В каждом сердце – дверь

Жила-была девочка

Сами девочки на предварительные собеседования не приходили никогда. Приходили родители, опекуны, растерянные братья и сестры, всей душой желающие помочь, но не представляющие как. Для самих будущих учениц это было бы слишком тяжело – сидеть и слушать, как родные, самые любимые, самые близкие в мире люди (в этом мире, во всяком случае) называют их воспоминания бредом, приключения – фантазиями, а всю их жизнь – какой-то не поддающейся лечению болезнью.

К тому же, если бы девочки впервые увидели Элеанор такой – одежда в сдержанной серо-лиловой гамме, с такой же строгой прической флегматичной пожилой тетушки, какие и бывают-то разве что в детских сказках, – вряд ли после этого они прониклись бы доверием к ее школе. Настоящая Элеанор была совсем другая. Ни к чему им слушать, как она будет разговаривать с родителями, как будет убеждать их со всей серьезностью и откровенностью, что ее школа поможет бедным заблудшим овечкам излечиться от всех отклонений в психике. Возьмет сломанных детей в починку и вернет обратно целыми.

Разумеется, все это была ложь, но будущим ученицам неоткуда было это знать. Поэтому Элеанор проводила беседы с законными представителями несовершеннолетних с глазу на глаз и отыгрывала свою роль с уверенностью и мастерством прирожденной мошенницы. Если бы вдруг все эти опекуны вздумали собраться вместе и сличить записи их бесед, то увидели бы, что сценарий давно отработан и тщательно смазан, как надежное оружие, потому что это и было ее оружие.

– Мы имеем дело с редким, но не уникальным психическим расстройством. Оно проявляется у юных девушек, когда они подходят к той черте, за которой девочка превращается в женщину, – говорила она, глядя прямо в глаза отчаявшимся, подавленным родственникам очередной юной бродяжки.

В тех редких случаях, когда приходилось иметь дело с родителями мальчика, текст речи слегка менялся, но не более, чем того требовала ситуация. Элеанор оттачивала эту программу годами и умела играть на родительских страхах и надеждах. Они желали своим подопечным только добра, так же как и она. Вот только понятия о том, что же такое «добро», у них совсем не совпадали.

Родителям она говорила:

– Это все галлюцинации – возможно, смена обстановки пойдет на пользу.

Дядюшкам и тетушкам она говорила:

– Вашей вины тут нет, а я, вполне вероятно, сумею все исправить.

Бабушкам и дедушкам она говорила:

– Позвольте мне помочь вам. Прошу вас, позвольте мне помочь.

Не всех удавалось убедить, что закрытая школа – это лучший выход. Примерно каждая третья ученица ускользала от Элеанор, и это было грустно: теперь этим девочкам придется в жизни гораздо труднее, а ведь их можно было спасти. Зато как сердце радовалось за тех, кого поручали ее заботам. Пока они с ней, это значит, что с ними рядом есть хоть кто-то понимающий. Даже если им никогда не представится возможность вернуться домой, здесь у них всегда будет кто-то понимающий и общество сверстников, таких же как они, а это само по себе бесценно.

День за днем Элеанор Уэст старалась дать этим детям то, чего была лишена сама, и надеялась, что когда-нибудь заслужит этим право вернуться домой.

1. Здравствуй, дом, прощай, дом

Привычка рассказывать истории, превращать обыденность в волшебство – одна из тех, от которых трудно избавиться. После похождений в компании говорящих огородных пугал или исчезающих котов истории сами собой начинают складываться в голове, это своего рода способ сохранить связь с реальностью, не выпустить из рук тоненькую нить связного сюжета, проходящую через каждую жизнь, какой бы странной она ни сделалась в какой-то момент. Расскажи обо всех невероятных событиях по порядку, сложи из них историю, и тогда не они будут над тобой властвовать, а ты над ними. Итак…

Особняк стоял, можно сказать, в чистом поле, хотя, конечно, это уже не поле, если посреди него стоит дом. Трава здесь была идеально зеленая, кроны деревьев, сгрудившихся небольшими кучками вокруг, идеально ровно подстрижены, а сад цвел всевозможными цветами и оттенками: такое разноцветье можно увидеть разве что на радуге или в ящике с детскими игрушками. Узкая черная лента подъездной дорожки бежала, извиваясь, от дальних ворот, описывала круг прямо перед домом, а у самого порога чуть расширялась, плавно переходя в маленькую стоянку. На пустую стоянку въехал единственный автомобиль – ядовито-желтый и какой-то слегка обшарпанный на фоне этого тщательно ухоженного ландшафта. Хлопнула задняя дверца, и автомобиль тут же укатил, оставив на дорожке девушку.

Девушка была высокая, тоненькая, гибкая, на вид не старше семнадцати. В глазах и в линии рта было что-то не до конца оформившееся, и это придавало девушке вид незаконченной картины, которую художнику еще предстоит дописать. Она была вся в черном (черные джинсы, черные высокие ботинки с маленькими черными пуговицами, протянувшимися ровным солдатским строем от носка до икры) и белом (свободная майка на лямках, нитки искусственного жемчуга на обоих запястьях), и только хвостик на затылке перехвачен лентой цвета гранатовых зерен. Волосы у нее были белые, как кость, и по ним разбегались черные ручейки, будто нефть, разлитая по мраморному полу, а глаза были совсем светлые, как льдинки. Она щурилась от солнца. По ее виду можно было подумать, что она давно не видела солнечного света. Маленький чемоданчик на колесиках был ярко-розовый, разрисованный ромашками. Совершенно очевидно было, что купил ей его кто-то другой, а не она сама.

Девушка приставила ладонь козырьком к глазам, взглянула на стоящий перед ней особняк и остановилась, увидев вывеску над крыльцом.

«ДОМ ЭЛЕАНОР УЭСТ ДЛЯ ТРУДНЫХ ДЕТЕЙ»

– гласили большие буквы. Ниже, помельче, было добавлено:

«ПОСТОРОННИЕ КОНТАКТЫ, ПОСЕЩЕНИЯ И СПРАВКИ ЗАПРЕЩЕНЫ».

Девушка заморгала. Опустила руку. И медленно пошла к крыльцу.

В доме, на третьем этаже, Элеанор Уэст опустила штору и сразу же направилась к двери. На вид это была хорошо сохранившаяся дама лет шестидесяти, хотя на самом деле ее возраст уже приближался к ста: путешествия в страну, где она раньше была частой гостьей, сбили внутренние часы, и время теперь гораздо медленнее сказывалось на ее организме. Бывали дни, когда она радовалась своему долголетию: оно давало ей возможность помочь стольким детям, скольких она за всю жизнь даже не увидела бы, если бы не открыла те двери или если бы не решилась когда-то отступить от своего истинного пути. А иногда она думала о том, узнает ли когда-нибудь этот мир о ее существовании – о том, что трудная девочка Эли Уэст каким-то непостижимым образом до сих пор жива, хотя прошло уже столько лет, – и чем это для нее обернется.

Но пока еще спина у нее прямая и глаза такие же ясные, как в тот день, когда она, семилетняя, увидела ту нору между корней дерева в отцовском имении. Пусть волосы побелели, пусть кожа стала дряблой от морщин и воспоминаний, это все пустяки. В ее глазах до сих пор чувствовалась какая-то незавершенность; нет, с ней еще не все кончено. Она пока еще не эпилог, она повесть. И если она мысленно рассказывает историю своей жизни, слово за словом, спускаясь по лестнице навстречу вновь прибывшей ученице, никому от этого нет вреда. Рассказывать истории – привычка, от которой трудно избавиться.

Иногда это все, что есть у человека.

Нэнси стояла как вкопанная посреди вестибюля, стиснув пальцы на ручке чемодана, и оглядывалась вокруг, стараясь сориентироваться в новой обстановке. Она сама толком не знала, чего ждала от этой «спецшколы», куда ее отправили родители, но точно не рассчитывала попасть в такой… фешенебельный коттедж. Стены здесь были оклеены старомодными обоями в цветочек (розы и вьющиеся клематисы), немногочисленная мебель в нарочито скромно обставленном холле вся была старинная, добротная, из хорошо отполированного дерева, с латунной фурнитурой, в том же стиле, что и длинные гнутые перила. На полу был паркет вишневого дерева, а когда Нэнси подняла взгляд повыше, стараясь не задирать при этом подбородок, то увидела прямо перед собой искусной работы люстру в форме распускающегося цветка.

– Между прочим, работа нашего бывшего ученика, – произнес чей-то голос.

Нэнси оторвала взгляд от люстры и взглянула на лестницу.

Женщина, спускавшаяся по ступенькам, была по-старушечьи сухопарой, но спина у нее была прямая, и за перила она держалась, кажется, не для опоры, а только чтобы не потерять направление. Волосы у нее были белые, как у самой Нэнси, только без дерзких черных прядей, завитые перманентной завивкой и уложенные в прическу, напоминавшую гриб-дождевик или одуванчик, готовый вот-вот разлететься. Вид у женщины был бы вполне респектабельный, если бы не ярко-оранжевые брюки, не свитер ручной вязки всех цветов радуги и не ожерелье из разноцветных полудрагоценных камней, совершенно не гармонирующих между собой. Как ни старалась Нэнси сдерживаться, глаза у нее сами собой распахнулись от удивления, и она тут же возненавидела себя за это. С каждым днем она понемногу утрачивала свой дар неподвижности.

Если так пойдет, она скоро станет такой же дерганой и неуравновешенной, как все живые, и тогда ей уже никогда не вернуться домой.

– Она практически вся стеклянная, не считая, разумеется, деталей из других материалов, – продолжала женщина. Ее, казалось, ничуть не смущало, что Нэнси так откровенно разглядывает ее. – Я даже точно не знаю, как делаются такие вещи. Кажется, из расплавленного песка, что-то в этом роде. А вон те большие призмы в форме слезинок – мои. Все двенадцать – моих рук дело. Я считаю, есть чем гордиться. – Женщина помолчала, очевидно ожидая ответа.

Нэнси сглотнула. Все эти дни у нее то и дело першило в горле, и ничем эту сухость было не прогнать.

– Если вы не знаете, как делается стекло, как же вы сделали эти призмы? – спросила она.

Женщина улыбнулась:

– Из собственных слез, разумеется. Всегда выбирай самое простое объяснение – обычно оно и есть самое верное. Я – Элеанор Уэст. Добро пожаловать в мой дом. Ты ведь, наверное, Нэнси.

– Да, – медленно проговорила Нэнси. – Откуда вы?..

– Просто, кроме тебя, мы сегодня никого не ждали. Вас тут теперь не так много, как раньше. Либо двери стали попадаться реже, либо вы стали чаще оставаться там. А теперь постой минутку тихонько, дай мне тебя рассмотреть. – Элеанор спустилась с последних трех ступенек, остановилась перед Нэнси и с минуту пристально вглядывалась в нее, а потом обошла вокруг. – Хм. Высокая, худая, очень бледная. Ты наверняка была где-то, где нет солнца, но вампиров, пожалуй, тоже нет, судя по твоей шее. Джек и Джилл будут очень рады. Их уже утомили вечное солнце и милые люди со всех сторон.

– Вампиров? – безучастно переспросила Нэнси. – Их вообще не бывает в реальности.

– Да тут и нет никакой реальности, моя хорошая. Все нереально. И этот дом, и этот разговор, и эти твои ботинки – кстати, они уже несколько лет как вышли из моды, имей в виду, если хочешь снова вписаться в современный стиль. А если не хочешь расставаться с недавним прошлым, к траурному костюму они тоже не очень-то подходят. И ты, и я – нереальны. «Реальность» – бранное слово, и я буду тебе благодарна, если ты постараешься употреблять его как можно реже, пока живешь под моей крышей. – Элеанор снова остановилась перед Нэнси. – Волосы тебя выдают, вот что. Где ты была: в Подземном царстве или в Царстве теней? Ясно, что не в Загробном мире. Оттуда не возвращаются.

Нэнси уставилась на нее, беззвучно шевеля губами: голос куда-то пропал. Старуха произнесла эти слова – жестокие, невозможные слова – таким будничным тоном, словно спрашивала о каких-нибудь пустяках вроде графика прививок.

Лицо Элеанор изменилось – на нем появилось мягкое, извиняющееся выражение.

– Ох, вижу, я тебя расстроила. Со мной это бывает, к сожалению. Видишь ли, я ведь была в мире Абсурда. Шесть раз переходила туда-сюда, пока мне не исполнилось шестнадцать, а потом, когда уже не могла туда попасть, так и не научилась как следует держать язык за зубами. Ты, должно быть, устала с дороги, и тебе любопытно узнать, что будет дальше. Верно? Я покажу тебе твою комнату, как только разберусь с твоими координатами. Видишь ли, в таких вопросах, как выбор комнаты, это очень важно. Нельзя селить путешественницу из мира Абсурда вместе с той, что пришла из мира Логики, если не хочешь потом объясняться с местной полицией по поводу увеличения насилия в школе. Полицейские к нам иногда заглядывают, хотя обычно нам удается не привлекать их внимания. Нам важно, чтобы школа не потеряла аккредитацию, хотя, я бы сказала, у нас тут не столько школа, сколько что-то вроде реформаториума. Хорошее слово, правда? Реформаториум. Звучит так солидно, а на самом деле ровно ничего не значит.

– Я ничего не понимаю из того, что вы говорите, – сказала Нэнси. Она тут же устыдилась своего голоса: не голос, а какой-то мышиный писк. И в то же время она была рада, что смогла хоть что-то выговорить.

Лицо Элеанор стало еще мягче.

– Тебе больше не нужно притворяться, Нэнси. Я знаю, что ты пережила, знаю, откуда ты. Я сама когда-то давным-давно переживала нечто похожее, когда возвращалась из своих путешествий. Это не то место, где нужно лгать и притворяться, что у тебя все хорошо. Мы и так знаем, что все плохо. Иначе бы ты здесь не оказалась. Итак, где ты была?

– Я не…

– Забудь пока такие слова, как «Абсурд» и «Логика». С этим позже разберемся. Просто отвечай. Где ты была?

– Я была в Чертогах мертвых. – От того что эти слова прозвучали вслух, Нэнси испытала какое-то почти болезненное облегчение. Она снова замерла, уставившись в пространство, словно видела свой голос, плывущий в воздухе – сверкающий, темно-гранатовый, безупречно прекрасный. Потом сглотнула, так и не сумев прогнать сухость в горле, и сказала: – Это было… Я искала ведро в подвале у нас дома и наткнулась на эту дверь, которой раньше никогда не видела. Я открыла ее и оказалась в роще гранатовых деревьев. Я подумала, что, наверное, упала и ударилась головой. И пошла дальше, потому что… потому что…

Потому что в воздухе пахло сладко-сладко, а небо было из черного бархата, усыпанного светящимися бриллиантовыми точками – они совсем не мерцали, горели ровным холодным огнем. Потому что трава была мокрая от росы, а ветви деревьев – тяжелые от плодов. Потому что ей хотелось узнать, что там, в конце длинной тропинки, вьющейся между деревьев, и потому что не хотелось возвращаться, так и не поняв, что же произошло. Потому что впервые в жизни у нее было чувство, что эта дорога ведет домой, и уже одно это заставляло ее шагать, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, и наконец она побежала, рассекая чистый ночной воздух, и все остальное было уже неважно и никогда уже не будет важным…

– И долго ты там пробыла?

Вопрос был бессмысленный.

Нэнси покачала головой:

– Вечность. Несколько лет… Я пробыла там несколько лет. Я не хотела сюда возвращаться. Никогда.

– Знаю, моя хорошая. – Элеанор мягко взяла Нэнси за локоть и повела к двери за лестницей. Ее духи пахли одуванчиками и имбирным печеньем – такое же абсурдное сочетание, как все в этой пожилой женщине. – Идем со мной. У меня есть превосходная комната, в самый раз для тебя.

«Превосходная комната» Элеанор оказалась на первом этаже, в тени огромного старого вяза, почти не пропускавшего солнечный свет в единственное окно. В комнате стояли вечные сумерки, и Нэнси, шагнув внутрь и оглядевшись, почувствовала, как гора свалилась с плеч. Половина комнаты – та, что с окном, – была завалена одеждой, книгами и всякими безделушками. На кровати валялась небрежно брошенная скрипка, а смычок был кое-как приткнут на книжной полке с краю, готовый упасть при малейшем движении. Пахло мятой и землей.

Другая половина комнаты была безликой, как гостиничный номер. Кровать, маленький комодик, книжная полка и письменный стол – все из светлого нелакированного дерева. Стены голые. Нэнси посмотрела на Элеанор, дождалась ободрительного кивка и только тогда подошла ближе и положила чемоданчик точно на середину своей новой кровати.

– Спасибо, – сказала она. – Я уверена, это то, что надо.

– А я, признаюсь, не столь уверена, – сказала Элеанор и нахмурилась, глядя на чемоданчик Нэнси. Очень уж он аккуратно лежал… – Место, которое называется Чертоги мертвых, должно находиться в Подземном царстве, а оно почти целиком относится к Абсурду, а не к Логике. Но твоя страна, похоже, отличалась более строгой организацией. Ну ничего. Если вы с Суми не уживетесь, никогда не поздно тебя переселить. Кто знает? Может быть, именно ты сможешь дать ей какую-то опору – ей как раз сейчас этого не хватает. А если ничего не выйдет, ну, надеюсь, вы хоть не поубиваете друг друга.

– Суми?

– Это твоя соседка. – Элеанор, лавируя среди разбросанных по полу вещей, подошла к окну. Распахнула, высунулась наружу, оглядела ветви вяза и наконец нашла то, что искала. – Раз, два, три, Суми, я тебя вижу. Заходи, познакомься с соседкой.

– С соседкой? – Голос был женский, молодой и недовольный.

– Я тебя предупреждала, – сказала Элеанор и снова отошла на середину комнаты. Двигалась она с замечательной уверенностью, особенно если учесть беспорядок на полу. Нэнси все ждала, что она запнется и упадет, но ничего подобного не случилось. – Я говорила, что на этой неделе приезжает новенькая и что, если это окажется девушка с подходящей биографией, она займет свободную кровать. Ты что же, все забыла?

– Я думала, вы просто так говорите, лишь бы что-то говорить. С вами такое бывает. Со всеми бывает. – В окне появилась голова – вверх ногами, так как ее обладательница, очевидно, висела на дереве. На вид девушка была примерно ровесницей Нэнси, японка, с длинными черными волосами, заплетенными в две ребячливые косички над ушами. Она поглядела на Нэнси с нескрываемым подозрением и спросила: – Ты служанка Королевы Пирожных и пришла наказать меня за неповиновение Графине Сахарной Ваты? Мне что-то не хочется сейчас идти на войну.

– Нет, – растерянно ответила Нэнси. – Я Нэнси.

– Какое скучное имя. Как ты вообще здесь оказалась, с таким-то именем? – Суми перевернулась в воздухе и спрыгнула с дерева. На миг пропала из вида и тут же появилась снова, уселась на подоконник и спросила: – Элеанор-Эли, вы уверены? Точно-точно уверены? Судя по ее виду, ей здесь вообще нечего делать. Может быть, вы опять вычитали в ее документах то, чего там не было, а на самом деле ей место в школе для малолетних жертв плохого парикмахера – кто ей только волосы красил?

– Я не крашу волосы! – В голосе Нэнси звучало горячее возмущение. Суми умолкла и заморгала. Элеанор тоже повернулась к ней. У Нэнси вспыхнули щеки – кровь бросилась ей в лицо, но она не дрогнула и даже как-то удержалась, чтобы не провести рукой по волосам. – Они раньше были все черные, как у мамы. Когда я в первый раз танцевала с Повелителем мертвых, он сказал, что они красивые, и провел по ним пальцами. И тогда те волосы, которых его пальцы не коснулись, побелели от зависти. Вот почему у меня осталось только пять черных прядей. Это те места, где он дотронулся.

Вглядевшись пристальнее, Элеанор увидела, что эти пять прядей повторяют очертания руки – той руки, что прикоснулась к этой бледной девушке один-единственный раз.

– Ясно, – сказала она.

– Я их не крашу, – сказала Нэнси, все еще не остыв. – Я никогда не буду их красить. Это было бы неуважительно.

Суми все еще моргала, и глаза у нее были большие и круглые. Потом она усмехнулась.

– А ты мне нравишься, – сказала она. – Самый чокнутый джокер в колоде, да?

– У нас не принято употреблять такие слова, – резко оборвала ее Элеанор.

– Но это же правда, – возразила Суми. – Она думает, что вернется туда. Правда же, Нэнси? Думаешь, откроешь ту самую дверь – ту, да не ту, – а за ней лесенка в рай: раз ступенька, два ступенька, черта с два ступенька – и ты опять в своей сказке. Чокнутая ты. Дурочка. Никуда ты не вернешься. Если уж тебя оттуда вышвырнули, значит, не вернешься.

Сердце у Нэнси словно выскочило из груди и застряло в горле, она начала задыхаться. Глотнула, чтобы втолкнуть сердце обратно, и прошептала:

– Неправда.

У Суми блестели глаза.

– Да ну?

Элеанор хлопнула в ладоши, чтобы привлечь их внимание:

– Нэнси, почему бы тебе не распаковать свои вещи и не начать обустраиваться? Обед в половине седьмого, после обеда, в восемь, групповая терапия. А ты, Суми, сделай одолжение, не вынуждай ее убить тебя в первый же день.

– Каждый ищет свой путь домой, – сказала Суми и исчезла за окном – вернулась к тому, чем была занята, пока Элеанор ее не оторвала.

Директриса бросила на Нэнси быстрый извиняющийся взгляд и тоже вышла, закрыв за собой дверь. Как-то вдруг, без предупреждения, Нэнси осталась одна.

Она постояла на месте, считая до десяти и наслаждаясь неподвижностью. Там, в Чертогах мертвых, ей иногда приходилось стоять в одном и том же положении несколько дней подряд, ничем не выделяясь среди других живых изваяний. Девушки-служанки, менее искушенные в неподвижности, проходили мимо с губками, смоченными гранатовым соком с сахаром, и прижимали их к губам неподвижно стоящих. Нэнси научилась даже не глотать, чтобы сок сам стекал по горлу, поглощать его пассивно, как камень поглощает лунный свет. Месяцы, даже годы ушли на то, чтобы научиться стоять совершенно неподвижно, но она научилась, о да, научилась, и даже сама Леди Теней назвала ее недостижимо прекрасной – ее, маленькую смертную, не признававшую спешки, горячности и суеты.

Но этот мир создан для вечно спешащих, горячих и суетливых, он так не похож на тихие Чертоги мертвых. Со вздохом Нэнси вышла из неподвижности, открыла чемодан. И замерла снова, на этот раз в испуге и смятении. Ее одежды – ее воздушных платьев и прозрачных черных рубашек, отобранных с такой тщательностью, – в чемодане не было. Вместо них – пестрый ворох материи всех цветов радуги, такой же яркий, как вещи Суми, разбросанные по другой половине комнаты. Сверху, на этом ворохе, лежал конверт. Дрожащими руками Нэнси открыла его:

«Нэнси, милая, нам очень жаль, что пришлось сыграть с тобой такую злую шутку, но ты не оставила нам выбора. Ты уезжаешь в школу, чтобы выздороветь, а не вязнуть бесконечно в том, что с тобой сделали похитители. Мы хотим, чтобы к нам вернулась наша настоящая дочь. Это была твоя любимая одежда до того, как ты пропала. Ты была нашей маленькой радугой! Помнишь?

Ты почти все забыла.

Мы любим тебя. Мы с папой любим тебя больше всего на свете и верим, что ты вернешься к нам. Пожалуйста, прости нас за то, что мы подобрали тебе более подходящий гардероб, и знай, это потому, что мы хотим тебе только добра. Мы хотим, чтобы ты вернулась.

Всего наилучшего тебе в школе, а мы будем ждать, когда ты будешь готова вернуться домой насовсем».

Письмо было подписано маминым неровным почерком с завитушками. Нэнси еле видела буквы. Глаза наполнились горячими злыми слезами, руки дрожали, пальцы комкали листок, пока не смяли так, что на нем уже ничего нельзя было прочитать. Она опустилась на пол, подтянула колени к груди и сидела так, не сводя глаз с раскрытого чемодана. Как она будет это носить? Это все солнечные цвета, они для тех, кто живет при солнечном свете, для горячих, торопливых, для тех, кому не место в Чертогах мертвых.

– Что это ты делаешь?

Это был голос Суми. Нэнси не оглянулась. Ее тело и так уже предало ее – начало двигаться против ее воли. Все, что ей теперь оставалось, – не двигаться хотя бы намеренно.

– Похоже, что ты сидишь на полу и плачешь, а все знают, что это опасно, опасно, ужа-а-асно опасно. Кто не держит себя в руках, тот того и гляди рассыплется в прах, – сказала Суми. Наклонилась к Нэнси так близко, что Нэнси почувствовала, как косичка скользнула по ее плечу. – Ну что ты плачешь, привиденьице? Кто-то наступил ногой на твою могилку?

– Я не умирала, я просто поступила в услужение к Повелителю мертвых, вот и все, и я хотела остаться там навсегда, но он велел мне вернуться сюда на время, чтобы твердо убедиться, что готова. А я была убеждена еще до того, как ушла, а двери все нет и нет, не знаю почему. – Слезы бежали по щекам – слишком горячие. Казалось, они обжигают кожу. Нэнси разрешила себе пошевелиться – подняла руку и яростно вытерла щеки. – Я плачу от злости, и еще мне грустно, и я хочу домой.