идиотство, жрать охота!» Чай не укрощал волчий аппетит, и Димка не вытерпел. Выплеснул «нифеля» – разваренный чай – на щебенку и, глядя себе под расставленные ноги, будто там пряталась Поля, крикнул:

– Поля! Ты чё там копаешься?

– А ты что орешь? – услышал он за спиной спокойный голос. – В тайге так, думаешь, можно?

Димка аж вздрогнул от неожиданности и плюнул все же, выругался в душе и попытался оправдаться:

– Чё крадешься-то сзади? Напугать хотела? Это меня, старого…

– Помолчи, старый. Идем! Чего расселся?

Димку подбросило от Полиной наглости. Он хотел выругаться, но передумал, зная язычок своей «реешницы», схватил с земли рюкзак, треногу и теодолит, забросил как попало все за плечо и, не оглядываясь, засеменил кривоватыми ногами, то и дело спотыкаясь, словно его дергали за веревочку. Ему хотелось сказать этой бесцеремонной девчонке какую-нибудь дерзость, но, спиной чувствуя ее глаза-колючки, представляя ее некрасивое, с перебитым носом и пористой кожей лицо, он хмыкнул, будто его тошнило, и подумал про себя: «Баба! Размазня! Идиотка!» Димка знал, что Поля не заслуживает таких слов, он злился на ее способность быть независимой, на постоянные, как ему казалось, издевки над его словами и распоряжениями. А издевалась Поля классно! Димка терпеть не мог смеха, когда ему приходилось, чтобы не сбить уровня на инструменте, подставлять под ноги футляр – иначе из-за своего роста он не мог дотянуться к теодолитному окуляру. Издевательством считал он и необъяснимое для Димки пристрастие Полины с никому не нужным старанием выписывать маркировку реперов-столбиков. Раз-два черканул краской – и готово. А она – нет. Будто не цифры пишет, а картину. То вдруг Полине взбредало в голову бросить ни с того ни с сего рейку и уйти на целый час с профиля черт-те куда – не докричишься, не дозовешься. А однажды, в один из первых дней работы, напала на Димку тоска по «жилухе», ранняя тоска, вроде бы и сезон только начался, ну и попробовал он обнять Полю за плоские бедра, обтянутые брезентухой. Врезала она тогда Димке в ухо так, что зазвенело в голове и сосенки в глазах заплясали. «Ничего себе», – лишь пролепетал ошарашенный Димка и выкатил глаза. Ну ладно, пусть он маломерка, но мужик все же! Если бы на людях Димка позволил себе такое, это понятно, а здесь-то что? Тайга кругом. Да было бы кому фифочку из себя строить – ни рожи ни кожи… «И чё этот начальник по ней с ума сходит? – спрашивал у себя Димка, хлопая ботфортами болотных сапог. – Злая, как ведьма, да и не только со мной, с ним, однако, еще пуще. Да на эту мужланку в Красноярске ни один путевый мужик не посмотрит. Точно. А сюда приехала, закрутила дураку Каретину мозги, смотришь – и замуж за него выскочит. А чё? Они специально рвутся в глушь куда-нибудь, такие вот, неходовые, чтобы замуж выйти. Знаю вашего брата. Так и смотрите, как бы захоботать кого получше, мол, на безрыбье, брат мужик, и рак – рыба! Ишь, выпендривается, цену себе набивает. Все! Хана. Приду и скажу Каретину, пусть он ее себе забирает, все одно под нее клинья бьет… Эх и жрать охота!» Димка стрельнул глазами назад, будто хотел проверить, не исчезла ли ему на радость эта чертова баба, но Полина не исчезла, а шла в трех шагах, опустив голову, то и дело поддергивая спадавший на глаза накомарник. Поправив на ходу ремень с кобурой револьвера, выданного ему впервые в этом году, Димка прибавил шагу.

Полина брела за Усольцевым, за его мельтешащей квадратной спиной в красном закатном просвете свежевырубленной просеки, и ей, чем ближе становился лагерь, тем сильнее не хотелось возвращаться туда. Лучше бы сесть вот здесь, среди камней и валежника, без костра, в комарином рое и ночном холоде продрожать до утра, не идти под многозначительные взгляды, порой презрительные, порой явно похотливые…

В начале сезона было проще. Поворчали, правда, мужики на Каретина: что, мол, бабу в тайгу тащишь, потом утихли и Полину будто не замечали. Только Димка, пожалуй, не мог не замечать. Он, заеденный гнусом около теодолита, махал руками, кричал и ругался на всю тайгу: то рейку Поля криво держит, то дерево ему мешает, то просто так, от «психа». Проще было до тех пор, пока один из рабочих отряда Локтев, здоровый, заросший до глаз рыже-черной бородой, за что когда-то получил прозвище Пустынник, но больше походивший на удалого веселого цыгана, не вломился вечерком к ней в палатку. Неизвестно, что было бы, не окажись близко Каретин…

Видела Полина среди этих взглядов один, не похожий на другие. Давно заметила она глаза Каретина: то с добротой, то с укором, то странные, словно этот парень что-то потерял, а теперь ходит и ищет и не найдет никак… Ей скорее всего именно этот взгляд больше всего казался ненавистным. Ненавистным, потому что напоминал с таким трудом забываемый взгляд другого, там, в юности, кажется, ушедшей на сто лет назад: этот милый взгляд, с которым вначале было тепло и просто, потом – неуверенно и обидно. А дальше – как по вертикали холодно, гадостно до тошноты и передергивания, со всплесками жалости, как суконное одеяло, душной, вяжущей.

Это почти забыто. Узкая комната в общежитии Седьмого рудника, пьяный муж в сапогах и одежде на постели, которая всего какой-то год назад была первой брачной…

– Ты опять?

– Молчи, дура! Вон отсюда!

– Ты же обещал…

– Вон!!!

А потом твердые, очень твердые сапоги на спине, животе, груди… Поля искала этому причину, успокаивала себя, уговаривала и упрашивала его, валяясь в ногах! Нет, ничего не осталось от того взгляда. Пустота, унижение, звериная слепота… Встала с колен Полина, встала, заледеневшая к этому отвратительному человеку, ко всему руднику, ко всему миру. Скрутила в крутой канат себя, обиду, боль, надежду. Застыла, закаменела. Век прошел – ледяная, каменная. Ни отогреть, ни расплавить. Вот только куда деть себя такую? Жить надо, а кругом люди, каждый со своим, жгут глазами, сочувствуют. Кинула Полина в чемоданчик свое девичье, порезанное ножом голубое пальто, заняла у соседки десятку и поехала. Куда? Какая разница, докуда денег хватит…

Встретился Каретин, срочно искавший рабочего, то ли добрый, то ли просто пожалевший ее.

Потом был Пустынник: «Мы ж тебя для чего подобрали? Чего ломаешься?»

«Что же это такое?! – оставаясь одна, думала Полина, сжавшись в комок. – Почему все такие? Уроды со страстью, дикари, скоты с бородами и глазами, в которых, кроме вожделения, – ничего! Кто слеп? Они или я?»

Страха не было, а пробивалась та обида на мир за растоптанное сапогами, исковерканное, заплеванное. А жить все-таки надо. И возвращаться каждый день в лагерь надо, сжиматься, прятаться, как обычно, идти под взгляды с оскалом улыбки и под его, каретинские, взгляды.

2

Топографы урывали погожие дни. Работали с шести утра и до заката. Погода на Подкаменной Тунгуске мудрила: вечером ясно, утром – дождь, и если пошел, так на неделю. Не хотел Каретин в этом году забираться на Подкаменную, с весны вообще мысли были уволиться и уехать к матери в Молдавию. Десять лет подряд полосовал он приенисейскую тайгу просеками, дешифровал аэрофотосъемку, а нынче попало то, что недолюбливал делать Каретин, – крупномасштабная съемка участка для геологов. Работы – море, а в конце сезона результат – четвертинка планшета.

Обычно вечером, после возвращения с профилей, Каретин сидел за столом среди топографов, слушал их разговоры и молчал. Ужин начинался по приходу из тайги последнего человека. А сегодня опять где-то задержались Усольцев с Полиной. Не будь с ним ее, дал бы Каретин разгону Димке, заставил бы его пошевеливаться на просеке. А здесь… Сачковатый Димка не раз уже давал парням пищу для трепа. Без зла, конечно, но кому понравится каждый день одно и то же: «Опять Усольцева нет, наставит он кой-кому рогов!» – и непременно посмотрят в его сторону.

Наконец подпрыгивающей походкой, упаренный от ходьбы и злой, появился Усольцев. Сбросил инструменты, посмотрел на сидящих и оглянулся назад, будто подтверждая, что пришел не один. К лагерю подходила Полина. Шла спокойно, хотя Каретин сразу отметил ее усталость.

После ужина люди разбрелись по палаткам. Каретин, делая вид, что маракует над картой, остался за столом. У костра Полина домывала посуду. Склонив голову над пестротой линий, отметок, названий и не видя их, Каретин щурил глаза, будто вытаскивал откуда-то из глубины памяти отрывки непродуманных мыслей, играл крупными желваками на скулах. Каретину всегда казалось, что он умеет жить в себе, не выставляя, не показывая никому ни горя, ни радости. Да. Может быть, и умел до некоторых пор. А сейчас, в тридцать с лишним, разучился.

…Выждав, пока Полина скроется в своей одноместной палатке, Каретин хотел было уйти спать, но к нему подошел Усольцев, уселся напротив и с неожиданным гонором заявил:

– Ну вот что, Каретин, давай-ка мне вместо бабы кого-нибудь, а ее забери себе, если хочешь. – И, снизив голос до шепота, с маской простачка на довольном лице добавил: – Ты же, кажется, виды на нее имеешь?

Каретин изо всей силы ударил планшетом по столу:

– Знаешь что, ты? Будешь мне воду мутить – выпру из отряда к чертовой матери! Понял?

Зная по прошлым временам, что вывести из себя спокойного, справедливого Каретина не так-то просто (по крайней мере пошли в сердцах куда подальше – не вскипит), Димка вытаращил глаза и быстро-быстро заговорил:

– Да ты чё? Я же шутя. Она баба ничего, только дурная какая-то. Выкобенивает из себя… Поговорить нельзя – фыркает, как эта… А ты сразу кричать. Можно и тихо: сказал – будешь работать, и все! А ты – а-а! Я тебя! Туды-суды!

Каретин не ответил, встал и зашагал в сторону густых пихтачей, тесно подступающих к лагерю и разрезанных просекой. Срубленные в два-три маха стрелы пихт жалко топорщились по сторонам, обливаясь смолой. Желтые свежие пни фонариками маячили, теряясь в просеченном клине. За спиной переливался в просвете деревьев закат, растворял в себе вершины. «Глупо, – размышлял Виктор Каретин, поднимаясь по склону горы, заваленной крупными глыбами камня. – Глупо вот так орать, но обидно же! Если бы на самом деле было что-нибудь, а то все впустую, как шестеренка без зубьев, крутишься около, а уцепиться нечем. А впрочем, бог с ними – пусть треплются, плевать. Вот только на парня зря крикнул, он и неплохой вроде, хотя заноза порядочная. Так с людьми не работают. Если псих, то лечиться надо, а не отрядом командовать. Ни Димка, ни Полина здесь не виноваты. Сам от дурости не знаю, куда себя сунуть…»

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.