Фикция

Иллюстратор Рамиль Алиев

Дизайнер обложки Евгений Боровков

© Рафаэль Осотов, 2017

© Рамиль Алиев, иллюстрации, 2017

© Евгений Боровков, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4483-0492-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

В поисках начала

– Errare humanum est? – состав судей, переглядываясь, в космическом недоумении закрутил пятью головами. – Ближе к делу, уважаемый защитник, ближе к делу. Прения ещё не начинались…

Я молчал, машинально перебирая в лежащей передо мной папке собранный материал, и никак не мог сосредоточиться на том, что же все-таки было ближе к делу. Все гениальные идеи куда-то разом исчезли. Хотел как лучше – а провалился, как жалкий двоечник. Я стоял, молчал и ненавидел себя, а заодно и эти выглядывающие поверх высоченного бюро орехового дерева живые бюсты в белокурых париках. Глядя на них, отчего-то думалось о Змее Горыныче. Между тем трубный голос со стороны «горыныча» продолжал своё: «…изменения в законодательстве, устанавливающие, что в случае совершения убийства или причинения смерти, предположительно связанного с использованием новых технологий, наличие тела жертвы для определения состава преступления не обязательно. Таким образом, уважаемый защитник, ваша гипотеза об отсутствии объективной стороны правонарушения не отвечает элементарной логике».

Центральная голова, самая главная и самая недовольная, опять поглядела налево-направо, заручилась поддержкой и съязвила:

– То, что свойственно человеку, нам известно. Однако, этот аргумент вины с подсудимого не снимает и ничего не объясняет…

Не снимает и не объясняет! С этим я был, увы, согласен.

Но мистерия микроскопической ошибки, закравшейся в расчеты вундеркинда-физика и ставшей причиной настоящего уголовного процесса, не давала покоя. Отбиться от навязчивой эстетики этой идеи не получалось. И мысли продолжали вращаться вокруг знаменитой и универсальной фразы: еrrare humanum est.

Причём, самое смешное заключалось в том, что в этот самый момент спорил я пока не с судом, а сам с собой, лёжа в полубреду в железной койке в пустой тюремной камере, где-то в районе пересечения 48°, 50′ и 2′′ северной широты и 2°, 20′ и 23′′ восточной долготы. Из чего следовало, что идея об ошибке больше соответствовала моему собственному несчастью, чем несчастью клиента, заварившего всю эту кашу. Особенно после того, как капитан, завершив первый допрос, ненавистной мягкой походкой покинул камеру и оставил меня наедине с неизвестностью среди остановившегося времени… Было очевидно, что я тоже где-то просчитался, раз уж, несмотря на адвокатский иммунитет, вынужден был вести жалкое существование узника.

Я перевернулся на другой бок и попробовал сосредоточиться на другом. За неимением ясно просматриваемого будущего, хотелось покопаться в прошлом и найти начало этой удивительной истории. Хотя бы примерное. Взгляд скользил по шероховатой штукатурке стены. Остатки головной боли придавали ощущениям метафизическую театральность: штукатурка плыла перед глазами, складывалась в абстрактные картинки, словно в молекулярный состав кирпичной кладки тюремных стен входят галлюциногены или фрагменты философического камня. Куда бы я мысленно не обращался, тянуло в одну и ту же точку – где-то сантиметров пять-шесть над электрической розеткой. И там сразу отбрасывало на несколько недель назад, к той пятнице августа, когда Адель озадачила меня невозможным вопросом. Мне почему то казалось, что всё началось именно с него.

«Скучаешь?»

Такой вот был вопрос жены, застрявший занозой в памяти.

Тогда он вероломно врезался и, словно голодный кот ветчину, раскромсал деликатную поверхность почти музыкального стаккато «привет-привет-как-дела-нормально-когда-приедешь-скоро».

До вопроса фраза звучала уже пять раз, и с каждым новым звучанием встреча наша была всё ближе! С каждым новым разом смысл последнего слова «скоро» становился весомее! Но музыка оборвалась на шестом…

Почему же именно на шестом? И почему, собственно, нашим беседам должен был вестись счёт? И вообще, что особенного было в наших разговорах?

Вроде бы ничего. Кроме одной детали: нас разделяло несколько тысяч километров, и разговоры осуществлялись строго по графику, посредством единственного в ближайших пределах туристической деревни, где проживала Адель, телефона.

Почему по графику? Потому что ради полноценного отдыха мы избрали такое место, где все современные средства связи были запрещены.

– Все? – удивился я, когда Адель мне предложила такой необычайный вариант для такого отпуска.

– Все современные, дорогой, – как для ученика первого класса, уточнила она. – Голубиная почта, например, разрешается. Так что на несколько дней тебе придётся позабыть о компьютере…

А я даже не представлял, что такие первобытные места могли ещё существовать на нашей матушке-Земле.

– Но это же Парк Юрского периода! – попытался было я тогда оказать сопротивление. Однако, в итоге, переговоры получились недолгими, потому что идея понравилась – хотелось испробовать необычного фрукта – и я быстро сдался. Вот почему уехавшей на каникулы неделей раньше Адель приходилось, как в древние времена, просто-напросто идти на почту! Хорошо ещё не голубей пускать, а звонить. А проделывала она это один раз в день. Вот и вся арифметика: сколько получается за шесть дней?

…Но вернёмся к вопросу! Почему же такой простенький вопрос мне тогда показался таким вероломным? Ведь он мог бы вполне стать естественным продолжением стаккато, родить новую вариацию на старую тему… Почему? Чёткое объяснение найти было трудно. Возможно, виной тому был взгляд Адель. Точно помню, как ещё до нашего «привет-привет» на её неожиданно ставшем неподвижным лице появился подозрительный признак: брови упругими рессорными пружинками выгнулись кверху, а потом – пум, и как бы соскочили с курка, и вверх. А на моей реплике «скоро» под ними сердитыми угольками уже пламенел взгляд. Так что моё обещание приехать уже выглядело неубедительно. Через какую-то долю секунды после этого, как раз в тот момент, когда прозвучал её неожиданный вопрос, в голове быстро материализовалась догадка: здесь, под Парижем, было три часа пополудни, а я сидел в мохнатом банном халате, похожий на огромную игрушку. Так что реакция Адель на мужа в таком неглиже была совершенно естественна. Но я всё же обиделся…

Кстати, скучал ли я?

Попала Адель мимо цели (я никогда не скучаю – склад ума не тот), однако же недалеко. Потому что захотелось вдруг признаться, что да, естественно, скучаю, что всё надоело, что, наконец, все хочется бросить и уехать к ним в Африку…

– Причём прямо вот так, в халате… – осторожно добавил тогда я, надеясь незатейливым способом разрядить обстановку, пока не началось кровопролитие.

– Разумеется хочется, только срочная работа держит… – решительно отвергла она моё приглашение на шутливый тон. Брови ее продолжали парение на прежней, недосягаемой высоте недовольства.

Тогда я замолчал. Повернулся боком к экрану, делая вид, что копаюсь в каких то деловых бумагах, благо стопок на столе было хоть отбавляй, и все – как маленькие небоскрёбы, в несколько этажей. Кое-какие листы нервно сорвались и запланировали на пол. Захотелось спихнуть туда же и остальные.

Было обидно. Где-то внутри опасно затлел фитиль, ведущий к взрыву. Но секунды дипломатично замедлили бег, давая нам возможность помириться. Я вынужден был признать: Адель была права – и про работу (будь она…) и про халат (чтоб ему…).

– Помнишь, – решил я взять себя в руки и плавно отвести беседу в другое, более спокойное русло, – я играл в э-клубе в шахматы с одним типом; я его ещё называл «номер на груди», потому что все данные о нём были засекречены, и он выходил на связь под кодовым номером, так что в клубе никто о нём ничего не знал?

– Помню. А он что, решил рассекретиться?

– Нет, – пытался я держаться зыбкого курса на примирение, – думаю, что с ним что-то случилось. Он не выходит на связь с прошлой пятницы, и все мои послания пока остались без ответа.

– Ну и…

– Ну и жалко, он хорошо играл…

– Ты, кстати, там работаешь или играешь в свои шахматы? – Адель упорствовала, безответственно играя с наполненной электричеством атмосферой…

– Играю в мои шахматы, – окончательно разозлился я и бросил трубку. Краем глаза заметив, как подбегал к ней наш маленький сын и с жаром что-то сообщал. Теперь-то я знал, что это была очень важная новость1. Но рука вовремя остановиться не смогла, опустилась, надавив кнопку.

Я сидел перед погасшим экраном и перегревшимся чайником выпускал пар, думая, отчего же тело отстаёт от мозга, откуда в нём берётся эта самостоятельность или, наоборот, инертность. Адель в эту секунду гладила малыша по голове и дипломатично поясняла, что папа повесил трубку потому, что у него много дел…

После этого нашего разговора, который не длился, пожалуй, и двух минут, день закис. Свернулся, как молоко. Зато с него и начались-таки приключения…

Воспоминание пятнышком вилось вокруг электрической розетки. Я вздохнул и попытался перевести взгляд в иное место, перевалился на другой бок. Но с другой стороны было не лучше: там тонким параллелограммом выделялся контур герметичной двери с очень неприятным, как напоминание об ушедшей в прошлое свободе, глазком смотрителя. Здесь, в этих белесых, словно грязный пластик, стенах камеры приключения мои, кажется, заканчивались. Оставались одиночество настоящего и сумбурные мысли о прошлом и будущем…

Кстати, в будущем меня, конечно, отпустят. Зачем я им нужен. Вероятно, будет настоящий судебный процесс. И на нем все будет не так глупо, как в увиденном бреду. Латыни, например, не будет, а материалы дела, наоборот, – будут готовы. В случае затруднений я смогу молчать, оставив за собой право выступить в прениях; право мне это будет дано кивком головы председателя, и я буду спокойно сидеть на неудобной скамейке зала заседания за спиной подзащитного в ожидании прокурорского выступления. Но пока до процесса далековато, пока вокруг штукатурка стен камеры, дверь и одиночество… И мелкие крохи воспоминаний, оставшиеся от приключений.

От приключений ли? Ведь это лишь одно из возможных определений прожитым дням. Другое не менее подходящее – банальнейшая нервотрёпка и сплошное беспокойство, в которых непонятно, как оказался. До этой истории я преспокойно жил в привычном мире, где перпендикулярные линии были перпендикулярными, а две параллельные прямые никогда не пересекались; и неожиданно попал в совсем иной мир, в котором все стало вдруг не только пересекаться, как у неевклидовых математиков, но и перекрещиваться, перекручиваться, переплетаться.

И тем не менее, даже находясь в районе пересечения 48°, 50′ и 2′′ северной широты и 2°, 20′ и 23′′ восточной долготы, из двух определений хотелось выбрать первое – приключения. Фантастические, беспокойные приключения адвоката в четвёртом измерении. И, как ни крути, а лейтмотив этой авантюры, превратившейся в материалы уголовного дела, был очевидным – простая миниатюрная человеческая ошибка…

Глава 2

Загадочное письмо

Si vis pacem, para pacem. Живём мы в месте, к интригам и авантюрам не подготовленном. А именно, в небольшом спокойном городке недалеко от Парижа. А лучше сказать – в спокойной и уютной, как небольшая квартирка с нелепыми обоями в горошек, деревне, где все повороты улиц и лица соседей знакомы лучше, чем содержание собственного платяного шкафа, и где первая половина дня струится между бесконечными, но приятными пожеланиями доброго утра, а вторая – такими же бесконечными пожеланиями доброго вечера.

Дом наш стоит последним, на опушке леса. Не на краю банальных насаждений (тыр-пыр десять дыр и восемь пней), а настоящего дикого тёмного леса глубиной в десятки и десятки километров, с тропинками, как в старой сказке, настоящими лесными зверями и птицами, грибами осенью и, наконец, своим особенным характером, дурные стороны которого дают о себе знать в зимнюю пору.

Здесь у нас при открытых окнах можно слышать по утрам лай собак и хриплый петушиный крик (это в Европе-то! Это в наше время-то!). Начиная с весны, по вечерам над городом стелется аппетитный дымок мангалов. Зимой – тёплый печной запах дров.

Тем не менее в нашем городке есть всё необходимое. Церковь, небольшая группа местных клошаров, публичный парк, где в траве целуются влюблённые, по аллеям фланируют собаки, таща за собой хозяев, а голуби клюют крошки; напротив парка, на мощёной площади, есть карусель и карусельщик; а ещё на водостоках домов можно видеть очень милые подвесные цветочные горшочки, поближе к железнодорожной станции – берёзки, а на самой станции – заброшенный старый товарный вагон, в котором пацаны играют в войнушку.

Всего и не перечтёшь…

Зачем-то периодически мы бросаем это милое, не подготовленное к приключениям место. Бросаем его с подозрительным облегчением – и дом, и лес, и соседей вперемешку – как мешок с плеч, меняем на время каникул на неизвестность. Уезжаем далеко-далеко, как можно дальше. Как будто расстояние – наркотик, доза которого с каждым разом должна вырастать, потому что его употребление каждый раз оставляет следы неудовлетворённости. Далеко и не важно куда. Лишь бы удовлетворить душу, которой, за неимением настоящих приключений, нужна перемена мест, смена ситуации… Что-нибудь, что в корне меняло бы надоевшие подвесные горшочки и старый вагон на что-нибудь другое…

Неделей назад Адель укатила с сыном в заброшенный мир, найденный в каталоге маргинальной турфирмы, а я остался один на недельку или чуть больше, как получится. Не потому что я адвокат и у меня всегда куча срочной работы, или что-то вроде этого, как обычно бывает у адвокатов. Я остался, потому что на меня действительно вдруг обрушилось множество неотложных дел…

Отдыхом от работы и одиночества мне служили шахматы…

– Уезжать полезно, перемена обстановки – наилучший отдых… – уверенно защищал я, провожая семью в чёрную Африку, позиции остающегося в Европе холостяка, несмотря на некоторое неудобство, связанное с нелепым аргументом.

– Ты скоро приедешь… – то ли спрашивала, то ли наказывала она в ответ.

Мы стояли на лужайке прямо посреди микроскопических хрустальных осколков выпавшей после прохладной ночи росы. За лёгким летним свитером Адель заострёнными верхушками топорщились два мягких и упругих кончика её славной груди. Мы стояли так близко друг к другу, что я невольно касался их, обречённый на невольное наслаждение. Стояли и обнимались, и было заметно, как ей хочется помедлить и даже отложить отъезд на день. Её взгляд ласкал меня чуть дольше обычного, маленькая рука то поглаживала, то тискала футболку, как-будто хотела удостовериться, что я есть и буду… А я тайком – и самым что ни на есть эгоистическим образом – отмечал, что мог бы расставаться с ней так каждый день только ради этих её опечаленных глаз и этой ищущей меня маленькой руки. По моей спине бегали приятные мурашки. В то время как вокруг сломя голову кругами носился неугомонный Тимур, которому страшно не терпелось поскорее сесть в такси, прижать нос к стеклу окна и отдаться волшебству дороги. Наши вялые замечания эффекта не имели. Общеизвестно, что по закону физики потенциальная энергия переходит в кинетическую. Потенциальная энергия сына, не находя другого выхода, не давала покою нам.

И я пообещал приехать попозже – дней через семь-восемь.

И в итоге остался один, поливать цветы, кормить рыбок, а также, согласно негативной формулировке Адель, «отдыхать от нас и, как он утверждает, работать», в которой «он» – это я, а «нас» – они.

Целую неделю я просидел дома и в противовес вышеуказанной формуле жены действительно разгребал завал дел, изредка выезжая в город для консультаций в бюро, а также, когда нужно было просмотреть и сопоставить тексты одновременно несколько старых изданий, в библиотеку Дворца Правосудия, отведённую для адвокатов и судей. Выезжать в Париж не нравилось. Народу в городе и коллег в суде было отвратительно мало. В пустых залах библиотеки и средневековых высокосводных кулуарах дворца звонко звучали шаги, путаясь с эхом и напоминая о ждущей дома пустоте.

Шестым днём моего временного одиночества была пятница – последний день официальной рабочей недели. Перед тем как Адель позвонила, я уже попытался кое-как начать день.

То есть, как обычно, начал его с некоторой доли безделья.

Не открывая кодексов и даже не переодевшись, я подключился к шахматному клубу в надежде встретиться с моим обычным напарником, которого я почему-то предпочитал всем остальным игрокам.

Ещё несколько месяцев назад между нами почти сразу же, с первой встречи, возникло что-то в роде негласного взаимопонимания, сродни родству душ. Я был уверен, этот тип относился к той породе странных людей, для которых сваренный на огне костра суп должен быть в полтора раза вкуснее, чем суррогат из пакетика, подогретый в микроволновой печи. И я даже не пытался дать хоть какое-то маломальское объяснение своим позитивным ощущениям в отношении него. Они базировались исключительно на игре. Интуитивная и расчётливая одновременно, она обычно отталкивалась от каких-то по-детски нестандартных, судорожных начал, словно он не умел играть или давал фору, и завершалась серией мощных и тонких комбинаций. В её развитии чувствовался поиск, вдохновение и хореография. Не говоря о том, что мой таинственный партнёр умел проигрывать… Коротко говоря, наши партии мне нравились, и этого было вполне достаточной причиной для встреч…

Я очень надеялся найти наконец его на месте: неделей назад, тоже в пятницу, его в клубе не оказалось, и мне пришлось сыграть две безвкусные, как проглоченный второпях обед, партии – проиграть и выиграть – с другим неизвестным мне шахматистом. В принципе, отсутствию виртуального приятеля я не придал никакого особенного значения. Мало ли что?

Но и на этот раз на месте его опять не было; и не было оставлено ни одного, даже предельно короткого сообщения. Так что такое исчезновение мне начало казаться очень странным и чуть ли не подозрительным. Ведь выйти в клуб он мог практически из любого уголка земного шара. Достаточно было пошевелить пальцами и надавить пару кнопок на клавиатуре. Это же, в конце концов, не концерт для фортепьяно с оркестром ре-бемоль. Для этого вполне достаточно одного желания, то есть, как говорят юристы, свободного волеизъявления… Ну и физического здоровья, конечно…

После неудачной попытки сыграть в шахматы, а также после перебранки с Адель, поставившей жирную кляксу на хорошем настроении, день, покрытый вуалькой недовольства, прошёл за работой, в незаметно изматывающей кропотливости. Так незаметно, что я и не осознал, как перешёл черту и, словно Алиса, попал в другой мир. В страну приключений.

Точка, за которой возврат стал невозможен, была достигнута вечером.

Я лежал на кровати, разбросавшись по-холостяцки в самом центре, и поглядывал, силясь ни о чём не думать, на установленный в ногах аквариум с порученными мне рыбками, магическое действие которых на психику несравнимо ни с чем: достаточно посмотреть на гипнотизирующий живой букет, и всё потихоньку стирается – напряжение, головная боль… Старался не думать ни о договорах, ни о заявлениях в суд, ни о консультациях. Но когда мне, наконец, удавалось не думать о юриспруденции, в голову мелкими и многочисленными тараканами лезли другие мысли. Я то продолжал ссориться с Адель, ища и даже находя аргументы, то думал о поломанной неделю назад ограде, а то вдруг снова возвращался к статье Л. 1645—17 Коммерческого кодекса.

Борьба с остаточными явлениями интеллектуального труда – тоже в чем-то интеллектуальный труд и, в сумме, штука нелёгкая.

Рыбки беспрерывно, будто странные живые цветы, передвигались. Мне иногда кажется, что это какие-нибудь тропические чёрт-их-знает-какие-алии, с огромными мягкими лепестками живых бутонов. Они то съёживались, то расправлялись, и вдруг исчезали в преломляющих поворотах стекла аквариума, затем так же неожиданно, почти как по волшебству, появлялись и снова порхали в слегка затуманенной и зыбкой, как утренний воздух, воде. Титюс, тёмная, почти чёрная рыба с выпуклыми глазами поражённого базедовой болезнью, начала переворачиваться брюшком вверх.

«Засыпает», – отметил я про себя поведение животного и вспомнил старую историю о том, как, увидев его как-то вечером впервые в таком состоянии, решил, что тот подыхает и срочно изолировал от других рыб в какую-то впопыхах обнаруженную старую металлическую кастрюлю. Утром циркач преспокойно плавал как ни в чём не бывало как все нормальные рыбы, животом вниз. Увидев его в кастрюле, Адель мне, естественно, не поверила и даже с некоторой долей подозрения спросила – не пил ли я вечером коньяку. А через некоторое время убедилась сама.

Засыпающий Титюс2, лениво пытающийся маневрировать кверху брюхом, вместо того, чтобы успокоить, в этот раз вернул меня снова к мысли о таинственном шахматисте. Каким таким образом и через какие такие ассоциации, но в голове сначала потихоньку крутилось и переваливалось какой-то бесформенной массой, долго и тяжело, как мокрый песок: Титюс – здоровье – было бы здоровье – Титюс Л. 1645—17 – волеизъявление – молчание; потом всё вдруг, наконец, перевернулось и сформировалось: мой приятель-шахматист волю изъявить не может! Стало муторно.

Без особенныой цели или умысла я встал. Посидел на кровати, как Бумбараш. Потом, справедливо решив, что всё равно не усну, набросил халат и, включив компьютер, зашлёпал в комнату, служившую мне рабочим кабинетом, посмотреть, не пришли ли новые э-сообщения. Надо было чем-то заняться. «Если ничего толкового не обнаружится, – решил я, – смогу поиграть в электронную игрушку, чтобы потом, как следует уморившись, снова лечь и уснуть по-настоящему».

В полной темноте к кабинету меня уверенно вели отработанные за годы коридорные рефлексы, скрип паркетных половиц и набухший от искусственного компьютерного света воздух, выпирающий непослушной полоской из-под двери. Достигнув цели и отворив дверь, я, вместо того, чтобы выпустить свет на волю, сам попал в его ослепительную власть. Он неровно выливался из повисшего на уровне стола экрана, обрызгивал комнату то там, то сям, по привычному3 анти-архитектурному плану, менял её пропорции. Стены выпятились и трепетали синеватым оттенком, какой бывает в старой телевизионной сказке для малышей, углы наоборот углубились. Тень стула неряшливо перерезала толстый ковёр на две неравные половинки. Книжный шкаф низко плыл тёмным облаком.

Я сел за стол и открыл семейный электронный ящик. За прошедшие три часа там уже светилось три окошечка – три письма. Первое пришло из Африки, видео-открытка от Адель и Тимура. Судя по улыбкам и солнцу, у них всё было в порядке; Адель называла меня зайчиком и «Дими», и, говоря, что скучает, посылала мне воздушный поцелуй; из этого прямо следовало, что я был амнистирован и – что гораздо существеннее и глубже – был почти прощён. Малыш Тимур держал в руках большой плакат, на котором было неровно начертано, что этот плакат – постскриптум нашей несостоявшейся телефонной беседы… (узнал новое слово!) Постскриптум сообщал, что большие птицы, которых он ни разу ещё в жизни не видел, дрались из-за хлебных крошек, которыми он их угощал.

Второе окошечко оказалось ночной эротической рекламой. Вероятно, информация об отъезде одного члена семьи обрабатывалась рекламодателями со скоростью света; их расчёт строился на соблазнах, рождённых одиночеством. Однако меня ждало третье письмо…

В третьем же окошечке оказался сюрприз. А именно, обнаружил я в нем короткое сообщение на языке, который, как казалось, был польским. Во всяком случае – несмотря на латинский шрифт – славянским, поскольку смысл кое-каких слов я сразу уловил. А когда загрузил текст в переводчик, то через некоторое время получил следующую французскую версию:

«Уважаемый господин Р. Ко-оff. Мне необходимо с вами встретиться. Закажите на 15 число место на одну персону за столиком №5 в бистро „Элефантен“. Буду Вас ждать с 16 до 18 часов. Надеюсь, до встречи. Томас».

Я не знал ни Томаса, ни кафе «Элефантен». И ни с кем ни о чём не договаривался. Кто-то перепутал адрес? Или, может, спам? Такие предположения мог выдвинуть только человек, живущий в спокойном евклидовом мире и не ведающий, что окружающая его среда стала совершенно иной… Приключенческой!

Глава 3

У входа в виртуальную мышеловку

На следующий день, в субботу, загадочное вечернее письмо дало мне возможность побездельничать иначе, как бесполезной игрой в шахматы. Я решил поискать кафе «Элефантен» в справочнике.