Фанфарон и Ада (сборник)

Фанфарон и Ада

Фанфарониада

История эта случилась на Урале, в небольшом пригородном поселке.

Когда они наконец развелись, Ада смело привела в дом нового сожителя. Получилось забавно: в одной комнате жили Ада с Кириллом, а в другой – бывший муж Захар с сыном.

Захар давно потерял работу, ничего нового найти не мог да и не особенно к этому стремился, в основном он долго и нудно рассуждал о превратностях судьбы. Слушателем его чаще всего был он сам или сын Егорка, который беззаветно любил отца, любил, конечно, и мать, а вот нового ее сожителя ненавидел.

Егорка был молчун, мать – хохотушка, а отец – безработный философ-любитель, который мог вести обличительные речи на любые темы, в любом направлении и с самыми неожиданными заключениями.

Кирилл с Адой уходили на работу, Егорка – в школу, а Захар (делать нечего) принимался опустошать холодильник. Еды своей у него не было, но это Захара не смущало: «Жирные коты, ведущие безнравственную половую жизнь на глазах у сына и у бывшего мужа, не должны еще больше жиреть рядом с голодным пролетарием». Жирные коты – это, конечно, Ада с Кириллом, а голодный пролетарий – это, разумеется, Захар.

Не один раз новый сожитель заставал Захара врасплох за этим занятием, грозился, ругался, но с Захара всё как с гуся вода.

Если это случалось при Аде, она просто весело хохотала, приговаривая:

– Кирюша, мы должны делиться своим счастьем! – на что Кирилл резонно замечал:

– Счастье – это одно, а еда – совсем другое.

– А он у тебя тоже философ, – вставлял словцо и Захар. – А в философии главное – не превратить мысль в полную себе противоположность.

– Чего-чего? – удивлялся Кирилл.

– А то, что как пожалеешь – тут же и потеряешь, а кто потеряет – тот больше никогда не найдет.

– Вот ты и потерял свою жену! – заключил усмешливо Кирилл.

– Я потерял, ты – нашел, это одно и то же. Не для нас с тобой, а для Ады. Пусть хоть она будет счастлива рядом с нами!

– Особенно рядом с тобой! – смеялась Ада, на что Кирилл только угрожающе хмурился.

Но это все цветочки.

Однажды Захар переборщил, не только опустошил холодильник, но и всю раковину завалил объедками и грязной посудой; обычно вечером всю эту посуду терпеливо мыла Ада, как бы даже ласково улыбаясь: надо же, какой прожорливый ее бывший муж, чем меньше работает – тем больше ест, бедолага. Но тут получилось так, что в обеденный перерыв вернулся домой Кирилл, в холодильнике – пусто, в раковине – гора посуды, а Захар лежит на диване – разговаривает сам с собой об обычных превратностях судьбы.

Кирилл медленно подошел к Захару и, не говоря ни слова, приподнял его над диваном и поставил на пол.

– Слушай, ты! если еще! хоть раз! залезешь в холодильник, – убью!

И, чтоб Захар действительно уяснил эту мысль, Кирилл дважды ударил Захара – слева направо и справа налево. Не кулаком, конечно, нет; если б кулаком – худо было бы, а так, ладонью, вроде как слегка постращал Захара.

На это Захар смело заявил:

– Был, есть и буду Ваш неубиваемый поклонник. Поклонник семейного счастья! Но и жить голодным тоже не могу. Тебе что, куска насущного хлеба жалко?!

Тут надо сказать: Захар был небольшого роста, несуразный, кургузый, с брюшком, а Кирилл выдался под два метра, статный, красивый, с кулаками – кувалдами, которыми, правда, никогда не злоупотреблял.

Но тут, кажется, был особый случай.

Кирилл покраснел, как рак, от философски – наглого вопроса Захара, не сдержался и самым прямым образом заехал Захару в зубы.

Именно в этот момент (именно в этот) открылась входная дверь: вернулся из школы Егорка. Он успел увидеть и услышать этот удар, а кроме того – два передних зуба не только вылетели у Захара, но и полетели в сторону Егорки, и один зуб даже поцарапал правую щеку пацана (кровь еще долго не засыхала на его лице).

Егорка пулей подскочил к Кириллу и крепенькими своими кулаками стал бить его куда попало: в грудь, в живот, в пах (но что эти удары для Кирилла?!), приговаривая:

– Сволочь! Скотина! Подлец! Мерзавец! Ненавижу, ненавижу! Не-на-ви-жу!

С тех пор Захар слегка шепелявил, когда произносил свои обличительные и философские речи, а в тот момент, отплевываясь кровью в платок, глубокомысленно заключил:

– Кто ничего не уяснил – тот ничего не понял. И зачем такие люди живут на Земле, а, Кирюша? Оглянись во гневе – что ты видишь?! Война любящих людей и война ненавидящих людей, – две войны как суть смысла жизни. А смысл-то жизни – в ее безумности. Это ты еще раз подтвердил, дорогой Кирюша!

К вечеру Захар с сыном собрались на Красную Горку – маленькая такая деревушка в нескольких километрах от поселка. Там с незапамятных времен жила мать Захара, Антонина Ивановна. Деревенские, правда, звали ее просто Тошей; так и прикрепилось: Тоша да Тоша.

Тоша жила одна, но не одиноко. Не скучала, не тосковала, не убивалась, что сын у нее – непутевый; да она его таковым и не считала. Она твердо знала: любой сын у любой матери – это ее гордость. По-другому и думать нельзя. Никто не знал душу Захара, а она знала: сумасброд, конечно, басурман, да ведь он додумался, дочитался в разных книгах, что главное – не то, как ты живешь, а то, как ты к жизни относишься. Вот, к примеру, как она сама живет? Бедно, худо живет. А она счастлива. И этому счастью научил Тошу ее непутевый сын. Такой парадокс.

Сложил Захар свой немудрящий скарб в котомку (что-то вроде рюкзака), и они вышли с сыном из дома. Улица Миклухо-Маклая – древняя улица в поселке, многие дома в нем строили еще пленные немцы, а вот последние семь-восемь домов – это новострой. Ну, как новострой? Тоже лет двадцать уже стоят, но стоят как бы не совсем законно. Когда-то здесь, в низине, протекала речка Полевушка, вроде небольшая, но очень бурная, глубокая; и что вы думаете? Один из рукавов Полевушки облюбовали бобры. Вот течет-течет Полевушка, потом вдруг раздваивается, а через какое-то время рукава вновь объединяются-соединяются в одно русло, и Полевушка течет себе и течет дальше. Один из рукавов облюбовали бобры, год, два, три строили свою плотину, валили сосны, березы, осину, даже дубы, тащили и валежник с кустарником; много раз плотину сносило взорвавшимся бурным потоком, но бобровая смекалка и долголетнее упорство победили: перекрыли они один из рукавов Полевушки и возвели для себя царственный пруд-водоем, где десятилетиями чувствовали себя полными хозяевами.

Там, наверху, за плотиной, – царство бобров, а здесь, внизу, – не одна, не две, а многие сотки никем не паханной богатейшей плодородной земли, в которую только брось семя или картошку – все само собой подымется богатым урожаем.

Но земля эта не числилась ни в каких реестрах и кадастрах, и много прошло времени, прежде чем заводские власти получили разрешение на продолжение улицы Миклухо-Маклая вот сюда, в низину; и пусть всего семь-восемь домов построили (дома двухсекционные: с одной и с другой стороны – отдельные квартиры, отдельные хозяева) – но и это немало: примерно пятнадцать-шестнадцать семей получили новое жилье плюс шесть-восемь соток наижирнейшей земли для садов-огородов. Среди новоселов оказались и Ада с Захаром.

(Давно это было, давно…)

А вот сейчас Захар с сыном неспешно шагали в сторону от поселка – к бабушке Тоше на Красную Горку.

Она их встретила не охами и не вздохами, только сказала:

– Ну что, выставили тебя, горемычный?

– Меня не выставишь, – гордо ответил Захар. – Я, мать, сам выставляюсь в любую сторону: куда хочу – туда и иду. Пожить-то у тебя можно?

– И Егорка с тобой? – Она потрепала внука по вихрастой, с рыжинкой, голове. На лице у Егорки тут же вспыхнули и рыжие веснушки.

– Нет, мать, Егорка должен учиться. Не просто учиться, но и учить других.

– Кого это?

– Бывшую мою жену Аду и ее сожителя Кирилла.

– Учитель больно молодой…

– Только молодые и могут возжечь чужое сердце. Чему научишься у толстокожих и пустых оборотней?

– Ладно, проходите… Сейчас самовар поставлю.

Вечером, вернувшись с работы, Ада увидела гору немытой посуды в раковине. Рассмеялась: «Ну, дает Захарка!»

– Вот и я ему дал, – мрачно пробурчал Кирилл.

– Не надо трогать убогих, пусть себе живут! – Ада еще веселей рассмеялась, и ее большие лучистые глаза засветились озорством, словно бы говоря Кириллу: «Какая у нас ночь впереди, какая у нас необыкновенная ночь впереди, дорогой!»

Как она любила Кирилла! Просто обожала! Она увидела его впервые на автобусной остановке, высокого, стройного, уверенного в себе, – что-то совершенно другое, чем Захар, чем все мужчины, которых она встречала до того. Оказывается, она не знала, что идеал для нее – это высокий мужчина. Сколько лет прожила на свете, а не знала этого. Бывает такое. Надо же, бывает. Открываются глаза – и ты понимаешь: ничего другого не надо. Только он. Он один. Кто он, что он, чем занимается, что делает, – неважно. Важно, чтобы он теперь был всегда рядом. И всегда знал: я люблю тебя! (Но пока они не сказали друг другу ни слова.)

А он вдруг шагнул в сторону от автобусной остановки, хотя автобус уже приближался, и Аде нужно было решить: что делать? Он же, как зачарованный, шагнул в сторону и остановился около полусгоревшего тополя. Что ему там надо? Вот автобус остановился, вот люди выходят, вот люди входят, а он…а она… она остается на остановке и смотрит на него: что же он делает около этого почерневшего тополя? А он стоит и стоит; и правда, как зачарованный.

Она медленно, неуверенно, сомнамбулически подходит к нему:

– С Вами все в порядке? У Вас что-то случилось?

– У меня – ничего.

– Кто же Вы?

Он внимательно посмотрел на нее:

– А Вы кто?

– Это неважно, – сказала она. – Важно, что я встретила Вас наконец.

– Вообще-то я электрик. И обычно электрикам радуются только те, кто вызывает нас по делу.

– А просто так никто Вам не радуется?

– Видите – дерево? Тополь? – показал он. – Так вот, его ударило молнией.

– Да, вижу. – Она была готова соглашаться со всем, что только он ни скажет.

– Я считаю, что молния – начало жизни на земле. Вначале – молния, затем – огонь. «Знайте, что смертным огонь на Землю доставлен впервые молнией был!» Слышали древних?

– Да, да.

– Причем здесь Ваше «да»? Я стал электриком, только потому, что считаю началом жизни на Земле молнию.

– Я понимаю. Я правильно понимаю: Вы язычник?

– Какой я язычник? Нет. Я просто электрик, который верит: жизнь на земле от молнии.

– Знаете, и я так считаю. Я даже считаю, что вообще все в жизни, то есть самое главное, самое важное, – происходит молниеносно. Подобно молнии. Вот, к примеру, наша встреча…

…Ну, и когда Ада развелась с Захаром, она привела в дом Кирилла. Как говорил Захар: «Я – потерял, ты – нашел, хотя для Ады это одно и то же».

Но тут Захар ошибался.

Утром Аду с Кириллом разбудил стук в стенку.

– Ты слышишь? – Ада тихонько погладила Кирилла по плечу.

– Чего опять нужно твоей подружке? – недовольно пробурчал Кирилл.

Вместо ответа Ада рассмеялась тихим счастливым смехом: ночь была прекрасна и нежна.

Стук в стенку повторился: более настойчивый, даже требовательный.

Квартиры в двухсекционных домах на улице Миклухо-Маклая разделялись одной общей стеной, так что с соседями можно было перестукиваться и переговариваться напрямую, через стенку.

– Ты, Марьяна?

– Я, я…

– Что случилось?

– Зайди ко мне. Срочно.

Ада соскочила с постели, накинула халат и быстро юркнула в ванную. Наспех ополоснула лицо, прополаскала-почистила зубы и вот так, в халате, побежала к соседям. Дел-то было: обойти дом и зайти точно по такому же крыльцу, как и у них, в соседскую квартиру.

– Ты где?

– Да здесь я, в спальне, – крикнула Марьяна.

Вообще в двух самых крайних домах на улице Миклухо-Маклая жили четыре семьи. Дом № 100 и дом № 99 стояли на самом отшибе, напротив друг друга, и жили в них со своими семьями четыре подруги, три из них – одноклассницы, очень дружные между собой, почти сестры. Они даже и замуж, кроме Марьяны, вышли в один год, и дети-сыновья появились у них с разницей в один-два года. Пацаны тоже дружили друг с другом, а летом день и ночь пропадали на рыбалке – либо на Бобрином омуте, либо на Полевушке.

Ада подошла к Марьяне и со света не сразу разглядела, что та в постели не одна, с сыном Павлушей.

– Что случилось?

– Да вот, погляди! – Марьяна откинула одеяло и показала на свою руку и на руку Павлуши.

«Ну и что?» – подумала про себя Ада.

– Ты что, не видишь?

– Что именно-то?

– Да посмотри внимательней!

Ада посмотрела внимательней, но все равно ничего не поняла: Марьяна и Павлуша держали друг друга за руку, крепко держали, – ну и что?

– Сегодня воскресенье, так? – спросила Марьяна. – Ну вот, начиная с пятницы, затем в субботу, а сегодня уже воскресенье, – мы не можем расцепить наши руки.

– Как это?! – не поняла Ада и поначалу даже прыснула, но тут же осеклась, пристыдила себя.

– Тебе смешки, – укорила Марьяна, – а я не знаю, что делать?!

Павлуша лежал рядом с матерью, очень спокойный, пухленький такой, круглолицый, безмятежный, с невинно-голубыми глазами и востренько-умной челочкой на лице. В школе его считали вундеркиндом, да и друзья относились хоть и с насмешкой, но с насмешкой уважительной: всё знает, гад!

Вот Павлуша и объяснил Аде:

– Вы не удивляйтесь, тетя Адель! (Полное имя Ады действительно было «Адель».) Перед Вами не так уж редко встречаемое явление.

– Какое явление?

– Диффузное проникновение тканей.

– Ничего не понимаю, – опять было тихонько, в кулачок прыснула Ада.

– В этом случае надо действовать по инструкции, – наставительно и твердо порекомендовал Павлуша. – Поскольку мы с Матрицей (так он всегда называл мать) не можем самостоятельно отправиться в лечебное учреждение, – надо вызывать «скорую».

– И что же нам сказать?

– Так и сказать: диффузное проникновение тканей.

– И они поймут?

– Вряд ли. На «скорой» чаще всего малоквалифицированные специалисты, для них главное – научное звучание диагноза.

Ада вопросительно смотрела на Марьяну, та – на Аду, и обе не знали, что делать.

– Чего же вы медлите, тетя Адель? – упрекнул Павлуша. – Я же Вам объяснил направление общих действий, так начинайте. Начинайте!

…В больнице Марьяну с сыном продержали несколько дней: как только ни изощрялись, чего только ни делали, – не получалось расцепить их пальцы. Приехал специалист из Екатеренбурга (из Свердловска, по-старому) и, услышав про диагноз: «диффузное проникновение тканей», – грубо рассмеялся: «Такого диагноза в медицине нет. Правда, есть такое понятие в химии, в физике, в биологии, но не в медицине». Специалист сделал всего один, но какой-то очень замысловатый укол (и матери, и сыну) – и пальцы их наконец расцепились.

– Ну вот, – напоследок объяснил специалист, – перед нами вполне изученное явление: «замковое сцепление пальцевых суставов». А вы – «диффузное проникновение тканей». Чепуха какая-то!

Впрочем, когда специалист уехал, местные врачи долго рылись во всех медицинских справочниках, но так и не нашли такого диагноза: «замковое сцепление пальцевых суставов».

Мистика какая-то!

(Впрочем, впоследствии, в этой мистике кое-что объяснится, но все это будет попозже, не будем торопить события.)

Отца Павлуши звали Алиар-Хан, какое-то почти индусское имя, хотя по национальности батюшка Алиар-Хана был наполовину русский, наполовину киргиз (мать была русская). Как он появился в заводском поселке, большая загадка, но главное – он появился и смог покорить сердце Марьяны Кузьминичны (это ее полное имя).

Фамилия его была Муртаев.

Алиар-Хан Муртаев окончил когда-то московский Университет Дружбы Народов и на последнем курсе написал откровенно-льстивое письмо товарищу Горбачеву Михаилу Сергеевичу: мол, я патриот своей Родины, хочу быть членом Вашей партии, буду неукоснительно следовать Вашему курсу и готов служить Вам в любом качестве денно и нощно. Ответа от уважаемого товарища он так и не дождался, а ждал еще долго, года три, и все это время, естественно, не работал, а пробивался случайными заработками. Жил в Москве недалеко от одной православной церкви, и однажды его осенила плодотворная идея: люди сами принесут тебе всё на блюдечке с голубой каемочкой, только сумей стать для них почитаемым, а главное – вещим.

В то время он снимал жилье недалеко от метро «Сокол», маленькую слепую комнатку; и вот однажды Алиар-Хан приволок мешок семечек (большой мешок, как раз такой, в каком обычно перевозят картошку), поставил его посреди комнаты и начал самым обыкновенным образом лущить семечки. Пошли слухи: вот в этом доме, как раз на втором этаже живет святой, не ест, не пьет, питается только семечками и свято блюдет нравственные законы.

Потянулись сначала любопытные граждане, потом верующие, потом настоящие ортодоксы и ученики-почитатели. Алиар-Хан Муртаев отпустил бородку (киргизскую), волосы стричь перестал, глаза во время сеансов дзен-буддизма старался совсем не открывать (так, узкие щелочки) и – главное – почти ничего не проповедовал, кроме двух канонов:

– Дзен – буддизм – истина истин. Ничего не надо, ничего не имей, ничего не желай, главное – созерцание, в созерцании – бессмертие твое и детей твоих, и внуков твоих, и всех последующих поколений.

И второй канон:

– Все в мире пронизано семенем, семя отдал – рождается жизнь, с жизнью рождается бессмертие, с бессмертием рождается смысл, а за смыслом является всевышний. Ибо один семя отдал – другой семя взял (женщина) – и родилось бессмертие твое и твоих поколений, а над твоим и за твоим бессмертием стоит всевышний. Вот оно, семечко, берите его, вкушайте, и больше ничего не надо, ничего… истина сама откроется вам!

И подходили к Алиар-Хану паломники, получали от него по несколько семечек, почтительно кланялись и оставляли на подносе денежки, кто сколько мог. Перед Алиар-Ханом всегда стоял огромный мешок семечек, вокруг мешка, как ожерелье, несколько ярусов шелухи, шелуха эта не убиралась и не подметалась, как бы говоря паломникам: вот я, я съел семечко – и я бессмертный, шелуха – отвалилась, а ядро семечки вошло в меня и продолжает вечную жизнь, так следуйте за мной и слушайте меня, слушайте, слушайте!

Скорей всего, за святое шарлатанство и выдворяли власти Алиар-Хана Муртаева сначала из Москвы, потом из других городов, потом из вовсе малых городов, а потом Муртаев докатился и до совсем небольших поселений, где можно было спокойно морочить простодушным гражданам голову; вот так, вероятно, он и оказался в нашем небольшом заводском поселке.

Егорка, возвращаясь от бабушки Тоши домой, в поселок, свернул в лесную глухомань, к избушке бывшего лесника Азбектфана; давно нет Азбектфана в живых, вся жизнь его покрыта мраком и страшными слухами, да и сама избушка почти сгнила, вон рассыпается в прах, но пацаны, когда бегут на рыбалку на Бобриный омут или на речку Полевушку, всегда заглядывают сюда.

А для чего? А чтобы страшно было.

Между прочим шофером в автобусе, в котором должен был ехать Кирилл, но не уехал, а остался рядом с обгоревшим тополем, а вместе с Кириллом осталась и Ада, этим шофером был как раз Роман Абдурахманов. Он-то и видел, как завязался разговор между Адой и Кириллом около горелого тополя.

– Слышь, Верочка, – доложил он вечером жене. – А подружка твоя, кажется, нового кадра кадрит.

– Какая подружка?

– Адель Иванова.

– Ну, тебе бы всё сплетни разводить, – отмахнулась от мужа Верочка. – На себя лучше посмотри: только и делаешь, что пялишься на пассажирок. Думаешь, я не знаю?!

Верочка была третьей подружкой Ады и Марьяны, и жила она в доме № 99 на улице Миклухо-Маклая, как раз напротив закадычных подруг-одноклассниц. Как же ей было не защищать Аду? Хотя новость, конечно, любопытная: с Захаром у Ады давно не ладилось.

Верочка, в отличие от подруг, работала не здесь, в поселке, а в городе, в Екатеринбурге. Оператором в центральном офисе Уральского банка. Раньше филиал банка находился в поселке, вот там-то и работала Верочка, пока не пошла на повышение. Повышение-то повышением, а неудобств много: каждый день туда-сюда мотаться в город (сорок километров в одну сторону, столько же – обратно), и самое главное: сын оставался без присмотра. Хотя на Романа можно было положиться: он хоть и не родной отец Антошки, но был для него лучше родного. Тут Роману надо отдать должное.

Вообще трудно нынче жилось Верочке: и не потому, и не поэтому, и не по третьему и не по четвертому, а просто бог его знает почему. В какой-то момент она почувствовала, как говорят нынче, кризис возрастного периода: всё и вся ей опостылело. Когда умер первый муж (от пьянки), Верочка собралась в комок, в пружину, в кулак, день и ночь посвящала себя сыну Антошке, не смотрела ни туда, ни сюда, никуда, еще и подруги поддерживали, но личной жизни не было никакой.

Марьяна однажды (она работала бухгалтером в ЖЭКе) пришла в банк по финансовым делам и как бы между прочим оборонила для Верочки:

– Ты что, ничего не замечаешь?

– Что именно?

– Что по тебе парень сохнет?

– Какой еще парень?

– А вон – посмотри! – Она кивнула на входную дверь, где, как часовой, торчал былинкой охранник-милиционер, по званию – младший сержант, кажется.

– Да он же старый для меня! – возмутилась Верочка.

– Лет на пять-шесть старше – и уже старый?

– Да и не в этом дело. Возраст – ерунда. Зачем он мне вообще?

– Антошке отец нужен!

– Отец! Может, и нужен отец, да не такой. Я три года здесь работаю, а его не замечала, будто и не видела совсем. Кто он, что он? Как хоть его зовут? Даже не знаю.

Но разговор этот не прошел даром. И что стала замечать Верочка – не он, Роман (так его звали), смотрел в ее сторону (он боялся и глаза поднять на нее), а она все чаще, все внимательней приглядывалась к нему: и ростом вроде невелик, и возрастом староват, и звание – ниже некуда, а вот поди ж ты – что-то в нем задевало ее. (Позже она поняла: то и задевало, что он был по-настоящему влюблен в нее, хотя и не смел даже мечтать о взаимности; а много ли мужчин истинно влюбленных в нас? Так только, нравишься то одному, то другому, – а что толку-то?!)

Однажды она спросила его, когда быстро-торопливо входила в банк:

– А вы почему не здороваетесь никогда?

– Как это?! – Он покраснел до корней волос, смутился, забормотал что-то.

– Так почему?

– Я всегда Вам честь отдаю!

– И что это значит?

– Это и значит: здравия желаю! Здравствуйте, мол, – если по-граждански.

– Желаете здравия? Странно…

– Именно так. А вот Вы, Вера Федоровна, наоборот, никогда не отвечаете на мое приветствие.

– Правда? – смутилась она.

– Меня для Вас будто не существует. Но я ничего, я не в претензии…

– Вас, кажется, Романом зовут? Ну что ж, будем знакомы. – Она протянула ему свою тонкую изящную руку.

…С тех пор прошло (пробежало, пронеслось) лет десять, и, конечно, лучшего отца для Антошки, чем Роман, трудно себе представить. Главное: он всеми своими кровиночками жил Антошкиной жизнью, он был больше чем отец, он был и матерью, и братом, и другом, всем, чем только может быть настоящий отец для родного сына. Особенно Роман любил с пацанятами ходить на рыбалку, на Бобриный омут или на Полевушку, летом и ранней осенью, – это было их заветное время, самое таинственное, самое мужское, самое отрадное время…

Да, пронеслось, пробежало, прошло десять лет, а нынче живется все трудней и трудней: и не потому, не поэтому, а просто бог его знает почему… но все-таки – почему?

Она боялась сама себе ответить на этот вопрос. А ответ был: она разлюбила Романа. Если вообще любила его. И не в том дело, что он был когда-то милиционер, притом самого низшего звания – дальше уж некуда, и не в том, что не прошел очередную аттестацию и не стал полицейским, как все, как все его самые обычные, такие же заурядные товарищи, и не в том, что он стал работать то трактористом, то шофером при начальстве, то водителем автобуса… Просто для нее, для женщины – что-то в нем было не то, не сумел он (да, наверное, и не умел никогда, хотя и любил ее, любил, любил – так он всегда повторял в трепетном заклинании), именно не сумел он возжечь в ней встречное чувство любви, – впрочем, что такое любовь, она так и не могла сказать точно и определенно. Какой-то все это туман, туманная обволакивающая истина-обман, один заман и больше ничего… Неужели и это иллюзия? Неужели это так?