Дверь Ланьера

© Элон Лоу, 2022

ISBN 978-5-0059-2659-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Это было прекрасное утро. Капли ночного дождя медленно катились вниз по лепесткам только распустившихся цветов. Пчёлы уже кружили в танце, улетая неизвестно куда. Интересные создания эти пчёлы, они только и делают, что танцуют, танцуют где-то, но не перед тобой. Дождь оставил после себя не только капли, ставшие росою, но и лужи на старом асфальте. Только луж этим трещинам ещё не хватало. По такой луже и прокатил на своём велосипеде малыш Пит, добрый малый, если не выбрасывать те газеты, что он кидает аккурат под дверь. Солнце поднялось не очень высоко, но его лучи отражались от начищенной рамы этого, будем честны, не самого быстрого велосипеда. Одно из таких отражений забежало ненадолго в комнату Ланьера. Он только успел разглядеть синюю кепку, да красный флажок над задним колесом.

Ланьер недолго смотрел вслед этому почтальону, может, лучшему в мире, но узнать это не представляется возможным. Таких конкурсов, соревнований, не существует. Хотя, малыш Пит умудрился попасть газетой прямо в кружку одному толстяку. Тот вышел встретить утро в большом шёлковом белом халате, только из чистки, и чёрных тапочках. Половину огромного пуза этого уже не молодого толстячка прикрывали собой длинные, не то шорты, не то настолько огромное нижнее бельё, что на этом неправильном глобусе давно образовался волнистый разлом. Толстяк, будучи в прекрасном расположении духа замахал рукой почтальону, и малыш Пит, забросив газету высоко, угодил ею прямо в чашку дымящегося кофе. Никто не знает, специально ли он это сделал или нет, но повторять подобное он больше не решался. Ровно как и дом этого толстичка малыш Пит проезжал стремительно, аккуратно бросая газету, что она падала на свежескошенный газон.

Когда почтальон скрылся из виду, Ланьер вернулся к сочинению. Будучи уверенным в собственных силах, он поставил перед собой цель – написать сочинение за час. Профессионалы пишут по десять страниц за час, чем же он хуже? Ланьер сможет написать сочинение за час, а, вскоре, напишет целый роман за один день. Правда, он условился с самим собой, что проснётся в три часа, но это обещание он нарушил, провалявшись в постели до пяти, что уже означало его поражение и невозможность быть в числе профессионалов. Но, с кем не бывает!

И вот, Ланьер, склонив голову, сидел перед столом. Перед листом ещё пустой бумаги. Перед ещё не тронутой ручкой. Взгляд метался то на бумагу, то на ручку, и это должно помогать, но слова не приходили. Ему не писалось. Никак. То ли ручка бракованная, то ли бумага дешёвая, и ничего путного и достойного на такой бумаге написать нельзя, но что-то выбивало его. Или, вдохновенье, эта ветреная особа, исчезла так же внезапно, как и появляется, когда никто не ждёт. Ланьер винил всё и всех в собственной невозможности писать. Нет, заголовок был написан, начало было положено, начало трудное. Да и так это трудно. Ещё этот малыш Пит, чтоб его! Всё сегодня, казалось было настроено против Ланьера.

Тогда, не найдя лучшей затеи или увлечения, Ланьер принялся рассматривать всё, что было по ту сторону окна. Солнце уже поднялось, как тесто, но не так высоко, и сохраняло ещё свою мягкость. Свой багровый румянец свежести. К этой свежести и тянулись все цветы, что росли в саду одного художника. Художник этот живёт на другом конце улицы, и, через окно, Ланьер мог увидеть только крышу этого дома. Он никогда не бывал в доме этого художника, да и самого его не видел, но, не смотря на это, Ланьер уважал этого человека за их схожесть. Только Ланьер творил словом, когда художник творил красками. Можно сказать, что оба они пишут красками, только один – чёрными на белом листе, другой же использует все краски на белом холсте. Сад же этого человека его не интересовал.

Лучи солнца медленно скользили по крышам. Ланьер уже не ощущал той свежести и бодрящей прохлады. Вдохновение так и не явилось к нему, а потому он решил на скорую руку набросать несколько слов. Ланьер посчитал, что и профессионалы делают так же. Может, он и прав.

Листок, сложенный дважды скрылся среди учебников и тетрадей. Разрезал на четыре части, не разрушая целостность листа. Эту фразу он услышит позже, и не сразу будет использовать её, считая за ценность. Ланьеру не нравилось, что приходиться выжимать из себя слова. Глядя на огромные и толстые книги, всегда думается, кажется, что человек, написавший это страшно умён, и способен написать такое, когда Ланьер, в свою очередь с трудом выдавил из себя сочинение. В такие моменты собственных неудач он считал себя «писателем дешёвых романов». Человеком, чьи книги будут пылиться либо в низкосортных магазинах, либо в съёмной квартире. И что делать с этой бумагой? Использовать не по назначению? Или, наоборот, по прямому их назначению. Ланьер не хотел прослыть в этом мире очередным проходным автором, после которого останется, если останется, несколько строк на страницах никому не нужных журналов, и других, более проходных книг.

Запустив ход своих мыслей далеко вперёд, он не заметил, как запустил далеко вперёд время. На автобус невозможно опоздать, но, подводить Брайана ему не хотелось.

Уже в костюме Ланьер спустился на кухню, где застал родителей. Мать готовила что-то на плите, в своём любимом фартуке, который она купила, у соседской дочери одной женщины, столь ненавистной ей, что любое имя, начинавшееся на букву «Р» уже вызывало у неё отвращение.

Ланьер сел за стол, бросив взгляд на отца. На торчащие из-за газеты пальцы. В конечном счёте, он только и запомнит, что торчащие пальцы. Лицо забудется, голос развеется ветром.

– Держи, дорогой. – Мать всегда говорила ему дорогой. Если мама называет вас по имени, значит вы крупно облажались, и у вас есть только два пути: принять это, или попытаться сбежать. Попытаться.

Ланьер пережёвывал оладьи, когда из-за угла выезжал жёлтый автобус с чёрной полоской вдоль всего корпуса.

– Мне пора. – Сказал он с переполненным оладьями ртом.

– Не забудь то сочинение, что я написала для тебя.

Ланьер не стал спорить с ней и покорно взял листок бумаги, написанный не его аккуратным почерком. Он хотел было возразить ей, сказать, что его сочинение лучше, но, вспоминая то, как не в силах он был способен выдавать хоть слово, его гордость отошла на дальний план.

Глава 2

Жёлтый автобус с чёрной полосой радостно распахнул свои двери. Краска на нём, если приглядеться, не была уж такой жёлтой, а чёрная полоска скорее походила на бесконечную серую линию жизни этого автобуса. Ещё немного, и она исчезнет. Своего рода таймер, показывающий, сколько ещё осталось колесить по улицам города этой развалине. Залезть в этот аппарат прошлых веков было той ещё проблемой для того, кто только начинал свой путь с этим переправщиком. Главное – не наступать на первую ступень, да и на вторую тоже. Желательно, сразу перебрасывать ногу в салон. Эти ступени держались на честном слове одного из самых главных балаболов этого города.

За рулём этого аппарата сидел старик. Человек, доживающий свои последние года, работая водителем и уборщиком в школе. Ланьер помнит, те дни, когда Брайан вёл уроки географии. Этот человек всегда ходил в брюках и коричневом жилете с узором, на этом лоскуте, казалось, не было места от ромбов. Ланьер запомнил, что Брайан всегда ходил в фуражке, явно предназначенной для кого-то другого. На седой голове этого человека фуражка скрывала не только плешь вселенских масштабов, она, в какой-то степени добавляла ему брутальности. Из под фуражки выглядывали седые короткие волосы, смотрящие куда угодно. Не меньшей брутальности, насколько может быть брутален человек, доживающий последние года, прибавляла густая, стриженная, даже художественно оформленная борода.

– Привет, Ланьер. – Сказал он.

– Привет.

На этом их диалог обычно и заканчивался. Если Ланьер успевал попрощаться с ним, то прощание и становилось последней фразой.

Ланьер встретил взгляд этого человека. Его голубые глаза скрывали за собой унижение и силу. Когда старого Брайана заменила молоденькая учительница с милым личиком, которая быстро понравилась не только детям, но и директору, он стал сочинять разного рода шутки. Как приличные, так и не совсем, если можно назвать юмор человека, доживающего последние года, приличным. Кто хоть раз слышал такие шуточки, то знал всю «приличность» этих шуток. Жена просила Брайана выступить с этими шутками, но он всё не соглашался. После её смерти он, наконец, решился, и стал известным человеком в широких, насколько это позволяет город, кругах.

Сиденья автобуса прятали под собой всё, что угодно: торчащие, и вечно жаждущие проколоть чей-то зад пружины, осколки, непонятно откуда взявшегося стекла, жвачки, которые под пылью и временем превратились в настоящее оружие. В этих сиденьях, при желании и должной сноровке, можно было отыскать карту сокровищ, или сундук, набитый золотом. Все старались занять лучшее место. Стоило кому-то заболеть, как этот факт радовал всех, кто заходил за этим бедолагой. Нет ничего лучше, чем в детском возрасте постичь суровый закон жизни. Никто не будет плакать, если ты сойдёшь с трассы.

Брайан закрыл двери, и машина времени, скорее машина из дальнего времени, с трудом и страшным скрипом, от которого стынет кровь в жилах, но, к которому все привыкли, и только ленч стынет, под завыванием рессор, двинулась вперёд. Ланьеру казалось, что этот автобус может ехать только вперёд.

За пыльным окном сменяли друг друга однотипные дома с однотипной крышей и одним цветом стен. Различие было в том, что на одном дворе в правой части росла яблоня, на другом – кипарис, у кого-то ничего не росло. В остальном, ничего отличного не было. Да и люди в этих домах были однотипными. Одна и та же одежда, работа, машина. Казалось, одна и та же жизнь протекает у разных людей. Ланьер считал себя особенным, ведь, в отличие от них, он творил. Не важно, что никак, не важно, что с трудом он каждый день вытягивал слова, буквально, заставляя себя писать, и выходило скверно, но он отличался от них.

Один за другим в пассажиры занимали соответствующие места. Среди таких был друг Ланьера, вечно молчаливый, но знающий всё, Маркус. Высокий, с презрительным взглядом на всех и каждого. Так можно было подумать о нём, если вы никогда не говорили с ним, и не знали его. Этот рационалист не злой человек, просто его брови всегда опущены, а, когда солнце достаёт его, то вместо того, что бы примерить на себя роль стрелка из далёкой дикой части света, он строил такую противную гримасу, что любой актёр бы позавидовал его способностям.

– Привет. – Начал Маркус.

– Привет. Как сочинение?

– Готово.

– Хорошо. Твоё?

– Готово.

– Хорошо.

Они смотрели в окна. Не сказать, что они друг друга терпеть не могли, иначе они бы не стали друзьями, просто не было с ними третьего человека, способного перевести разговор с одной темы на другую.

Вошёл Стивен. Нет, не тот Стивен. Стивенов много, а нужный всегда один. Вошёл худой человек с непропорциональным для его спичечной спины рюкзаком и потерянным взглядом. Это не наш Стивен.

Вошёл Стивен. Наш Стивен. Вошёл слегка тучный с длинными волосами и удивительным взглядом на всё, что он видел далеко не в первый раз. Порой, было трудно понять, почему он изображает гримасу в ситуации, не свойственной этой гримасе. Наш Стивен мог изобразить весь спектр эмоций за несколько секунд. И это прямая конкуренция пугающему Маркусу.

– Ну, что, написали? – Сказал он.

– Да. – Ответили они хором.

– Молодцы! Подивинься, Маркус. Моя персона не помещается в этот промежуток, а ты можешь скользнуть вправо!

Маркус скользнул вправо, и Стивен буквально прыгнул на освободившееся место.

– Хотел, – начал он, – встать раньше, в итоге, встал как и всегда. Вот интересно, я опоздал, или нет?

– В плане? – Включился Маркус, сильнее опустив брови.

– Ну, смотри. Я хотел проснуться в пять, а проснулся в шесть, как всегда. Я опоздал, или нет?

Маркус вскинул брови и отвёл голову в сторону. Будем честны, вопрос не из простых. Ответ на него неоднозначен. Именно к такому выводу и пришёл Маркус. Ланьер, понимая, что дальнейший спор только вызовет ещё большую порцию «неоднозначных вопросов», а, потому поддержал друга, хотя он считал, что Стивен опоздал.

Глава 3

Брайан высадил всех и пошёл в школу менять руль на швабру.

Ланьер хотел с ним попрощаться, но этот бородатый старичок и без того выглядел уставшим. Их продуктивная беседа закончилась в автобусе, хотя он этого не хотел.

Брайан нравился Ланьеру. На его уроках географии всегда было интересно. Летом он постоянно махал своей фуражкой, попутно показывая на какую-нибудь реку, такого же голубого цвета, как и его глаза. Брайан нравился ему, как человек, а потому, он не хотел беспокоить его по пустякам, хотя, попрощаться с человеком не означает, что вы этот момент станете ему ненавистны.

Когда этот старичок заводил автобус за решётку, Ланьер обернулся. Ему было жаль этого человека, но он молчал. Что может сделать мальчик, который и сочинение написать не может, для старого человека, который уже хочет умереть. Ланьер возненавидел себя за беспомощность, неспособность сделать хоть что-то, но не виноват, а, если и виноват, то не так сильно, как он думает. Отвращение к самому себе в конечном счёте заставило его бросить взгляд с Брайана, и он вернулся к друзьям.

Во время урока О’Коннела все боялись поднимать голову. Не трудно вспомнить учителей, внушающих страх.

Только Стивен смотрел в окно, выражая своё полное безразличие ко всему происходящему. Когда мимо его взгляда пролетала птица, он чуть ли не срывался с места. Стоило ему только немного приподняться, как здравый смысл кричал в его голове: СТОЙ! ВЕРНИСЬ НА МЕСТО! И Стивен, переводя взгляд от одного одноклассника к другому, медленно опускался на стул, пока другая птица не пролетит мимо. Ему было, откровенно говоря, плевать на тишину в классе. Всё, чего он хотел, так это смотреть на дома, деревья, пролетающие по небу облака, пролетающие между облаками птиц. А урок, пусть идёт, он и так не особо хотел учиться. Любоваться природой было куда интереснее.

Ланьер не столько любовался сочинением, но думал, что ему в итоге делать. Выбрать ли то сочинение, что написала мать, и принять поражение, как творец, или выбрать собственное, и проиграть, как писатель. Как оказалось, он проигрывает при любом раскладе. Другой вопрос в том, потеряет ли он достоинство, признает ли он себя «писателем дешёвых романов», за которого всю жизнь мама писала сочинения, или он сохранит творческую честь, выбрав собственное. Одна только мысль, вернувшаяся из глубин его разочарования, что его будущие произведения будут использованы не по назначению, заставила его принять решение. Пусть он и не получит столь высокую оценку, но сохранит в себе стержень писателя, не прогибающегося ни под чем, под любой тяжестью жизни и обстоятельства, остающийся верен себе. Да и что могут обстоятельства, что могут критики. И О’Коннел был таким критиком сейчас, и Ланьер испытал не страх, а ярость, желание уничтожить его своим словом.

Наконец, О’Коннел вызвал одну девочку и попросил её зачитать своё сочинение. Девочка сильно нервничала. Листок в её руках прыгал так, словно он вспоминал одну драйвовую мелодию в самый неподходящий момент. Она начала читать своим дрожащим, дребезжащим голоском, который, то поднимался до фальцета, то опускался до писка, скрипа, что издавали рессоры задыхающегося автобуса. Она походила на неуверенного оперного певца, забывшего напрочь все репетиции, и растерявшего в один момент все свои навыки, стоило ширме открыться. Девочка так сильно перенервничала, что в один момент уголки её глаз стали покрываться слезами, и характерное всхлипывание раздалось среди замершего зала.

О«Коннел, понимая, что продолжаться так не может, попросил её закончить и сдать сочинение. Ничего плохо учитель не имел ввиду, и жест доброй воли она расценила за проявление ненависти и, пустив слёзы, попросилась выйти.

Ланьер смотрел на О’Коннела, и тот выглядел подавленным, растерянным и, сам того не понимая, попросил прочитать сочинение.

– Да, пожалуйста. – Сказал он и посмотрел в глаза Ланьеру.

И, пока Ланьер шёл к доске, ему показалось, что в этих глазах он увидел благодарность, и что этот О’Коннел не такой уж и страшный, и что он человек, как и все вокруг, и это просто образ, навязанный кем-то, будто Этот учитель плохой, строгий, жестокий, да и вообще, редкостная тварь, а на деле, простой человек, которого легко смутить и что он испытывает и сожаление и грусть. Всегда должен быть злой учитель, может, он даже сам согласился стать таковым, а там, за дверью, он любит смотреть на цветы, пить холодный кофе, чувствовать ветер и, с улыбкой видеть всё и вся, получая и даря счастье. Может, подумал Ланьер, что этот человек подрабатывает клоуном, или аниматором для детей, вдруг он не такой плохой. Ланьер захотел узнать об этом человеке больше.

Ланьер дошёл, встал напротив класса и принялся читать своё сочинение. Читал он так быстро, что О’Коннел несколько раз перебивал его, и просил читать медленнее.

Ланьер закончил. О’Коннел молчал. Он попросил Ланьера оставить сочинение. В какой-то момент учитель заметил, как Стивен с интересом смотрит на окно. Учитель повернулся и действительно, счёл вид достойным созерцания, а потому вызвал ещё одного парня, который, казалось, специально всё делал медленно. И шёл, и говорил, и думал медленно.

Ланьеру это не понравилось. Он видел, как этот парень быстро бегает по школьным коридорам, и говорит порой быстрее, чем Ланьер читал сочинение, но сейчас он включил в себе дурачка. Или просто остался собой. Неважно. Этот человек упал в глазах Ланьера, потерял свою творческую честь, и хотел тянуть время до звонка. Так поступают только те, кто потерял веру в себя, и Ланьер потерял веру в этого человека. Да, он добился своего, и после урока говорил с друзьями.

– Молодец! – говорили они – Ты обставил О’Коннела! И как этот дурак не понял, что ты тянешь время?

«Единственный, кто здесь дурак – думал Ланьер, – это ты. Никого ты не обставил, только упал на дно ямы и сейчас там лежишь, на дне, думая, что достиг вершины»

После занятий Ланьер хотел было подойти к О’Коннелу, и спросить его о трудностях жизни, может, они бы смогли даже, если и не стать друзьями, то подружиться, это всё могло произойти, осмелься Ланьер подойти, да задать пару вопросов. Этого не случилось, и его желания как-то сами исчезли, и его сочинение затерялось среди других.

Уже перед выходом, Ланьер посмотрел налево. В своей фуражке и потёртом, местами ровным, местами заштопанным, в жухлом синем комбинезоне, склонившись со шваброю в руках над одной из ступеней, Брайан водил этой палкой на две части света. Старичок стоял спиной к друзьям, и не мог их видеть, не мог видеть жалость на лице одного из мальчиков. Пусть он и с трудом перетаскивает конечности, пусть колени его трескаются, как стекло, последнее, чего он желает, это вызывать жалость у людей. Ему было противно от того, что кто-то испытывал жалость, но в глубине собственной души, что-то приятное грело его сердце, приятное от того, что его ещё помнят, что кому-то есть дело до старика, с его шуточками, что он, может, нужен ещё людям, и нужен по-настоящему, не для шутки.

Ланьер снова отвернул голову от этого человека, и жаль ему было не только его. Он сожалел, что речь их оканчивалась в автобусе.

Глава 4

Единственную главную улицу этого небольшого, но и не совсем маленького городка (иначе у него не было главной улицы) разделял на две части огромный, как считали жители города, парк. Он начинался статуей одного известного человека, и заканчивался очень резко, другая проезжая часть обрубала этот парк, давая чёткие его границы, через километр, или меньше, никто толком и не знал, но все говорят километр. Да и парк, длиною в километр, звучит как-то солиднее. У жителей поднималась гордость от одного только наличия километрового парка. Сам же этот цветущий сад, представлял из себя коридор, по обе стороны которого с неким интервалом стояли лавочки, деревья, кусты, и фонтан.

Когда-то это был прекрасный фонтан из белого камня. Он возвышался на трёх ступенях округлой формы, когда сам фонтан был слегка неправильным эллипсом с вогнутостями к центру. Внутри этого фонтана, в самом его центре был небольшой сад из металлических роз. Стебли вились во все стороны, а в месте, где сошлись бутоны, на этих лёгких металлических лепестках свили гнездо соловьи. Один птенец только готовился взлететь, и вокруг него кружили отец с матерью, подбадривая его. Дальше от гнезда, почти у края фонтана из камышей выглядывал журавль, этот охотник так и застыл, готовый в любой момент напасть. На противоположном от него крае, прямо на белом камне сидел воробей. Он всегда смотрел на уходящее солнце, рассвет не значил для него ничего, и ждал кого-то. Может, он ждал свою любовь, а она сказала только одно, что прилетит на закате, и он каждый день, каждый час, всё время смотрел в ту сторону, куда вскоре опустится солнце, то под дождём, то под снегом наблюдал закат, в надежде, что именно сегодня, вот сейчас она прилетит, как иначе, но с рассветом он сам себе говорил: ничего, задержалась, вот сегодня она точно прилетит! Так он и прождал её все эти годы, смотря на закат, пока не умер вместе с фонтаном. Теперь его место занимает торчащий чёрный прямоугольник, из вершины которого низвергается вода под малым давлением.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.