Венесуэльский цикл. Часть 3

Метаморфоза

На берегу вселенского океана, на краю пышного зеленого листа сидела большая цветная гусеница и поедала его с огромным аппетитом. Стрекозы летали вокруг, кузнечики пели о любви, букашечки, разбившись на пары, занимали дальние углы этой зеленой вселенной. Гусеница была всем недовольна и голосила на всю зеленую вселенную:

– Это все неправда, весь мир иллюзия и обман, на земле вообще любви нет.

Гусеница не живет своей жизнью, ходит, смотрит: божьи коровки целуются – тьфу!

– Любовь не существует, – говорит, – мир кончается.

А стрекозы летят, обнявшись, друг с другом занимаются любовью в воздухе, изображая дикие пируэты. Гусеница говорит:

– Тьфу, какая гадость, все равно это иллюзия. Мир кончается, мир умирает, мир разлагается.

Пожирая все, что находила на своем пути, она изрыгала проклятия этому миру и огромное количество фекалий.

– А вот вкусно пожрать – это да! – Кричала гусеница.

Так проходили дни. В один из обычных таких дней она почувствовала себя нехорошо и стала плакать и причитать. Непонятная зеленая депрессия охватывала ее все сильнее.

– Что со мной происходит, что-то я вся разлагаюсь, я наверное стала старая. Ой, ой, ой, ой – страдала гусеница, из нее стали выделяться серые нити. И с каждым моментом она запутывалась в них сильнее и сильнее. Наконец она застыла, не способная даже вскрикнуть. Все ее соседи по сельве были удивлены случившимся, но виду никто не подавал, жизнь шла своим чередом. Зеленая сельва стонала и охала полная любви, лягушки скрипели на разные лады, весь мир был занят собою и своей любовью. Мир не замечал ничего, ничего не происходило, гусеница, обмотавшись, затихла, и внутри нее послышался глухой стук, периодически она издавала зловоние.

Однажды на рассвете куколка, в которую превратилась гусеница, запела. Голос ее был слабым, еле различимым в гуле сельвы, мокрого леса Амазонки. Обитатели леса прислушивались и поговаривали:

– Вот оно, вот оно, снова пускает корни.

Куколка начала дрожать, шедший из нее звук стал негодующим. Она скрипела на весь лес и звук ее утопал в общей мелодии. С толстого конца ее сильно, со звуком хлопка что-то лопнуло, и наружу показалась чудесная головка. На ней были два огромных глаза-полусферы изумрудного цвета. Головка пропищала:

– Ой, ой, ой, мне очень больно! Что-то со мной происходит, я погибаю! – Раздался треск и куколка лопнула. Из нее вылетела яркая бабочка и воскликнула. – Как прекрасен этот зеленый мир! Он полон любви, – и полетела искать свою половинку и любовь вместе с ней.

Донья

Линда была старая девственница. Высокого роста, плотного телосложения, со стройной фигурой, огромными миндалевидными глазами василькового цвета и пышным бюстом. Казалось, природа создала ее исключительно для райской любви. А она стеснялась этого слова, из-за своего пуританского воспитания, запрещала себе даже мысли о плотских утехах.

Однажды друзья из круга моего общения попросили меня полечить одну женщину, которая теряла зрение, ей было около семидесяти лет. Это была очень добрая матрона с бельгийскими, немецкими корнями, где-то там, по отцовской линии. Она была эмигранткой, которая въехала на территорию Венесуэлы в 20-х годах прошлого века. Сероглазая дама, высокая, крепкого сложения, точеная такая, как куколка бельгийско-немецкого разлива, с горячими страстными элементами афро-кубинской смеси. Природой вложена была в нее и самба, и сальса*, и меренги*. Вся эта адская смесь играла на краях складок ее юбки, когда она шла из кухни в столовую с подносом предназначенного для нас кофе, после поставленных мною китайских иголок, которые принесли ей значительное облегчение. Это плыла величественная женщина – Ева, которая заставляла всех мужчин вздрогнуть и вспомнить, что они мужчины. Даже попугай, который был подарен ей уже много, много лет назад, у которого уже глаза были покрыты бельмом, чувствуя ее запах говорил: «Ооо… Идет Донья!!!» И все мы начинали смеяться. И на самом деле она была ДОНЬЯ. Донья – уважаемая женщина, взрослая женщина, мудрая женщина, символ ведуньи, которая была и голубкой, и стервятником, и утренним соловьем и попугаем который повторяет ненужные слова. А сейчас она была Донья, которая проходя из кухни в столовую, в складках юбки разыгрывает тонкую мелодию сальса смешанную с меренги. И перед нашими взорами всплывают картины с девушками, азартно вертящими задами, танцующими под аккордеон на какой-то колумбийской завалинке.

За чашкой кофе мы познакомились с ней поближе, она начала рассказывать про свою жизнь. Рассказала, что когда она была молодая, у нее были сложные годы. Она работала, где-то на Минах в Бразилии, в публичном доме. И прошла очень богатую серьезную школу жизни. Прошла ворота любви, ненависти, злости, обманов и так далее. Очень мудрая, тонкая женщина, она гадала на картах, на кофе, была природная колдунья и никогда не ошибалась.

Мы с Олмой как-то решили привести Линду к ней. И эта старая опытная женщина находила для нашей девственницы удивительные такие слова.

– Знаешь, солнце мое! Ты должна понять, что твоя пипочка – это самое золотое место на свете. Она глубже Карибского моря, она может проглотить даже Карибское море. Она шире, чем небо. Или твоя золотая рощица над пипочкой – в ней начинается и кончается мир мужчин, она должна быть наполнена счастьем. Таким большим количеством сладостей, что хватило бы на целую роту солдат одновременно. И ты должна это понять. Сомневаться и ждать, когда ты постареешь и будешь еще больше никому не нужна! Потому, что уже сейчас ты никому не нужна, из-за того что ты сама в себя не веришь. Тебе надо послушать, о чем поют свои песни соловьи из этой твоей золотой рощи в пять часов утра. Они расскажут тебе как тебе себя вести тогда, когда мысли твои улетают к любви.

В короткое время Линда преобразилась, расцвела. Вокруг нее стала виться туча алчущих мужчин с маслеными страждущими глазами. Мы с Олмой и Андреасом, со всеми друзьями кто знал Линду раньше, радовались переменам, поощряли ее общение с Доньей. А, заодно, водили к колдунье других друзей, которые в тот момент были закрыты для любви.

Примечания:

– Сальса – музыкальный жанр испаноговорящей части населения Карибского бассейна.

– Меренги – десерт из взбитых сливок.

Мария

Мария была обычной белошвейкой из маленького карибского городка со странным названием «Лагуна дель мар» – городка с загадочной историей, испытавшей судьбоносное влияние конкисты и темперамент испанской культуры. Жила себе обычной жизнью, как живут тысячи женщин в Латинской Америке под нещадно палящим тропическим солнцем в ожидании своей любви, своих возлюбленных, которые вот-вот должны появиться… Обязательно должны появиться, несмотря ни на что! Об этом событии возвестит особый знак. И они ждут этого знака…

Мария тоже ждала своего суженного. Как истинная католичка, она часто ходила в костел, после обряда она периодически подходила к ногам распятого Христа и тихо исповедовалась ему:

– О, Господи, наш Иисус Христос, я пришла к тебе, чтобы рассказать…

И она рассказывала ему все свои чаяния, надежды, беды и боли – все, что происходило в ее не слишком сложной, но одинокой жизни белошвейки, которой хорошо платили, и у которой все было бы хорошо, если бы был хозяин праздника ее жизни. Она его ждала, но он никак не появлялся, не давал о себе знать. Значит, Богу не было угодно, чтобы она встретила его именно сейчас. Или Бог был так ревнив и хотел, чтобы три раза в неделю она приходила к его ногам и плакала, орошая его ноги своими слезами, утепляла его ноги своей любовью и, радостная, уходила домой, освобожденная от всех печалей под всевидящим оком Иисуса Христа. Он провожал ее не только до выхода из костела, но даже до конца площади, иногда провожал через толпу – она чувствовала на себе его могучий пристрастный взгляд. Чувствовала на своей красивой шее, на своей пышной груди, на сосках, в которых весна билась уже не один год, не имея возможности расцвести, и поэтому они лопались от желания. Иногда ее охватывало странное чувство, она ощущала всевидящее око Христа через пространство, через время, сквозь улочки старинного городка, который построили конкистадоры. Он заглядывал прямо в ее сердце, подглядывал в ее самое сокровенное, вызывая в ней стыд от того, что она носит в сердце такие страстные плотские желания. Тогда она говорила:

– Ты же всемилостивый и милосердный, ты есть любовь, и это – тоже твоя любовь. Может быть, я не права, тогда прости меня, но я уже больше не могу ждать! – кричала она в пространство и просыпалась, не зная, была то явь или сон…

Хромой соседский петух поднимался в пять утра и начинал кричать:

– Кукареку! Вставайте женщины! Просыпайтесь мужики, отрывайтесь от своих жен, от их задниц – это вам – не печь, в которой пекут хлеб, вставайте, умывайтесь и идите на работу!

Мария вставала, принимала душ, сделанный из большой огородной лейки, прихорашивалась перед маленьким зеркалом и садилась за стол. На столе ее ждала чашечка кофе и тоненький сухой бутерброд с вареньем из авокадо. Сложив ладони перед лицом, она тихо молилась. Затем она принималась за завтрак.

Выпив чашечку кофе, она благодарила Господа за свое маленькое женское счастье, и, поливая настурции и гладиолусы из самодельной маленькой леечки, говорила:

– Как прекрасен твой мир, Господи, я растворяюсь в твоем творении. Ты неустанно трудишься! Всели и в нас желание так же усердно работать во имя твое.

И с этими мыслями Мария принималась за работу. В полдень к ней приходила семидесятипятилетняя старая дева тетя Лурдес. Она рассказывала все самые последние новости – кто наставил кому рога, кто был причиной измены, кто ушел из дома и пропал. Как сосед-араб Cамир, муж Ансунсион, который ушел за макаронами, да так и не вернулся. Его искали две недели. Говорят, что нашли его совершенно пьяным в публичном доме Пуэрто ла Крус, причем он не помнил ни себя, ни своего имени. У него даже не было денег, чтобы расплатиться с местной проституткой, у которой он застрял. Мария пила кофе, курила сигареты, поддакивала, однако слушала новости лишь краем уха, краем своего лица, краем ума, краем своего существа, ибо все ее существо было в это время в постоянном диалоге с Господом, которого она упрашивала, несмотря на тающие надежды:

– Господи, пошли мне его, дай мне моего суженого, я так хочу любить, я так хочу быть любимой! Ты же всемилостивый, милосердный, я опять приду к тебе в среду и буду плакать у твоих ног, только дай мне моего возлюбленного!

И вот в этой раздвоенности она провожала тетушку Лурдес, выходила в огород, поливала в палисаднике свои настурции, смотрела сквозь ярко-желтое солнце, на синее небо и глубоко вздыхала:

– Господи, я верю тебе. Я знаю, что Он все равно придет…

Когда наступала осень и начинала зацветать арагва, а вся сельва превращалась в лимонно-желтый дурман, от которого кружилась голова даже у самых сильных женщин этого городка, наступало магическое время. Тут наша героиня начинала ощущать сильное биение внизу живота, от которого ей становилось не по себе. Тогда подруги отводили ее к колдунье Амалии, которую все звали Сантерой*.

Амалия была правнучкой тех африканских рабов, которых привезли когда-то работорговцы. Маленькая шапочка кучерявых волос на ее большой голове, некрасивое лицо и толстые губы компенсировались отличной фигурой, объектом зависти всех женщин в округе. Сентера вызывала ангелов и духов предков, курила сигары, дышала на всех перегаром вчерашнего рома, и, призывая ангелов и духов, начинала предсказывать судьбу. Она ворожила на красных бобах, на костях, записывала просьбы на белых фонариках, зажигала в них свечи и, танцуя магический танец макумбу, отправляла их на листьях лотоса в море.

Марию охватывало сильное волнение, она была вся в испарине, в полубеспамятстве, все вокруг, и деревья, и женщины, сопровождающие ее к Сантере, и магические действия макумберы, заклинавшей духов, и дым ее сигарет, и красные бобы, и горящие фонари – все это завращалось в сознании Марии пестрым хороводом. Лица людей казались ей искаженными, у них, как в кривом зеркале, увеличились носы, стали отрастать усы, женщины превращались в мужчин, а мужчины указывали на нее пальцами и насмехались:

– А-ха-ха! Она пришла за колдовством, ей ай-как хочется мужика!

Марии казалось, что над ней смеется весь мир. Вдребезги пьяная макумбера смотрела на Марию стеклянными глазами и успокаивала:

– Не переживай, Мария, он придет, давай деньги!

Забирала деньги, прятала их в лифчик и, довольная, выпроваживала всех из дома. По дороге подруги посмеивались, и Мария, цокая своими каблучками, как кастаньетами, возвращалась в свой одинокий дом. Постепенно успокоившись после магических ритуалов макумберы, Мария опять возвращалась в свое одиночество, в окружение белых кружев, лифов и пелерин… Зажигала свечки, поливала гладиолусы и настурции, принимала душ из лейки, ложилась в свою одинокую пахнущую лавандой постель и наконец засыпала. В обрывках ее сновидений мелькали усатые мужики, носатые травести, одетые в женскую одежду, крутившие бедрами и хохотавшие:

– Хо-хо-хо, Она пришла за колдовством! Ха-ха-ха, ей ай-как хочется мужика! Она хочет мужика!

Так шли дни. Изредка к ней заходили богатые вдовы на примерку заказанных вещей, но в действительности им хотелось просто отвести душу и поболтать. Они пили кофе и рассказывали о своих любовных похождениях. В эти моменты Мария ощущала в своей сакральной сути такие сильные биения, что ее охватывал страх. Она чувствовала, как запотевают подмышки, как тонкой струйкой влага покидает тело, она не хотела выглядеть некрасивой и украдкой белым кружевным платочком вытирала эту предательскую влагу.

Марии казалось, что весь мир гоготал над ней.

И на этом она остывала, слыша свои собственные слова, в которых была сплошная молитва:

– О, Иисус Христос, о, Господь наш, который любит нас всемилостиво и милосердно! Дай мне моего возлюбленного! Я хочу любить и хочу быть любимой, я хочу любви!

Так проходили дни….

Однажды в открытое окно влетела синичка, она без страха ходила по столу, не обращая внимания на пьющую кофе Марию, и вдруг она запела. Она пела долго, сильно, трогая сердце Марии, которое открылось чувствам, ранее не пережитым ею. Мария трепетала, от этих новых переживаний ей почему-то захотелось плакать. Невидимая сила повлекла ее прочь из дому и повела прямо в костел.