Доктор Гааз

Редактор: Игорь Баранов

Дизайн: Иван Сердюков

© Вардван Варжапетян, текст, примечания, 2018

© НО Издательство Францисканцев, 2018

Централизованная религиозная организация Католический Орден Францисканцев в России

От издателя

Книга Вардвана Варжапетяна «Доктор Гааз» продолжает издательскую серию, публикующую жизнеописания выдающихся католических подвижников. Хотя Фёдор Петрович (Фридрих-Йозеф) Гааз еще не провозглашен святым или блаженным (ныне идет процесс его беатификации), он уже при жизни заслужил в России славу «святого доктора». Для многих, в том числе для Ф.М. Достоевского, он был безусловным нравственным авторитетом и образцом самоотверженного христианского служения ближним.

Название этой серии – «Alauda» – в переводе с латыни означает «Жаворонок». Образ этой птицы был очень близок святому Франциску Ассизскому, который говорил, что жаворонок – это «смиренная птица, потому что готова ходить по земле, чтобы найти зернышки», а летая, она славит Господа столь же прекрасно, как и «пренебрегающие земными благами монахи, общение которых происходит на небесах». Серое оперение жаворонка для святого Франциска также было символом христианского смирения, а небольшой хохолок на голове – подобием монашеского капюшона. Согласно преданию, жаворонки своим пением прощались с умирающим Франциском – вопреки обыкновению, они запели вечером, словно благодаря святого за его особенную любовь к ним.

Слыша пение жаворонка в небе, человек обращает свой взор ввысь – но видит там не маленькую птичку, а сияние солнца. Поэтому для нас образ жаворонка – это в целом символ святости, духовной высоты при внешней невзрачности, стремления к небесам, к солнцу для воспевания всей своей жизнью славы Творцу.

Свидетельство о Фёдоре Петровиче

(вместо предисловия)

Фёдора Петровича Гааза (1780–1853), четверть века бывшего главным врачом московских тюрем, вся каторжная Россия считала своим заступником, «святым доктором». Общеизвестны его крылатые слова: «Спешите делать добро». Я написал о нём повесть «Тринадцатая страсть», вышедшую в издательстве «Современник» в 1988 году. Многое связано в моей жизни с именем доктора Гааза. Даже чудо…

В августе 2003 года «скорая» привезла меня с тяжёлой черепно-мозговой травмой в Первую Градскую больницу. Сразу – на операционный стол.

Очнулся я дней через шесть, уже в палате. Каждую ночь, ближе к рассвету – мучительные, жестокие приступы: меня выкручивало всего, как бельё после стирки, а я не мог говорить, даже мычать. Тогда я взмолился: «Господи, помилуй! Не оставь меня, помоги мне!»

И вот наступает новая ночь… А я обычно чувствовал приближение приступа, вот и в эту ночь ощущаю – близко уже. Но ещё я чувствую, что в палате (в которой было, помимо меня, пять страдальцев) присутствуют трое: Фёдор Петрович Гааз; цадик реб Зуся[1]; а третий – Господь. Три некие сущности, нечто единое и благое, дивный «консилиум», который в эти минуты решает мою судьбу. И приступ, уже подступивший близко, неожиданно медлит приблизиться, а в душе я ощущаю великое ликование, словно мне в сердце, как в чашу, льют пенящееся шампанское, сердце уже полно, а в него всё льют… И слышу голос: «Не бойся, всё будет хорошо». А я им – Господу, Фёдору, Зусе: «Теперь не боюсь, не беспокойтесь. Со мной ничего не случится. Только вы не волнуйтесь». Это уже я их успокаиваю.

На следующую ночь (точно, как по часам, в три тридцать) приступ проявил себя совсем слабо. На третью ночь не было даже намёка на него. И всю неделю, каждую ночь, я чувствовал в палате присутствие моего «небесного консилиума», дивного триединства.

Я сомневался, сказать ли врачам? Сопалатники отговаривали: «Дурак, тебя ещё в психушку засадят!» Но я всё-таки рассказал об этом опытнейшему нейрохирургу Ребенко, оперировавшему меня.

– Вардван, вас положили на операционный стол как раз в три тридцать. Приступы, о которых вы говорите, – это мозаичная конвульсия. Не всякий нейрохирург видел такое. Представьте: лицо человека составлено из сотен кусочков и каждый из них искажает собственная конвульсия. Страшное зрелище! Какая-то сатанинская маска. А ваше видение… не знаю… Одно могу сказать: ваше восстановление идёт поразительно быстро. В вашей палате есть больные с травмами, менее тяжкими, чем ваша (честно скажу: с такой степенью разрушения черепа даже слон бы, наверное, умер на месте), а последствия у них куда тяжелее – речь, память, движения…

Моя повторная томограмма показала, что кровоизлияние, отчётливо видное на первых снимках, бесследно исчезло.

Вот и судите сами: встреча это была или не встреча?

Вардван Варжапетян

«Спешите делать добро»

«Спешите делать добро» – это слова из «Обращения к женщинам», духовного завещания доктора Фёдора Петровича Гааза (1780–1853), написанного им в конце жизни – достаточно долгой, чтобы множество раз показать прочность ее нравственного основания. Они же, эти слова, обрамленные лавровым венком, запечатлены на памятнике Гаазу во дворе основанной им Полицейской больницы; здесь, на втором этаже, в своей маленькой квартирке, Фёдор Петрович и умер, оплакиваемый людьми по всей России.

… В ту августовскую ночь 1853 года в маленькой квартирке доктора Гааза на втором этаже Полицейской больницы побывало множество людей; поднявшись по чугунной лестнице, они молча толпились в гостиной и проходили в кабинет, прощаясь с человеком, которого чтила вся Россия. Шли полицейские чины и каторжники, купцы, чиновники Московского тюремного комитета и врачи Полицейской больницы, митрополит Филарет, ходатай по делам арестантов писатель Николай Павлов, губернский стряпчий Илья Арсеньев, философ Пётр Чаадаев, которому Гааз завещал издать свои труды «Обращение к женщинам» и «Проблемы Сократа» (первый из них был вскоре издан, второй затерялся и до сих пор не найден).

Простившись с Гаазом, известный публицист Иван Киреевский записал в своем дневнике: «Был у Гааза. Он умирает. Мы видели его в том положении, в каком он находится уже трое суток: облокотивши голову на руки, сложенные крестом на столе. Ни жалобы, ни вздоха, ни даже дыхания малейшего. Видно, однако же, по положению тела, что он жив и не спит. Недвижимость душевного спокойствия, несокрушимого даже страданиями смерти. Удивительно много было у этого человека прекрасного, скажу даже, великого в его безоглядном человеколюбии, несокрушимом спокойствии. Это спокойствие могло происходить только от крайней, отважной решимости исполнять свой долг во что бы то ни стало».

Тяжко страдая, Фёдор Петрович не жаловался и ни о чем не просил и только однажды, незадолго до последнего вздоха, признался давнему другу профессору Полю, неотлучно бывшему с ним: «Я не думал, чтобы человек мог вынести столько страданий». Видимо, в ту минуту ему было особенно тяжело, ведь он лучше, чем кто-либо другой, видел всю бездну страданий, выпадающих на долю человека: и на войне 1812 года, когда в составе русской армии прошел путь от Москвы до Парижа, и в больницах, и в тюрьмах. За четверть века службы в Тюремном комитете, кажется, вся ссыльная Россия прошла перед ним, звеня кандалами, провожаемая им до Рогожской заставы, где начиналась Владимирка.

Тюрьма, тюремные больницы, пересылки, этапы – изо дня в день шел Гааз, словно добровольно заключив себя в узилище. Но, ежедневно наблюдая человеческое горе, не уставая сострадать ему, он бывал и счастлив. Со слов самого Фёдора Петровича точно известно, что он самыми счастливыми считал два события в своей жизни: день замены «прута»[2] облегченными кандалами и день открытия Полицейской больницы для бродяг и нищих (эту больницу все называли «Гаазовской», а облегченные кандалы, обшитые внутри гаек сукном – «гаазовскими»).

Нескончаемо тянулась ночь. Раньше старый доктор любил в полночные часы наблюдать в медную телескопическую трубу сияющую россыпь звезд, но сейчас из-за боли не мог поднять голову и взгляд его упирался в висевший на спинке стула потертый фрак с Владимирским крестом в петлице. Этот орден – редкостный среди иностранцев – Фёдор Петрович заслужил еще в 1808 году за успехи и бескорыстие при лечении глазных болезней (двадцатишестилетний Гааз, ученик венского офтальмолога Шмидта, приехал в Россию в 1806 году по приглашению княгини В.А. Репниной-Волконской). Он очень дорожил наградой. Крест ев. Владимира 4-й степени давал право на потомственное дворянство, но Гааз так и не обзавелся семьей, и орден был ему дорог особенно своим созвучием с Владимиркой – главной кандальной дорогой России.

Максим Горький был убежден, что «о Гаазе нужно читать всюду, о нем всем нужно знать, ибо это более святой, чем Феодосий Черниговский».

Это высказывание принадлежит писателю, вложившему в свое время в уста Сатина красивые слова о Человеке. Из-за частого повторения хрестоматийного монолога кое-кто мог уверовать, будто гордость за человека полностью отменяет жалость к нему. Сам Горький думал иначе: ведь сердцевину жизни Гааза составляют сострадание и милосердие. Жалость – одно из величайших человеческих чувств, может быть, даже самое человечное. Противопоставляют жалости безжалостность (то есть жестокость) и равнодушие.

Слова Горького о Гаазе адресованы юристу А.Ф. Кони – автору вышедшего в 1896 году прекрасного очерка о Фёдоре Петровиче. В значительной степени благодаря его книге имя и деятельность «святого доктора» были спасены от забвения.

Выдающийся юрист проявлял постоянный интерес к тем личностям, чья жизнь могла служить нравственным примером. Будучи судьей и прокурором, Кони ясно сознавал, что идеальных людей нет, но есть люди, наиболее ярко и последовательно воплощающие идеалы каждого из нас и всего общества в целом, как бы эталоны общественной морали. Особенно высоко он ставил людей, открывших перед ним «красоту человеческой совести», и среди них прежде всего Льва Николаевича Толстого и Фёдора Петровича Гааза. Причем в благоговении перед великим писателем и скромным доктором можно заметить отличие, некий психологический нюанс: в минуту трудных решений, когда так легко примирить поступок с обстоятельствами, оправдать компромисс услужливыми прецедентами, тревожным колоколом в душе звучало: «А что скажет на это Лев Николаевич? А как он к этому отнесется?» – тут на первый план выступало мнение Толстого.

Думая же о Гаазе, соизмеряя свою жизнь с его, Кони, безусловно, вопрошал себя: «А как поступил бы в таком случае Фёдор Петрович?» – тут важен был пример, ибо вся жизнь Гааза была непрерывным добротворчеством.

Ф.П. Гаази А.Ф. Кони были современниками. Но временная связь тут чисто формальная: когда умер старый доктор, будущему юристу и сенатору едва исполнилось девять лет. Однако искренность, которой дышит его книга, не вызывает сомнений в том, что автор кроме архивных материалов использовал свидетельства людей, близко знавших Гааза. Думаю, не обошлось и без семейных преданий. В 1820-х в Москве имелся единственный оптический магазин, принадлежал он деду А.Ф. Кони – Алексею Кони. Многие московские врачи были постоянными посетителями магазина, где, наряду с подзорной трубой и микроскопом, можно было приобрести лорнет или очки. Гааз, будучи одним из первых окулистов отставной столицы, нередко заходил со своими пациентами в оптический магазин Алексея Кони на Кузнецком мосту. Здесь же, на углу Кузнецкого и Рождественки, много лет и жил Фёдор Петрович.

А первое гласное свидетельство о Гаазе принадлежит А.И. Герцену: «Доктор Гааз был преоригиналь-ный чудак. Память об этом юродивом и поврежденном не должна заглохнуть в лебеде официальных некрологов, описывающих добродетели первых двух классов, обнаруживающиеся не прежде тления тела.

Старый, сухощавый, восковой старичок, в черном фраке, коротеньких панталонах, в черных шелковых чулках и башмаках с пряжками, казался только что вышедшим из какой-нибудь драмы XVIII столетия. В этом grand gala[3] похорон и свадеб и в приятном климате 59-го градуса северной широты Гааз ездил каждую неделю на этап на Воробьёвы горы, когда отправляли ссыльных. В качестве доктора тюремных заведений он имел доступ к ним, он ездил их осматривать и всегда привозил с собой корзину всякой всячины, съестных припасов и разных лакомств, грецких орехов, пряников, апельсинов и яблок для женщин».

Заканчивая некролог о Гаазе (эти страницы «Былого и дум» написаны в 1853 году), Герцен вспомнил эпизод о том, как однажды больной украл у доверчивого доктора столовое серебро, был пойман и приведен к Фёдору Петровичу. Послав больничного сторожа за квартальным, Гааз сказал вору:

– Ты фальшивый, ты обманул меня и хотел обокрасть, Бог тебя рассудит… а теперь беги скорее в задние ворота, пока солдаты не воротились… Да постой, может, у тебя нет ни гроша, вот полтинник; но старайся исправить свою душу – от Бога не уйдешь, как от будочника!

Тут восстали на Гааза и домочадцы. Но неисправимый доктор толковал свое:

– Воровство – большой порок; но я знаю полицию, я знаю, как они истязают, – будут допрашивать, будут сечь; подвергнуть ближнего розгам – гораздо больший порок; да и почем знать – может быть, поступок мой тронет его душу!

В этой зарисовке видна утрированность и портрета, и характера, и самого типа личности. Люди, коротко знавшие Гааза, могли бы оспорить сходство эскиза, сделанного пером Герцена, с оригиналом. Высокий, тучный, с крупными чертами энергичного лица, голубоглазый, со взглядом серьезным и спокойным, Фёдор Петрович менее всего походил на «воскового старичка».

Чудак из драмы XVIII века? Юродивый и поврежденный? Но какому чудаку под силу сделанное Гаазом:

1832 год – устройство тюремной больницы на Воробьёвых горах;

1833 год – отмена «прута»;

1836 год – замена тяжелых кандалов «гаазовскими» – облегченными, обшитыми кожей или сукном; открытие школы для детей арестантов;

1844 год – открытие больницы при Старо-Екатерининском приюте;

1846 год – отмена поголовного обрития ссыльных;

1847–1848 годы – во время неурожая Гааз собирает И 000 рублей серебром на пропитание арестантов;

1829–1853 годы – на средства, собранные Гаазом, выкуплено 74 крепостных; в эти же годы Гааз 142 раза ходатайствует о помиловании осужденных, смягчении наказания и пересмотре дел.

Ну, а характер старого доктора? Когда на пути к доброму делу возникали препятствия, не было силы, которая помешала бы Гаазу вступить в бой…

Однажды на заседании Тюремного комитета он не побоялся резко возразить митрополиту Филарету, в ответ на его фразу «Если человек подвергнут каре, значит, есть за ним вина» воскликнув:

– Да вы о Христе забыли, владыко!

Присутствующие смутились и замерли в ожидании реакции митрополита. Еще никогда и никто не дерзал так говорить с ним, находившимся в исключительно влиятельном положении. Но глубина ума Филарета была равносильна сердечной глубине Гааза. Он поник головой и замолчал, а затем встал и, сказав: «Нет, Фёдор Петрович! Когда я произнес мои поспешные слова, не я Христа позабыл – Христос меня оставил!..» – благословил всех и вышел.

Какой уж тут юродивый или чудак? Тут протопоп Аввакум приходит в сравнение, тут непреклонность Лютера: «На том стою и не могу иначе!»

Что ж, Герцен ошибся? Да, ошибся – в деталях внешних, даже в характере. Но проницательность не изменила великому публицисту: он словно предугадал, как именно будет писаться жизнь Гааза его биографами – все они, начиная с самого замечательного, А.Ф. Кони, и заканчивая новейшими западногерманскими авторами, будут подчеркивать лишь его кротость, лучезарность, искажающие истинные масштабы личности Гааза.

Однако А.П. Чехов разглядел в сложном характере Гааза качества борца, бескомпромиссный протест против устоявшегося общественного правопорядка. В письме А.С. Суворину Антон Павлович, выстраивая ряд лучших людей, идущих впереди нации и поднимающих тревогу при виде несправедливости, ставит Золя, защитника невинно осужденного Дрейфуса, Короленко, спасшего от каторги мултанских крестьян, и доктора Гааза, чудесная жизнь которого «протекала и кончилась совершенно благополучно».

Чудесная, благополучная жизнь, по мнению Чехова, – это понятие особое, и он его разъясняет в том же письме: «… какой бы ни был приговор, Золя все-таки будет испытывать живую радость после суда, старость его будет хорошая старость, и умрет он с покойной или по крайней мере облегченной совестью».

Ф.П. Гааз должен быть счастлив, потому что первейшая основа счастья – единство поступков и совести.

Совершенно особо среди свидетельств русских писателей о Гаазе стоит мнение Л.Н. Толстого; оно выражено скупо и категорично: «Такие филантропы, как, например, доктор Гааз, о котором писал Кони, не принесли пользы человечеству». И еще: «Кони выдумал. Преувеличение, это был ограниченный человек».

Упрек в ограниченности если и применим к нашему герою, то лишь в той степени, в какой можно сказать, что Моцарт был ограничен музыкой, Рафаэль – живописью, Кант – философией.

Возможно, филантропы не принесли пользы человечеству в целом, но Гааз никогда и не ставил себе несбыточную задачу помогать всему человечеству. Мерой человечества для него всегда был живой реальный человек: Сидор Кузьмин, Лейба Кифтор, Бертоломей Гриневецкий и тысячи им подобных.

«Человек большого ума и образования, – писал о Гаазе Н.К. Михайловский, – он, однако, с течением времени пренебрег этою стороной жизни, постепенно превращаясь в одно ходячее сострадание, и лично для себя чрезвычайно просто разрешил трудную задачу филантропии: не мудрствуя лукаво, он помогал ближнему в буквальном смысле этого слова – тому, кто пространственнее ближе, тому, с кем столкнула судьба. Надо сказать, однако, что судьба столкнула его с людьми, нарочито несчастными и нуждавшимися в помощи, – с обитателями тюрем».

Именно на таких подвижниках добра и стоит земля, считал Ф.М. Достоевский. Личность Гааза не могла не заинтересовать Фёдора Михайловича. Единственный из великих русских писателей – каторжанин, кандальник, он не мог не задуматься о человеке, которого боготворила вся каторжная Россия. Из Мертвого дома он пишет брату Михаилу: «Брат, на земле очень много благородных людей!» И может, первым в числе их встал для Достоевского Фёдор Петрович Гааз.

Мнение Достоевского о тюремном докторе, по-видимому, сложилось не только на основании рассказов обитателей Мертвого дома. Хотя прямых доказательств их личных встреч у нас нет, но можно установить, что жизненные пути Гааза и Достоевского пересекались.

Прежде всего следует вспомнить, что отец писателя был врачом. Михаил Андреевич Достоевский всего на девять лет моложе Фёдора Петровича Гааза. Эта разница в летах вряд ли препятствовала возможному общению коллег, особенно в ту пору, когда Достоевский работал в Мариинской больнице: он определился в нее в 1821 году на вакансию ординатора уже в зрелом возрасте, имея за плечами службу в славном Бородинском полку и в Московском военном госпитале. В Мариинской больнице Михаил Андреевич проработал до 1837 года, то есть более полутора десятилетий самого активного периода жизни.

Больница на Божедомке (ныне улица Достоевского), получившая наименование Мариинской в связи с тем, что в ее учреждении принимала участие императрица Мария Фёдоровна, построена в 1806 году. Это была особая больница, и предназначалась она специально для лечения бедного люда. Среди консультантов, приглашаемых, согласно уставу, «из посторонних для больницы знаменитейших специалистов», весьма вероятно, был и Гааз – лучший в то время московский офтальмолог.

В небольшой казенной квартире при Мариинской больнице родился в 1821 году будущий писатель. Здесь прожил первые тринадцать лет.

Федя Достоевский, игравший с братьями в больничном саду, неоднократно мог наблюдать, как отворялись чугунные ворота и мимо белокаменных стерегущих львов проезжала карета, запряженная четверкой белых лошадей цугом. Карета останавливалась у широкой лестницы, вбегающей невысокими ступенями к восьми массивным колоннам портика, и из нее выходил солидный господин с густыми волосами, собранными сзади в косу с черным шелковым бантом, в черных же чулках, панталонах до колен и камзоле с кружевным жабо. Встречные низко кланялись господину доктору, привратник, отставной инвалид, распахивал перед ним тяжелую парадную дверь.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

В иудаизме цадик – праведник; ребе – духовный наставник. Цадик реб Зуся умер в 1800 г.; ему принадлежат слова: «В том мире никто не спросит меня: “Почему ты не был Моисеем?” Спросят другое: “Почему ты не был Зусей?”». – Здесь и далее прим, автора.

2

Название железного стержня метровой длины, к которому прикреплялись наручниками 8-10 арестантов. Этот «прут» на многие месяцы следования ссыльных в Сибирь соединял людей, различных по росту, здоровью, силам, причиняя нестерпимые страдания.

3

Парадный костюм (франц.)..