– Здесь был Танцор, – говорю я.
Она невнятно хмыкает, давая понять, что услышала, и негодуя: зачем напоминать ей о мире за пределами нашего балкона?
– Он тобой недоволен.
– Половина сената выглядела так, словно хотела подлить мне яда в вино.
– Я тебя предупреждала. Луна сильно изменилась со времен твоего отъезда. С «Вокс попули» теперь приходится считаться.
– Я заметил.
– Однако же они приняли резолюцию, а ты плюнул им в глаза.
– А теперь они плюнут в ответ.
– Похоже, ты сам заварил эту кашу.
– У них достаточно голосов, чтобы заблокировать мой запрос?
– Возможно.
– Даже если ты окажешь давление?
– Ты имеешь в виду – даже если я приберу тот бардак, который ты учинил. – Это не вопрос.
– Я принял правильное решение, – говорю я. – Я это знаю. Ты это знаешь. Они ничего не знают о войне. Они боялись, что в случае неудачи их привлекут к ответственности. Что мне было делать? Расчесывать волосы, пока они будут защищать свою репутацию?
– Возможно, тебе стоило бы у них поучиться.
– Я не собираюсь проводить опрос в разгар войны. Ты могла бы наложить вето.
– Могла бы. Но тогда они поднимут крик, что я оказываю протекцию своему мужу, и «Вокс» приобретет новых сторонников.
– Медные и черные по-прежнему в игре?
– Нет. Караваль сказал, что медные поддержат тебя. А черные идут туда, куда идет Сефи. Что она выберет? Тебе это известно лучше, чем мне.
– Не знаю, – признаюсь я. – Она была против Дождя, но пошла со мной.
Мустанг ничего не отвечает.
– Ты думаешь, я выстрелил нам в ногу, да?
– У Танцора есть еще что-нибудь, что он мог бы использовать против тебя?
– Нет, – говорю я.
Я знаю, что она мне не верит. И она знает, что я это знаю, но не хочет больше спрашивать. Я хотел бы рассказать ей об эмиссарах, но это может быть вменено в вину и ей. Мы с Севро сошлись на том, что это должно остаться между упырями. Мустанг связана клятвой, обязывающей ее рассказать все сенату. А она изо всех сил старается держать свои новые клятвы.
– На меня сердится не только Танцор, – признаюсь я. – Пакс за ужином на меня даже не смотрел.
– Я видела.
– Я не знаю, что делать.
– А я думаю, знаешь. – Она умолкает. – Нам не хватает этого, – говорит она наконец. – Жизни. Я навсегда запомню сегодняшний ужин. Этих светлячков. Детей во дворе. Запах дождя, который скоро начнется. – Она смотрит на меня. – Тебя, твой смех. Я не должна запоминать это как нечто особенное. Нынешний вечер должен быть одним из тысячи подобных ему.
– О чем ты?
– О том, что, когда мой срок полномочий истечет, возможно, я не стану снова ввязываться в эту гонку. Вероятно, я передам эстафету кому-нибудь другому. А ты передашь бразды правления Орион или Харнассу. Полагаю, остальное – уже не наша ответственность. – На губах ее возникает легчайшая улыбка, лицо светится надеждой. – Мы вернемся на Марс и будем жить в моем поместье. Будем растить ребенка вместе с детьми твоих брата и сестры и посвятим жизнь нашей семье, нашей планете. И каждый вечер у нас будет ужин вроде сегодняшнего. Друзья будут заглядывать к нам в дом, когда окажутся рядом. Дверь всегда будет открыта…
И этот дом всегда придется охранять целой армии.
Ее слова уносятся в ночь, в объятия покачивающихся деревьев, все выше и выше в небо вместе с дуновением ветра. Но я сижу рядом с ней, холодный как камень, потому что знаю: она сама не верит ни единому своему слову. Мы слишком долго играли в эту игру, чтобы выйти из нее. Я беру жену за руку. И она умолкает, и греза уплывает прочь, и на балкон к нам прокрадывается наш давний друг страх, потому что в глубине души, в самых темных ее пропастях, мы знаем, что Лорн был прав. Тем, кто ужинает с войной и империей, в конце концов всегда приходится платить по счету.
И тут, как будто мироздание подслушало мои мысли, раздается стук. Мустанг идет к двери, а когда возвращается, я вижу перед собой не свою жену, а правительницу.
– Это был Даксо. Танцор созвал чрезвычайное заседание сената. Они перенесли слушание на завтрашний вечер.
– Что это означает?
– Ничего хорошего.
4. Лирия
«Добро пожаловать в большой мир»
Небо.
Так мой папа называл бы крышу из камня и металла, раскинувшуюся над нашим домом в шахте Лагалос. Мы все так называли ее на протяжении жизни многих поколений, начиная с первых поселенцев. Небо осыпается. Небо нужно укрепить.
Оно распростерлось над нами, как огромный щит, защищая нас от бушующих снаружи пресловутых марсианских бурь. Существовали танцы, посвященные небу, песни с благословлениями в его адрес и пожеланиями процветания. Я даже знала двух девушек, названных в честь неба.
Но это небо не было щитом. Оно было крышкой. Клеткой.
Мне было шестнадцать лет – узловатые коленки да веснушки, – когда я впервые увидела настоящее небо. После смерти правительницы Луны восстанию понадобилось шесть лет, чтобы выбить остатки золотых с нашего континента, Киммерии. И еще два года, чтобы наконец освободить нашу шахту от серого военачальника, в отсутствие золотых основавшего здесь свое маленькое королевство.
Потом восстание пришло в Лагалос.
Наши спасители больше походили на безумных шутов с праздника вручения лавров, чем на солдат, увешанных трофеями – седыми и светловолосыми скальпами и железными значками в виде пирамиды. На груди у них были нарисованы какие-то серпы и шипастые красные шлемы. Впереди всех стоял усталый бородатый мужчина из алых, довольно пожилой, так что вполне мог называться дедом. В одной руке у него был большой импульсовик, а в другой – потрепанный белый флаг с четырнадцатиконечной звездой. Он заплакал, увидев людей со вздутым животом, тощих как скелеты, – мы голодали при этом сером военачальнике. Его оружие упало на пол, и хотя этот командир был нам чужим, он шагнул вперед и обнял меня. «Сестра», – сказал он. А потом обнял стоявшего рядом со мной мужчину: «Брат».
Четыре недели спустя доброжелательные люди в белых шлемах и с четырнадцатиконечными звездами на груди подняли нас на поверхность. Я никогда не забуду их глаза – они были желтыми, и карими, и розовыми. У спасителей нашлись бутылки с водой, сладкая газировка и конфеты для детей. А еще они дали нам громоздкие очки с эмблемой в виде крылатой стопы, чтобы защитить наши глаза от солнца. Я не хотела надевать очки. Я хотела посмотреть на настоящие небо и солнце своими глазами. Но добрая желтая медсестра сказала мне, что я могу потерять зрение. После этого все мы двинулись наверх.
Когда двери лифта открылись и мы выбрались из котловины, забитой кораблями, по металлической лестнице, я увидела его – синее и бескрайнее, такое огромное, что мне показалось, будто я падаю в него. Настоящее небо. А на невозможном горизонте висело солнце, словно неяркий уголек. Она дарило нам тепло. Наполнило мои глаза слезами. Оно было таким маленьким, что я могла заслонить его большим пальцем. Наше солнце. Мое солнце.
На следующее утро под непристойные песенки, которые распевали молодые парни и девицы, к нам прибыли республиканские спасательные корабли. Я никогда не видела ничего чище этих кораблей. Они спускались вниз, белые, словно молочные зубы моего маленького племянника. На нижней части фюзеляжей сверкала звезда республики. В ту пору эта звезда означала для нас надежду.
«Гостинец от Жнеца, – сказал молодой солдат, вручая мне плитку шоколада. – Добро пожаловать в большой мир, девочка».
