Все оттенки голубого

RYU MURAKAMI

Almost transparent blue

© 1977, Ryu Murakami

All rights reserved

© Издание на русском языке, перевод на русский язык. ООО «Издательство «Пальмира», АО «Т8 Издательские Технологии», 2018

Это был не звук самолета. Жужжание какого-то насекомого у меня над ухом – крохотного, меньше тех мушек, что кружились перед глазами. Пожужжало и исчезло в темном углу комнаты.

Падающий с потолка свет отражался в стеклянной пепельнице на белой скатерти круглого стола. В ней еще дымилась тонкая длинная сигарета, испачканная губной помадой. На самом краю стола стояла винная бутылка грушеобразной формы, на этикетке была изображена блондинка, вкушавшая виноград с грозди, которую держала в руке. Струящийся с потолка красный свет дрожал на поверхности вина в стакане. Ножки стола утопали в толстом ковре. Напротив меня стоял туалетный столик. Спина сидевшей перед ним женщины была мокрой от пота. Она вытянула ногу и сняла с нее черный чулок.

– Эй, принеси мне полотенце! Розовое, понял? – сказала Лилли, швырнув в меня скрученным чулком. Объяснив, что только что вернулась с работы, она схватила флакон лосьона и протерла лоснящийся от жира лоб.

– И что потом случилось? – спросила она, глядя на меня и вытирая спину полотенцем.

– Знаешь, я решил предложить ему выпить, надеясь, что это приведет его в чувство. А тут еще возле машины ошивались двое нанюхавшихся клея парней. Поэтому я решил, что лучше будет предложить ему выпить. Он на самом деле был в исправиловке?

– Этот парень – кореец.

Лилли снимала макияж. Она протирала лицо ваткой, смоченной какой-то благоуханной жидкостью. Она наклонилась, чтобы посмотреть в зеркало и снять накладные ресницы, напоминавшие плавники тропической рыбы. Запачканную красным и черным ватку Лилли отбросила в сторону.

– Кэн, он проткнул своего брата, или мне только казалось, что это его брат, но тот не умер и совсем недавно заявился к нам в бар.

Я посмотрел сквозь стакан с вином на лампочку. Свет на гладкой поверхности стакана был темно-оранжевым.

– Он спрашивал меня про тебя, Лилли, так что постарайся держать рот на замке. Не выкладывай слишком много всяким проходимцам.

Лилли допила вино из стакана, затерявшегося на туалетном столике среди тюбиков с губной помадой, щеточек, разных бутылочек и коробочек, после чего прямо у меня на глазах стянула свои расшитые золотыми нитками трусики. На животе у нее остался след от резинки. Мне говорили, что когда-то Лилли работала фотомоделью.

На стене висла ее фотка в рамке; на фото она была в шубе. По ее словам, эта шуба была из шиншиллы и стоила не помню уж сколько точно, но во всяком случае несколько тысяч. Как-то в холодную погоду она заявилась ко мне с мертвецки бледным лицом – перебрала филопона. С пеной у рта, трясясь, она отрубилась, едва успев открыть дверь.

«Сотри лак у меня с ногтей, он такой липкий и противный!» – пробормотала Лилли, когда я обнял ее и приподнял. Платье с открытой спиной было настолько пропитано потом, что даже жемчужное ожерелье казалось липким. После того как я удалил лак с ногтей на ее руках при помощи растворителя для краски, поскольку жидкости для снятия лака не было, она тихо сказала: «Извини, что я заставила тебя потрудиться». Пока я держал ее за лодыжку и стирал педикюр, Лилли неотрывно смотрела в окно и глубоко дышала. Я засунул руку ей под платье и ощутил холодную испарину у нее меж бедер, поцеловал ее и стянул трусики. Они еще висели у нее на одной ноге, когда она, сидя на стуле, широко раздвинула ноги. И тогда Лилли сказала, что хочет посмотреть телик: «Знаешь ли, там должен быть какой-то старый крутой фильм Элия Казан с Марлоном Брандо». А я еще долго стирал с ладоней пот с примесью цветочного аромата.

– Рю, ты же ширялся морфием в доме у Джексона? Позавчера, – сказала Лилли, очищая персик, который достала из холодильника. Со скрещенными ногами она устроилась на диване. Я отмахнулся от предложенного ею персика.

– Что, и не помнишь девицу, которая была там? Выкрашенная в рыжий цвет, в короткой юбке, в хорошем прикиде, с могучей задницей?

– Не припомню. Там было три японки, ты имеешь в виду ту, с прической в африканском стиле?

С того места, где я сидел, была видна кухня. Черный жук или таракан ползал по грязной посуде, сваленной в раковину. Лилли продолжала болтать, стирая персиковый сок с обнаженных бедер. Она болтала шлепанцем на ноге, на которой виднелись красные прожилки и синие венки. Просвечивающие сквозь кожу, они всегда мне нравились.

– И эта сука лежала там, она прогуляла работу, притворившись больной, но на самом деле весь день развлекалась с типами вроде тебя. Ни хера себе! Она тоже ширялась?

– Джексон не позволил бы. Будет крутой отходняк. Поэтому он считает, что девицам нельзя ширяться. А что, она работает у тебя? Она много смеялась, курила слишком много травки и потом еще сильнее ржала.

– Ты считаешь, что ее нужно уволить?

– Но она же их привлекает, верно?

– Ну конечно, с таким-то задом!

Таракан вылез на тарелку, на которой оставались капли кетчупа; его спинка была испачкана жиром.

Когда давишь тараканов, из них выходят жидкости самых разных цветов. Возможно, у этого брюхо заполнено красным.

Однажды мне пришлось убить таракана, ползущего по палитре, так вытекшая из него жидкость была ярко-фиолетового цвета. Поскольку на палитре не было никакой фиолетовой краски, я решил, что в этом крохотном брюшке, очевидно, смешались красная и синяя.

– И что же стало с Кэном? Он нормально добрался до дома?

– Ну, я наколол его, сказал, что никаких девочек нет, и предложил немного тяпнуть, но он отказался и попросил колу. «Я уже на рогах», – извинился он.

– Он был такой бухой?

– Парни в машине подцепили какую-то проходившую мимо телку. Она была уже вполне тепленькая.

Остатки косметики на лице Лилли тускло поблескивали. Она засунула косточку от персика в пепельницу и вытащила заколки, чтобы распустить свои крашеные волосы, после чего, не выпуская изо рта сигарету, начала медленно расчесываться.

– Когда-то сестра Кэна работала в моем заведении и считалась довольно смазливой.

– Она ушла?

– Похоже, что она вернулась в родную деревню, кажется, где-то на севере.

Ее мягкие рыжие волосы путались в расческе. Выдрав кучу волос, Лилли вскочила, словно вдруг о чем-то вспомнила, и достала из кабинета серебряную коробочку с изящным шприцем.

Она подняла маленький коричневый флакон к свету, чтобы проверить, сколько там еще осталось, и откинулась на спину, чтобы вогнать эту жидкость себе в бедро. При этом вторая ее нога слегка дрожала. Я решил, что она вогнала иглу слишком глубоко, потому что, когда она ее вытащила, тонкая струйка крови побежала к колену. Лилли потерла виски и стерла слюну, собравшуюся в уголках рта.

– Лилли, нужно каждый раз стерилизовать иглу.

Ничего на это не ответив, она легла на кровать в углу комнаты и закурила. Вены на шее набухали всякий раз, когда она делала затяжку.

– Хочешь ширнуться, Рю?

– Не сегодня. Мне тоже нужно кое-что сделать на работе, а потом еще придут приятели.

Лилли протянула руку к столику у кровати, взяла там карманное издание «Пармской обители» и принялась за чтение. Выпуская дым на раскрытую страницу, она с умиротворенным, безмятежным выражением на лице пыталась следить за словами.

– Сейчас не время читать, Лилли, – сказал я, поднимая шприц, который упал с полки на пол.

– Знаешь, это приятно, – сказала она, заплетающимся языком.

На кончике иглы виднелась кровь. Когда я вошел на кухню, чтобы ее смыть, таракан продолжал разгуливать по тарелкам в раковине. Я скрутил газету и осторожно, стараясь не разбить тарелки, пришиб его в тот момент, когда он переполз на столик возле раковины.

– Что ты там делаешь? – спросила Лилли, сдирая ногтями запекшуюся кровь с бедра. – Подойди сюда! – Голос у нее был томным.

Вытекшая из таракана жидкость была желтой. Она размазалась по краю стола и застыла, а усы его продолжали шевелиться.

Лилли освободилась от оставшейся одежды и снова позвала меня. «Пармская обитель» была отброшена на ковер.

В моей комнате стоял резкий запах – запах протухшего ананаса, оставленного на столе. Я не помню, когда разрезал его. Срезанная верхушка совершенно почернела, и сладкий сок загустел на тарелке.

Кончик носа уже приготовившегося ширнуться Окинавы блестел от пота. При виде этого я подумал, что у него, как верно заметила Лилли, была горячая, напряженная ночь.

Когда она перекатывалась по влажной постели – ее тело, похоже, становилось все тяжелее, – то непрерывно повторяла: «Послушай, неужели тебе не жарко? Сегодня такая жара».

– Эй, Рю, за сколько ты взял эту пудру? – спросила Рэйко, доставая из кожаной сумочки пластинку «The Doors».

Я ответил, что за десять баксов, на что Окинава громко заявил:

– Ну, это намного дешевле, чем на Окинаве. – Он нагрел иглу шприца над зажигалкой. Протерев иглу комочком ваты, смоченной спиртом, несколько раз подул на нее, чтобы убедиться, что отверстие открыто.

– Знаешь, я просто заторчал, когда увидел, как отделаны стены, сортир и прочее в том заведении в Ёцуя, тебе оно хорошо известно, там еще был этот слюнявый охранник, помнишь? Он все еще отпускал тупые шутки насчет того, что там лучше, чем в камере, а некоторые старые знакомые издевались над ним и громко ржали, так что я совершенно сник.

Глаза Окинавы были мутно-желтыми. Когда он явился ко мне в комнату, то отхлебывал из молочной бутылки мерзко пахнущий напиток и был уже прилично пьян.

– Ты что, правда снова был в центре по лечению наркоманов? – спросил я Окинаву, когда тот достал алюминиевую фольгу с героином.

– Ага, мой старикан запихнул меня в известный америкозный центр для наркоманов, потому что мужик, который застукал меня, оказался копом, понял? Сначала они доставили меня на американскую базу и заставили пройти курс лечения, а потом вернули сюда. Знаешь, Рю, Америка в самом деле продвинутая страна, я в этом сам убедился.

Тут вмешалась Рэйко, которая до того рассматривала конверт пласта «The Doors»:

– Слышь, Рю, а было бы здорово ширяться морфием каждый день? Мне бы тоже хотелось попасть в наркушку к этим америкосам.

Соскребая зубочисткой героин с краев фольги, Окинава сказал:

– Чушь, говорю я, они не берут плюгавых ширялок вроде тебя, только настоящих наркоманов, как я. Понятно? Только настоящих наркоманов со следами от уколов на обеих руках. Понятно? Там была санитарка по имени Ёсико, весьма сексапильная, и она каждый день делала мне укол в жопу. Ясно? И пока я смотрел за тем, что происходит за окном, – играют там в волейбол или делают что еще, – она засовывала мне что-то прямо в задницу. Но я чувствовал себя таким усталым, что у меня не вставал, и я не хотел, чтобы малышка Ёсико увидела мой сморщенный член. С такой большой жопой, как у тебя, Рэйко, там делать нечего!

Рэйко раздраженно вскочила, сказала, что хочет чего-нибудь выпить, направилась на кухню и открыла холодильник.

– Нет ли там че-чего-нибудь?

Окинава указал на стоящий на столе ананас и сказал:

– Отрежь немного, он напомнит тебе родные края.

– Окинава, тебе, наверно, нравятся гнилые продукты? А что делать с этой одеждой? Она воняет! – сказала Рэйко, потягивая разбавленный «Калпис» и перекатывая кубики льда за щекой.

– Я тоже собираюсь в ближайшее время стать настоящей наркоманкой. Иначе просто пойду в разнос, после того как выйду замуж за Окинаву, и не стану такой же наркошей, как он, а если мы оба будем на крючке, то будем жить вместе, верно? А потом мне хотелось бы, чтобы понемногу мы от этого отвыкли.

– Вы собираетесь провести медовый месяц в наркологическом центре? – рассмеялся я.

– Правильно, Окинава, мы так и сделаем, согласен?

– Да, будет классно, если вы будете соприкасаться задницами, в них будут загонять морфий, а вы будете тем временем твердить, как вы любите друг друга.

Окинава хихикнул и сказал:

– Чушь! Кончай подъебывать. – И протер салфеткой ложечку, которую перед тем полоскал в горячей воде.

При помощи зубочистки он положил в центр ложечки из нержавейки с изогнутой ручкой немного героина, не больше спичечной головки.

– Эй, Рэйко, понюхай и заткнись, врубилась? – Он насадил иглу на маленький армейский шприц. Рэйко зажгла свечу. При помощи шприца он осторожно накапал воды на героин.

– Что, Рю, собираешься устроить еще одну вечеринку? – спросил Окинава, вытирая слегка дрожащие пальцы о брюки, чтобы унять дрожь.

– Да, знаешь, эти чернокожие попросили меня.

– И ты, Рэйко, тоже собираешься туда пойти, я имею в виду вечеринку? – спросил Окинава.

Она завернула оставшийся героин в фольгу и, глядя на меня, ответила:

– Ага, но нечего сердиться.

– Учти, я не хочу, чтобы ты надралась и трахалась с каким-нибудь черномазым, поняла?

Он держал ложку над пламенем свечи. Жидкость закипела, появилась пена и начал подниматься пар, а дно ложки почернело от сажи. Окинава медленно убрал ее от пламени и подул, чтобы остудить, как обычно делают, прежде чем подать суп младенцу.

– Знаешь, в тюряге… – начал он, разрывая ватный тампон, – в тюряге из меня сделали «холодного индюка»[1]. У меня, знаешь, были разные глюки, я не очень хорошо их помню, но я увидел своего старшего брата – я четвертый в семье, а он был самым старшим, – но я никогда с ним не встречался, он погиб во время драки в Ороку. Не осталось даже приличной фотографии, только поганенький рисунок, который сделал мой старикан и прилепил потом на семейный алтарь. И тем не менее во снах ко мне являлся брат. Тебе это не кажется странным, удивительным?

– И он что-нибудь говорил?

– Не, или сейчас я этого не помню.

Он намочил кусочек ваты размером с ноготь большого пальца в остывшем растворе, после чего погрузил острие иглы в самый центр набухшей ватки. Донесся слабый шум, какой бывает, когда младенец посасывает материнскую грудь. Прозрачная жидкость медленно заполняла тонкую полость шприца. Закончив с этой процедурой, Окинава облизал губы и осторожно выпустил из него воздух.

– Разреши мне вколоть тебе, Рю, – сказала Рэйко, – я часто делала это всем на Окинаве. – Рукава у нее были засучены.

– Ни в коем случае! Ты уже однажды промахнулась и пролетела на сотню долларов. Это тебе не рисовые колобки для пикника готовить. Отвали! Перетяни руку, Рю!

Рэйко встрепенулась и уставилась на Окинаву, пока тот доставал кожаный жгут и обматывал им мою левую руку. Я сжал кулак. Окинава протер пару раз нужное место спиртом, после чего вонзил иглу в набухшую вену. Со словами «да-да-да» Окинава спокойно нажал на поршень шприца, и героин вошел в меня.

– Ну вот, сделано. Как тебе это нравится? – рассмеялся Окинава.

Он вытащил иглу. В этот момент наркота уже проникла до кончиков моих пальцев и глухо ударилась о мое сердце. Потом у меня перед глазами поплыл белый туман, и очертания лица Окинавы расплылись. Я прижал руку к груди и поднялся. Мне хотелось сделать глубокий вдох, но дыхание стало прерывистым и дышать было трудно. Голова онемела, словно по ней перед этим колотили, а во рту настолько пересохло, что казалось, вот-вот полыхнет. Рэйко взяла меня за правое плечо, помогая подняться. Пытаясь сглотнуть хоть немного слюны с высохших десен, я ощутил тошноту, которая поднималась от самых ног. Со стоном я рухнул на кровать.

Рэйко встревожилась и начала трясти меня за плечо.

– Эй, тебе не кажется, что ты дал ему слишком большую дозу? Раньше он не слишком много ширялся, посмотри, он совсем побледнел, сним все в порядке?

– Я всадил в него не слишком много, он не умрет, поняла? Не, он не помрет, Рэйко. Принеси тазик, сейчас наверняка блевать начнет.

Я зарылся лицом в подушку. Хотя горло у меня пересохло, слюна постоянно капала с губ, а когда я пытался уловить ее языком, меня начинало сильно тошнить.

Какие бы усилия я ни прилагал, чтобы вздохнуть, в меня попадало только мизерное количество воздуха, причем мне казалось, что он поступает не через нос или рот, а через крошечное отверстие у меня в груди. Мои бедра настолько онемели, что я не мог ими даже пошевелить. Время от времени пронзительная боль ударяла в сердце. Набухшие вены на висках пульсировали. Стоило закрыть глаза, как я начинал впадать в панику, словно меня с чудовищной скоростью затягивает мерзкий водоворот. Неприятные мурашки разбегались по моему телу, и я начинал казаться себе сыром, расплавляющимся на чизбургере. Жара и холод распространялись по телу в совершенно разных плоскостях, подобно воде и каплям масла в колбе. Мои голова, сердце и пенис содрогались.

Я пытался позвать Рэйко, но горло у меня перехватило и из него не вылетело ни слова. Я решил, что звал Рэйко, потому что мне хотелось сигарету, но, когда я открывал рот, мои голосовые связки лишь подрагивали и слышался только какой-то странный свистящий звук. Мне было слышно тиканье часов над головами Окинавы и Рэйко. Этот звук своей регулярностью странным образом ласкал меня. Я почти ничего не видел. По правую руку от меня виднелось что-то, напоминающее отражение на воде. Там постоянно появлялись слепящие вспышки, которые раздражали. Я предположил, что это, должно быть, свеча. Рэйко всмотрелась в мое лицо и пощупала пульс. Потом сказала Окинаве: «Он еще жив!»

Я отчаянно шевелил губами. Подняв руку, ставшую будто железной, я коснулся плеча Рэйко и прошептал:

– Дай мне закурить.

Рэйко вложила мне в рот зажженную сигарету, влажную от слюны. Обернувшись к Окинаве, она сказала:

– Эй, посмотри на глаза Рю – испуганные, как у маленького ребенка. Посмотри, он дрожит, это в самом деле опасно, смотри, он почти плачет.

Дым, проникавший в легкие, казался мне почти живым существом. Окинава приподнял мою голову за подбородок и, вглядываясь в зрачки, сказал Рэйко:

– Это был уже последний звоночек, настоящий отход. Весил бы он кило на десять меньше, все было бы кончено.

Искаженные черты его лица напоминали солнце, проникающее сквозь раскрытый пляжный зонт. Мне казалось, что я превратился в растение, складывающее свои серые листья на закате, никогда не рождающее цветов, спокойное растение вроде папоротника, у которого только ветер уносит созревшие споры.

Задули свечу. Я слышал, как Окинава и Рэйко раздеваются. Поставили пластинку. Послышалась мелодия «Soft Parade» группы «The Doors», и сквозь мелодию я слышал, как они трутся о ковер и раздаются сдавленные стоны Рэйко.

В моем сознании всплыл образ женщины, бросившейся вниз с высотного здания. Она всматривалась в удаляющееся небо, а лицо ее было искажено ужасом. Она совершала движения пловчихи, как бы пытаясь снова подняться вверх. Волосы у нее растрепались и развевались над головой, как морские водоросли. Деревья по обе стороны улицы, автомобили, люди, увеличивающиеся в размерах, ее нос и губы, искажаемые порывами ветра, – вся эта сцена в моем сознании напоминала дурные сны, от которых в разгар лета пробивает озноб. Это была замедленная черно-белая кинолента, запечатлевшая падение женщины с высотного здания.

Они поднялись, вытерли пот с тел друг друга и снова зажгли свечу. Я отвернулся от яркого света. Они разговаривали так тихо, что слов разобрать я не мог. Время от времени на меня накатывались приступы спазмов и тошноты. Тошнота наплывала волнами. Закусив губу, вцепившись в простыню, я вжимался в постель, а когда тошнота проходила и откатывалась, я испытывал почти сексуальное удовольствие после завершения соития.

– Окинава, ты – грязная крыса! – громко завопила Рэйко.

Одновременно раздался звук разбитого стекла. Кто-то из них рухнул на кровать ничком, отчего я даже подскочил. Другой – видимо, это был Окинава – выпалил: «Дерьмо!» – хлопнул дверью и вышел. Свечу задуло ветром, до меня доносился только шум шагов человека, спускающегося по железной лестнице. В темной комнате мне было слышно только мягкое дыхание Рэйко, и после борьбы с тошнотой я почувствовал, что начинаю терять сознание. Я уловил сладковатый запах, как от гнилого ананаса, доносившийся от любовных соков полукровки Рэйко. Мне вспомнилась одна женщина, которую много лет назад я видел в кино или во сне: тонкие длинные пальцы на руках и ногах, медленно соскальзывающая с плеч комбинашка, а потом она принимала душ за прозрачной стенкой, и вода капала с ее заостренного подбородка, а она рассматривала в зеркале свои зеленые глаза. Она была иностранкой.

Идущий перед нами человек оглянулся и остановился, потом отбросил сигарету в сточную канаву. Крепко зажав левой рукой новенький дюралевый костыль, он двинулся дальше. Я решил, что он повредил ногу совсем недавно. Его правая рука казалась не менее сильной и мускулистой, а на земле, по которой он тащил ногу, оставалась глубокая борозда.

Солнце было в зените. Идущая рядом Рэйко сбросила с плеч куртку. Пятна пота проявились на ее плотно обтягивающей тело блузке.

Она выглядела усталой, будто не спала накануне. Когда мы оказались перед рестораном, я сказал:

– А не похавать ли нам чего-нибудь?

Она ничего не ответила, только покачала головой.

– Я не совсем понимаю этого Окинаву: метнулся в ночь, когда все поезда уже перестали ходить.

– Все в порядке, Рю, я была сыта по горло, – мягко сказала Рэйко. Она сорвала листок с придорожного тополя.

– Послушай, а как называется эта полоска, видишь?

Сорванный лист был пыльным.

– Разве это не прожилка?

– Совершенно верно, это прожилка. Я ведь в средней школе проходила биологию, и у меня была специальная тетрадь. Я забыла, как это точно называется, но, знаешь, я поливала листья каким-то химикатом, после чего они становились совершенно белыми, а потом все растворялось, и оставались только эти прожилки.

Мужчина с костылем сидел на скамейке у автобусной остановки и внимательно изучал расписание. Остановка называлась «Главная больница Фусса». Слева находилось большое здание больницы, и в сквере при ней человек десять пациентов в тренировочных костюмах под руководством медсестры занимались гимнастическими упражнениями. У всех них были толстые повязки на лодыжках, и по свистку они принимались крутить бедрами и головами. Прохожие наблюдали за этими пациентами.

– Знаешь, сегодня вечером я собираюсь заглянуть в ваш бар, мне нужно сообщить Моко и Кэй о предстоящей вечеринке. Они сегодня придут?

– Конечно придут, они каждый день приходят. Так что и сегодня будут… Слушай, хочу показать тебе одну вещь…

– Что?

– Альбом с образцами разных листьев. Там, на Окинаве, многие коллекционируют насекомых, потому что там встречаются очень красивые бабочки, но лично я составила альбом, в котором были только прожилки листьев, и учитель меня похвалил, а поскольку я получила за это премию, меня послали в Кагосиму. Этот альбом еще хранится у меня. Я очень им дорожу, и мне страшно хочется показать его тебе.

Мы подошли к вокзалу. Рэйко отбросила тополиный лист на дорогу. Крыша над платформой поблескивала серебряным светом, и я надел солнечные очки.

– Уже по-настоящему жарко. Лето началось.

– А? Что?

– Я сказал, что уже настало лето.

– Летом жарче, – откликнулась Рэйко, глядя на рельсы.

Когда я пил вино за стойкой, то услышал, как кто-то в уголке бара шуршит фольгой от «Ниброль».

Закрыв заведение раньше времени, Рэйко рассыпала по столу сотни две таблеток «Ниброль». Кадзуо сказал, что достал их в аптеке на Татикава. Потом она объявила:

– Устроим-ка вечеринку перед вечеринкой!

Она взобралась на стойку и, продолжая танцевать под пластинку, сняла чулки, подошла ко мне, обняла и просунула мне в рот язык, пахнущий таблетками. Кончилось это тем, что она блеванула черноватой кровью и неподвижно распласталась на диване. Ёсияма поглаживал ее длинные волосы, стряхивая со своей бороды капельки воды и беседуя с Моко. Она перевела взгляд на меня, высунула язык и подмигнула. Ёсияма обернулся и с улыбкой спросил меня:

– Эй, Рю, у тебя не найдется чего-нибудь для меня? Немного травки или чего еще? – Сидя на табурете и опершись локтями о стойку, он покачивал ногами в кожаных сандалиях.

Я выкурил так много, что язык у меня пощипывало. Кислое вино не лезло мне в глотку.

– Нет ли у тебя вина послаще?

Кэй рассказывала Кадзуо, как она ездила в провинцию Акита и снималась там голышом, но он казался слишком одуревшим от «Ниброль». Она пила виски прямо из горла, закидывала арахисовые орешки один за другим в рот и говорила:

– Там была одна, ее связывали на сцене, прикинь, Кадзуо, как это ужасно, она была вся обмотана какой-то колючей веревкой. Ужас, правда?

Кадзуо не обращал на нее никакого внимания. Он смотрел на меня через видоискатель своего «Никомата», который был для него «дороже жизни».