И началась перекличка!
– Костян, и ты тут что ли? – Я! – Эдичка? – А что, ну зашёл на минутку. – Иллиодорыч! – Я! – Борис! – Я! – Пантелеич! – Я! – Годунов? Годунов, твою мать! – Молчание. – Иван Ярославович? – Ну, я. – Порфирьич, Димон, Григорий, Разпутин? – Я! – Трипутин? – Я! – Простопутин? – Я! – Сорокин, Галкин? Мишки… Таньки… и вы тут?
Годунов запоздало: «А чего?»
Григорий недовольно: «Распутников я».
Дашка–худюшка, Жулька–толстушка: «Тут мы!»
Разного вида Иван Иванычи, бесчисленные Артуры и вообще вскользь читающие кавказцы, ищущие жертв будущего национализма: «А что?»
– Всё равно, браво! Медаль вам! Бабло когда вернёте?
Разнокалиберные книги там расставлены по стеллажам. Стеллажи сплошняком идут по галереям. Последние полки упираются в основание шатровых стропил. Галереи занимают весь периметр Кабинета, и только у широченного эркера, будто выпавшая клавиша в момент апофеоза великолепной чёрно–белой музыки, неуважительно разрывают свой органичный массив.
Эркер, смахивающий на парковую ротонду, огранён витыми поярусными колоннками. На капителях ярусов раскрывают клювы и издают потусторонние звуки пернатые муляжи, прикрученные к колоннам тонкой проволокой.
Дотошный декоратор засунул в эркер живую Пальму.
Волосатая – пуще обезьяны – Пальма вылезает из кадки. Когда–то пальма была маленькой, но теперь она в три обхвата детских рук и ежегодно – по весне – пытается вытолкнуть наружу потолок. Культурно себя вести она не умеет. В середине множится на стеблевидные отростки. Ближе к потолку ветки–стебли–листья скрючиваются и начинают расти вниз. В эркере тесный южный курорт. Моря только нет.
Десяток лет позёвывает и поглядывает Пальма в потные стёкла. А там: то ли улица, то ли ободранный променад, то ли прогон для скота… короче, в последней степени немилости рогатый, босоногий, наудачу перспективный штиблетный проспект.
– Проспект? Полноте!
– А вот то–то и оно–то.
Проспектом этот отрезок пути называют не только местные люди: в Михейшином адресе тоже так написано.
Вот и недавний полицейский пример из Петербурга.
– Ксиву (паспорт, значит) молодой человек!
Даёт паспорт. Раз есть паспорт, значит, парень не из деревни: деревенским паспортов не дают.
– Нью–Джорск? Где это?
– Ёкской губернии.
– А–а.
(Не поверил.)
– Тут пишут: Арочный проулок 41А, повернуть и идти вдоль проспекта Бернандини к номеру 127. И почтовый отдел есть? Большой что ли город?
– Да так себе. Обыкновенный.
– В маленьких городах проспектов не бывает. Да и улица не маленькая. 127. Чёрт! Да это как Невский. Больше Гороховой. В Гороховой 79. Ратького–Рожнова дом знаешь?
– Откуда?
– От верблюда. Сам–то что тут стоишь?
– Гувернантку Лемкаусов жду.
– Зря ждёшь. Она сегодня не работает.
Вот так Клавка! Даже городовой её знает. Чем же так прославилась Клавдия? Неужто с жёлтым билетом девка? Только с таким билетом на работу не устроиться. Что то тут и казеином[9 - Вид клея на основе органических веществ.] не слепляется.
– Что, и арки у вас имеются? – спрашивает городовой.
Михейша тут поёживает плечами, не желая полностью раскрываться. Есть одна. Всё равно Арочная!
Значит всё–таки проспект, хоть и глиняный. Хоть дома на нём преимущественно деревянные, а не глянцевые. Не для журнала город! В Брокгаузе Джорки точно нет. Проверял один критик недавно. Там пишут: городом называется если… если… или город свыше трёх тысяч жителей, или если в нем что–то есть любопытное. Ну что за город в три тысячи жителей? Позор Всея Руси. А любопытность есть в каждой деревне!
Удивляется Пальма неизменяемому убожеству и вечной грязи удивительного этого проспекта.
Дождь: без деревянных мостков, проложенных вдоль сплошных оград и деревянных фасадов, вряд ли можно было бы пройти и не исчезнуть навечно человеку. Венеция, Весенька, Осенька отдыхают!
А вот коровам хоть бы что: радостно вертя хвостами, в дождь и в жару бредёт стадо то по грязи, то в пыли, по проспекту. Умело находит свои ворота. Мычат, как заевшие граммофоны: «Отворяйте!»
Окончательно растворяется стадо у высокого Строения нумер один бис. Это адрес церковки, колокольни и дома священника Алексия с задним палисадом и ещё более задним хлевом, красиво выставившим свой единственный каменный зад уже на другую, пусть даже длиной в скошенный угол дома, улицу.
– Улица «Заводчика», – гласит табличка.
– Что за Заводчик? – интересуется Серёга. – Не знаешь? Фамилия есть у Заводчика?
– Написали бы: «Заводчика Лошадей, Доильщика Коров, Пасечника Пчёл, Дрессировщика Тигров такого–то» – рассуждает Михейша, лучший Серёгин друг. – У деда спрошу.
Эта дурацкая улица в одно кривое окно зачинает Площадь Соломенного Рынка. И это единственный адрес, по которому можно колесить вкруговую, не натыкаясь на заборы, на пни, на сосны, на свинарники и конюшни. Нет! сказочно богата всё–таки богом забытая джорская деревня–полугород!
И грязь в этой части особенная: говорят, кроме угольной, в ней каолиновая пыль. И шапчонки–то тут носят…
Ну, понесло! Стоп на этом! Не о попе Алексии, и не о русском провинциальном строительстве речь. Погуляли. Мало? Пора–пора. Нехотя и голодно (нет на улице груш), но возвращаемся в дом Федота–Учителя.
Разберём его дом с точки зрения искусств и строительных ремёсел.
2
В стену, отделяющую КабинетЪ от Ресторана Восточного Вокзала, впломбирована огромная двустворчатая дверь неопределённого стиля и ужасного образца. Дверь в два этажа. Середина прорезана обходной галереей. Так что получается на внешний вид одна дверь, а фактически их две. Это отдельная архитектурная находка, гимн дверям и соборным порталам, лебединая песня театрального декоратора, марсельеза парадного триумвирата. Даже не песня победы, а триумф разбойного, буйного, умалишённого зодческого братства.
С некоторой поры – а «пора» названа разбогатевшим на проданном учебнике дедом «второй ступенью домашней реинкарнации», – дверные полотна – толщиной едва ли не в полвершка – замощены цветным стеклом. Куски стекляшек связаны между собой свинцовыми протяжками и образуют в совокупности растительный узор. Зовётся это мудрёное дело «родинцовским витражом».
Родинцов давно спился, пишет портретики с прохожих, а витраж вот он: впежён как миленький.
Медные петли двери первого яруса, учитывая их толщину и количество, могли бы запросто удержать створки знаменитых Красных ворот, ведущих в Запретный город вместе со всем навешанным на них металлическим ассортиментом. Выдержали бы дедовы двери пару китайских евнухов мордоворотной наружности, приклейся они для смеха дверного катания к огромным, литого изготовления, ручкам.
Створки верхнего яруса двухэтажной двери значительно проще. Там простая перекрёстная решётка с обыкновенными серенькими – пыльными что–ли? стёклами.
