Юлия Врубель
Прощённые
Глава 1. Две дамы
«Время настало пролить благородную кровь. Так не надо
медлить. Как хочешь, рази!…»
( Овидий. Метаморфозы, II, 56-62.)
Санкт-Петербург, 1834 год.
Надворный советник Иосиф Иванович Шарлемань-Боде, архитектор и почётный вольный общник Академии художеств, в тот день проснулся, против своего обыкновения, не рано. Он потянулся, с неохотой вылез из постели и, запахнув удобный архалук, позёвывая, подошёл к окну.
Сегодня Город пробудился раньше Шарлеманя. Заместо деловитых петербургских дворников, усердно убирающих лопатами остатки мартовского снега, позвякивая об обледенелые булыжники столичных мостовых (которых архитектор имел привычку наблюдать с утра), сновали экипажи, теснясь по узкому проезду улицы. По тротуару противоположной стороны шёл разночинный торопливый люд. Архитектор бросил взгляд на круглые настенные часы, да тут с досады и скривился.
Впрочем, его позднее сегодняшнее пробуждение извинялось запоздалым уходом ко сну. Вчера он вместе с ассистентом вернулся из Александрии сильно затемно, ложились за полночь, и Шарлемань распорядился не будить себя, благо срочной работы его ожидало не много.
Надворному советнику было слегка за пятьдесят, он чувствовал себя решительно не старым. То был моложавый, подвижный и бодрый мужчина, не броской, но вполне приятной, располагающей к себе наружности. Натурой Шарлемань был незлобив, в меру покладист, однако твёрд по части взятых обязательств и важных принятых решений. Последняя особенность характера внушала повод к самоуважению, а наш герой старался уважать себя.
Да, в возраст зрелости Иосиф Шарлемань шагнул с достоинством. За прожитые годы он многого достиг. Сам, без влиятельных протекций, с упорной европейской педантичностью упрямо двигался вперед… Не раз обуздывал порок тщеславия, берясь за мелкие, «негромкие» заказы; доделывая за маститыми, работал над проектами, подписанными не его рукой… Однако, упрекать судьбу Иосифу Ивановичу не стоило. Сегодня он работал над заказами, полученными с высочайшего доверия.
Заказы были переданы Шарлеманю как эстафета, а если говорить точней – наследство от прежнего строителя Александрии, Адама Менеласа.
Это прелестное поместье-парк задумывалось государем в качестве подарка Александре Фёдоровне, возлюбленной супруге. Хотя, как поговаривали во дворце, Николай Павлович теперь заглядывал в покои государыни всё реже. Но Николай, как уважающий себя мужчина, заглаживал вину перед женой подарками…
Архитектор и садовый мастер Менелас отстраивал Александрию с пустыря. Всё здесь – чудесный парк в английском стиле, Коттедж (любимый летний дом императрицы), уютный фермерский дворец – было устроено его талантом и многолетними трудами. Адам как будто вкладывал в строительство александрийского поместья свою душу.
И потому, когда проект Капеллы (церкви Александра Невского) – главного сооружения поместья, доверили исполнить не ему, а модному в Европе архитектору, старик с трудом сдержал обиду. Проект прислал в Россию Карл Фридрих Шинкель, который был в фаворе при дворе на родине императрицы, в Пруссии. У нас проект понравился и был одобрен. А воплощать этот "готический" шедевр на русской почве отправили того же преданного Менеласа. Он, скрепив сердце, взялся было за работу, да не успел – один фундамент с ним и заложили…
Легко позавтракав, дабы не утяжелять мозгов и не чинить препятствия к раздумью, Иосиф Иванович направился в рабочий кабинет. Там развернул рулон рабочих чертежей, исписанных расчётами…
Постройка церкви Александра Невского, Капеллы, вплотную приближалась к завершению. Капелла создавалась в модном при дворе рыцарском стиле: окна-колёса в ажурной оправе, изящно-заглубленный вход-портал под колпачком изогнутого вимперга, и вырезанные, как игрушечные, башенки в остроконечных шляпках, расставленные по углам…
Когда-то, помнится, несколько лет назад, в беседе за графином русской водки, старик Менелас говорил Шарлеманю:
– Люблю ли я императрицу? Да разве можно её не любить? Ведь она, видит Бог, настрадалась…
Тогда, опустошив очередную стопку и покачав плешивой головой, старик сказал, как будто говоря с самим собой:
– Ведь Лоттхен никогда не прочила себя в императрицы. Она не с цесаревичем венчалась – с третьим братом. Тогда на троне император Александр был – во здравии, во цвете лет. За ним по старшинству – Константин Павлович – мужчина из себя румяный, да здоровый. Ни при каком раскладе русский трон под Николая не готовили!
А после Менелас склонился прямо к уху Шарлеманя и зашептал:
– Ты знаешь, почему императрица все эти годы после мятежа страдает нервным тиком? Я думаю, что пережитый страх до сей поры так и не отпустил её.
При этом старый архитектор громко всхлипнул…
– Эх, друг мой разлюбезный Шарлемань, – порядком захмелевший Менелас прикладывал к слезящимся глазам салфетку, и востренький его шотландский нос краснел и вздрагивал, – я долго думал, как построить котичь (коттедж в Александрии – прим.) и время с проектом нарочно тянул. А после был сон мне, мой друг, – как видение…
Представь: будто зала большая, просторная, да золочёная – только пустая. И холодно там. И вокруг никого. Только слышу вдруг тоненький смех… Смотрю, да и вижу в углу – что ты думаешь? Кукольный домик. Хотел я заглянуть в окошко, да и слышу: «Не подходи, большой, не подходи! Ты там, мы здесь! Поди от нас, поди!» Тут все окошки и закрылись…
Вот и задумал я тогда, – тут глаза Менеласа блеснули, – отстроить для Лоттхен «игрушечный домик». Да чтоб непременно был маленький садик – и с белыми розами. Да чтоб окошки плотно-плотно закрывались. Ты там, мы – здесь…»
Кукольный домик фарфоровых кукол. Игрушка, несомненно, удалась. Теперь, после кончины старика, Иосиф Иванович всё чаще вспоминал о той беседе… Всегда, когда встречал кортеж императрицы, что неизменно прибывал в александрийскую обитель по весне; потом, с отъездом Белой Дамы, среди осенней слякоти и холода, когда углы вздёрнутых крыш насквозь промокшего Коттеджа, почти скрывались под охапками жёлтых, жухлых, навзничь распластанных листьев.
Захлопнув тяжёлую папку работ по Капелле, он развязал другую – тоньше, с короткою подписью «Toys»…
Эскиз двухъярусной изящной башенки на берегу залива. С высокой смотровой площадкой, где можно, укрываясь зонтиком, обозревать прибрежие и парк. С окном-колесом и гербом Белой Дамы. Где Белая Дама ждёт рыцаря… Или плясунья преданного оловянного солдата.
Ещё: скамеечки, колодец и беседки… Он наполнял придуманными им «готическими» безделушками Александрийский парк, как будто создавая сказку в духе мистика Перро на этой, непривычной к оным, русской почве. Игра увлекала. И обрусевший сын француза из Руана стал погружаться в собственные грёзы, творя придуманное – больше для себя. Так создаваемая им Александрия, всё явственнее превращалась в мир иллюзий…
Однако тишину его раздумий нарушил деликатный, но настойчивый стук в дверь. Вошёл Петруша – секретарь, он же и ассистент, дворецкий (а вся обслуга у надворного советника и состояла из него, кухарки-немки, служившей некогда в кондитерской у господина Нольде, да кучера Степана, он же – истопник). Петруша кивнул головой с аккуратным проборцем и со значеньем произнёс:
– До вас заказчица.
А после положил поднос с визиткой перед Шарлеманем, прямо поверх разложенных бумаг.
Архитектор, приподняв от возмущения брови, взял в руки маленький, с тиснёной золотою надписью, прямоугольник… Он произнёс про себя имя, медленно, беззвучно шевеля губами, как будто обращаясь за поддержкой к памяти… Потом резко отставил стул и подскочил.
– Сюртук! Сюртук подай – да чёрный, и голубой жилет! – И тут же скинул на руки секретарю домашний полосатый архалук, пригладил волосы. Уже застёгивая пуговицы на жилете и придирчиво осматривая кабинет, велел:
– Проси! Да прикажи Матильде: чтоб кофей подавала на сервизе, ну ты сам знаешь…
– Не беспокойтесь, Иосиф Иванович, сам и подам.
Через порог предупредительно распахнутого кабинета вошла невысокая, стройная дама в летах в чёрном платье.
– Екатерина Владимировна, рад приветствовать, – произнёс архитектор с учтивым поклоном и указал на гостевое кресло, – Несказанно, несказанно рад…
Госпожа Новосильцева, урожденная графиня Орлова, не спеша, с достоинством, присела и, слегка улыбнувшись одними губами, взглянула внимательным и даже явно любопытствующим взглядом Иосифу Ивановичу прямо в глаза.
– Так вот вы какой господин Шарлемань. Я, впрочем, не разочарована. Да ведь и вы, я вижу, обо мне наслышаны…
Глава 2. Пришелец и Надменная
Наслышаны!… Когда-то, десять лет назад, имя Новосильцевых в Санкт-Петербурге было на слуху. Равно, как и их противников – Черновых. Та страшная, шекспировская драма двух семей рождала разговоры с кривотолками – в салунах и английских клубах, в ресторациях первой статьи и дешёвых харчевнях, а особливо – в кругу офицеров, да среди разночинной, полубогемной публики. Весь город будто разделился на сочувствующих и осуждающих, принявших сторону тех или других… Не только осуждающих – злорадствующих, чуть не ликующих в своём злорадстве – всё это явственно носилось среди сентябрьского тумана, в болезненном, нервозном петербургском воздухе.
В ту осень Шарлемань заканчивал строительство Скотопригонного двора, что на Обводном. Чопорно-строгие, тяжеловесные фасады его детища смотрели в город полукруглыми глухими арками – безмолвной данью питерскому классицизму. Кто-то язвительный, из щелкоперов-литераторов вскоре прозвал Скотопригонный «во весь рот зевающим от скуки» …
Увы, век классицизма близился к закату. Он отходил неповоротливо, слоновьей неуклюжей поступью, грубо теснимый новыми веяниями, ругаемый пресыщенной эстетской публикой. Его внушительные жёлто-белые фасады опостылели, колонны оказались неуместны и скучны, а пуще всех набил оскомину их строгий, когда-то выверенный по Палладию порядок.
Повсюду чувствовалось сладкое, дразнящее, томительное ожидание перемены.
Архитектор запомнил тот пасмурный день, 14 сентября 1825 года. Он следовал мимо Обводного на Царскосельский, осматривая почти отстроенное здание, когда увидел движущуюся ему наперерез процессию…
Вначале – небольшая группа офицеров с траурными перевезями, (в том числе – в генеральских мундирах), за ними двигалась четвёрка лошадей в торжественных попонах, украшенных старинным родовым гербом, – она везла закрытую карету с гробом. В окне кареты Шарлемань увидел женское лицо – худое, бледное, почти бесплотное, пугающее и притягательное – одновременно.
За ними следовала вереница экипажей – с вензелями, гербами достойнейших русских родов: под топот копыт, да бренчанье колес, всё продвигалось к городской окраине. Там большинство сопровождающих отстанут, и только близкие поедут далее, в Москву, где под стенами Новоспасского монастыря закончит свой короткий путь Владимир Новосильцев – красавец, флигель-адьютант, потомок знатнейшего рода Орловых.
Тем временем, в Семёновских казармах, влачил свои последние мучительные дни его противник, со страшной рваной раной в голове – подпоручик Константин Чернов.
Прощание с подпоручиком Черновым произошло в последнюю неделю сентября.
Путь от казарм до Смоленского кладбища тесно наполнился молодыми людьми. На дрогах под малиновым тяжёлым балдахином везли заваленный венками и цветами, помпезный гроб. До звона в ушах надрывался военный оркестр, путь освещали вереницы факелов – и то и дело, там и тут, взмывались стиснутые кулаки и раздавались надрывные возгласы. Здесь были и родные, и чужие, знавшие близко и почти не знавшие его, осведомленные лишь понаслышке и вовсе уж случайный любопытствующий люд. Но все, ведомые особой силой, охваченные нарастающим порывом, почувствовали здесь себя едиными. И чувство это взбудоражило неискушённые умы.
Припомнил Шарлемань и строки, звучавшие после черновских похорон в трактирах от подвыпивших студентов и молодых разгорячённых офицеров:
«Клянемся честью и Черновым,
Вражда и брань временщикам…»
– Увы, господа, – размышлял он тогда, – вражда и брань лишает разума, без разума не будет чести, без разума не станет ничего. И далее:
«Нет, не Отечества сыны,
Питомцы пришлецов презренных,
Мы чужды их семей надменных..»
И вот, десятилетие спустя, он, что из этих, «пришлецов презренных», сидел напротив той, «надменной», и всматривался в постаревшее, но все ещё на редкость милое, с особой мягкостью неярких черт, лицо её.
Тогда, мелькнувшее в окне кареты, это лицо было почти безумным; сейчас, напротив, – выражало совершенное спокойствие и твёрдость. И со спокойной твёрдостью она произнесла:
– Считала и считаю, ныне, как и ранее, себя сыноубийцей. Не скрою – много лет ждала от Господа расплаты и приняла бы с благодарностью, для искупления хоть толики вины моей. – Она печально развела руками. – Вместо меня наказаны другие – да карой, которой я им не желала…
«О, да, – подумал Шарлемань, вспомнив об участи Рылеева (по слухам, Кондратий Рылеев был главным зачинщиком свары), такого конца никому б не желать…»
– Но я не удостоилась господнего возмездия, и по сей день несу свой тяжкий крест.
«Да так ли она виновата?» – спросил сам себя Шарлемань.
– Однако, чувствуя, что век мой на исходе, искала я господне указание… И, верите ли, я его нашла.
Глава 3. Вечерний гость
– Теперь о том, что привело меня сюда…
Как архитектор, Шарлемань премного раз выслушивал заказчиков. Бывали разные: новоиспечённые аристократы – те, кто стремился влиться в высший свет при ограниченности средств и вкуса (толком не зная, что желать, они пытались скрыть своё незнание в намёках, да важных минах), бывали господа в чинах – а этим подавай, чтобы «без глупостей», да чтоб по смете строго без излишек… Заказчики являлись к Шарлеманю всякие. Но, иногда, пусть и не часто, – встречались те, кто понимали, что хотят. Екатерина Владимировна Новосильцева была как раз из этого числа.
Весь замысел был ей изложен обстоятельно, понятно и немногословно, а в завершение, она добавила:
– Притом, я обещаю вам в искусстве полную свободу, и от себя – доверие и помощь – по мере сил.
На это Шарлемань с учтивостью кивнул, но не ответил и продолжил терпеливо слушать свою заказчицу.
– Третьего дня, я выкупила постоялый двор в Лесном, за Выборгской заставой, – вместе с землёй вокруг него и со строениями. Вчера закончила оставшиеся хлопоты, сегодня, не откладывая, – к вам… Вас я прошу быстрей съездить на место и тотчас же уведомить меня о принятом решении.
Меж тем Петруша внёс изящный «тет-а-тет» отличнейшего севрского фарфора на гравированном серебряном подносе. Поставив всё на столик возле кресел, он сразу мягко и бесшумно вышел…
Иосиф Иванович наполнил чашки, предложил молочник – она, отказываясь, подняла ладонь; не стала брать и сахара. Затем, сделав пару неспешных глотков, отметила, что кофей недурён.
– Теперь, – произнесла госпожа Новосильцева, отставив чашечку, – я жду вас за ответным угощением у себя. В столице я предполагаю быть до мая, а проживаю в номерах (она назвала одну из лучших питерских гостиниц).
После того дала понять, что хочет встать… Шарлемань поспешно подошёл помочь, – дама опёрлась на протянутую руку, скользнула по его ладони тонкой кистью, слегка шершавой, от натянутого кружева перчатки, и чуть заметно сжала его пальцы.
Того же дня, уже после обеда, Шарлемань велел закладывать коляску и, взяв с собою верного Петра, отправился к Лесному.
Весна в тот год была достаточно прохладной, и снег ещё лежал -набухший, тёмный, впитавший пыль столичных мостовых. Колёса вязли в нем, а ноги лошадей скользили по мокрому льду, покрытому тонким предательским слоем из талой воды. Подъехав, он оставил за воротами двуколку и обошёл пешком всю территории двора, придерживая длинные полы шинели, готовые увязнуть в рыхлой снежной мешанине последних недель петербургской зимы. Постройки сильно обветшали, оставленные прежними хозяевами, они тоскливо ждали закономерного конца.
Когда-то здесь закончил свои дни Владимир Новосильцев – надежда матери, гордость семьи. Его доставили сюда после дуэли – с пулей, застрявшей в животе, полуживого. Здесь, проведя два дня в жестоких муках, он умер на руках у тётки, Анны Алексеевны. Не помогли горячие молитвы и тысяча крестьянских душ, обещанные лекарю – тот был уже бессилен.
– Хоть место и унылое на вид, но для строительства подходит, – отметил Шарлемань, не обернувшись к ассистенту, сам для себя. И тихо повторил слова Екатерины Новосильцевой: «В искусстве вашем предоставлю полную свободу…»
Он помолчал, затем поправил съехавший цилиндр и хлопнул ожидавшего Петрушу по плечу:
– Ну что, голубчик, с Богом? Значит, с Богом.
До дома ехали не торопясь, в объезд, дорогой ровной и спокойной, дабы по свежей памяти обдумать всё увиденное, что-то представить, обсудить… Обоих ожидала очень плотная работа.
В прихожей их ждала обеспокоенная кухарка. Матильда, принимая у хозяина шинель, доложила нарочито громко:
– К вам посетитель-с. Давно дожидаются!
И, наклонившись к уху, еле слышно прошептала: «И не уходят. Строгие-то, жуть!»
В прихожую сквозь двери кабинета струился терпкий запах дорогих сигар.
Иосиф Иванович зашёл в кабинет, где увидел сидящего в кресле бледного господина, лет этак сорока пяти. Подёрнутые первой сединой тёмные волосы, с залысинами на покатом лбу, ухоженные бакенбарды, резкий взгляд. Одет незнакомец был в строгий английский сюртук, однако стоило ему привстать, приветствуя хозяина, как обозначилась явно военная выправка.
– Кого имею честь приветствовать? – с улыбкой обратился к гостю Шарлемань, усаживаясь за рабочий стол, напротив. Однако, гость в ответ не улыбнулся.
– Прошу вас, откажитесь.
– Comment? (фр.) Что?
– Речь идёт о заказе госпожи Екатерины Новосильцевой. Сегодня эта дама посещала вас. Токмо для вашего спокойствия и блага – откажитесь. Поверьте – вы не regrettez (фр.– пожалеете).
Шарлемань, протестующе, встал. Однако, странный гость и не пошелохнулся.
– Mon Dieu! Mon Dieu! (фр. – «Боже мой!») – пробормотал несчастный архитектор, бессильно опускаясь в кресло.
Глава 4. Инкогнито
Тут бы и правильней – в сердцах, с размаху, – ударить кулаками по столу, призвать Петрушку, да и вывести нахала восвояси, поскольку нет такого дозволения, чтобы к нему, в его же доме, да с угрозами…
В сердцах-то может и честней, и правильней, однако годы крепко приучили Шарлеманя держать свой гнев в узде и полагаться более на ум, да опыт, нежели на сердце. Воистину – в сердцах в России дров немало наломаешь. Куда полезнее расчёт, да сдержанность, да деловая трезвость.
Иосиф Иванович взял себя в руки и снова выпрямился в кресле.
– Сначала, милостивый государь, извольте представиться и объясниться. Признаюсь – решение по интересующему вас вопросу мной окончательно не принято. И если вы хотите посвятить меня в серьёзные, касательные дела обстоятельства, – я выслушаю вас. Но никаких угроз не потерплю, тем паче от личности, мне незнакомой.
Гость терпеливо выслушал и понимающе кивнул.
– Бог с вами, любезный Иосиф Иванович, какие могут быть угрозы. Не злые помыслы, но уважение к вам, подвигли меня к этому визиту. Визит сюда небезопасен для меня. А оттого своего имени не открываю, за что прошу простить. Однако, доверяясь вам, скажу, что к посетительнице вашей я имею отношение… – он сдвинул брови и придал лицу подобие то ли печали, то ли скорби, а после паузы, спросил: – Насколько я могу быть с вами откровенен?
– Всё, что не противоречит чести…
– Об этом не тревожьтесь. Совесть и честь, единственно, и привели меня сюда. – На этом странный визитёр вздохнул. – Скажу, что к упомянутой особе, имею отношение… недальнего родства. После нелепой гибели Владимира мы долго жили с горечью утраты… Но боль его несчастной матери была во много раз сильнее. Года не принесли ей никакого облегчения. Напротив, состояние страдалицы всё более усугублялось. – Гость тяжело вздохнул, вынул платок, и промокнул намокший от волнения, покатый лоб. – И перешло-таки в тяжёлую душевную болезнь.
А Шарлемань немного помолчал, подумал и, подняв глаза на собеседника, осведомился осторожно:
– В чём выражается сия тяжёлая болезнь?
– Болезнь сия имеет выражение в одержимости. Один из первых приступов болезни случился, почитай, как год назад. Тогда, не упредив ни лекаря, ни близких, несчастная пустилась странствовать. – Гость сделал паузу, взглянул на архитектора с грустной улыбкой. – Видать, лишь нашими молитвами о божьей милости всё дело до юродства не дошло…
Он замолчал и снова выразительно взглянул на Шарлеманя.
– Но позже недуг снова проявил себя – уже иначе. По совершении паломничества по святым местам, она подверглась страстному желанию… – Гость словно нехотя закончил фразу: – творить святыни.
Иосиф Шарлемань ещё тесней сжал пальцы, но смолчал. Его посетитель привычно обрезал сигару и, заручившись разрешением, спокойно закурил.
– Так отчего не предоставить ей свободу? – нарушил наконец молчание архитектор. – Благое дело успокаивает сердце. Я полагаю, что распоряжаться средствами она вольна? Или же?…
Его собеседник угрюмо кивнул головой:
– Вольна. Вольна покуда совершенно. Поймите – честь достойнейшей семьи… Такое выносить на суд, на кривотолки… Конечно, при усугублении болезни мы будем хлопотать об опекунстве. Пока что мы ведём за ней негласный, со всею деликатностью… родственный надзор.
Архитектор в недоумении пожал плечами.
– Тогда и не о чем тревожиться. Чините ваш надзор и проявляйте снисхождение, тем паче, что в её желании нет ничего дурного. Ежели вы сомневаетесь во мне, поскольку я в Москве малоизвестен…
– Нет, в вашей репутации никто не думал бы и сомневаться! Причина беспокойствия в другом.
Гость раздавил сигару в пальцах и ткнул её в подставленную пепельницу.
– А начиналось это вот с чего. В своём имении, Отраде, она затеяла вместо часовенки с фамильным склепом, устроить грандиозный Мавзолей! Причем, на греческий манер – ротондой! Увещевания ни к чему не привели, и дело шло к публичному скандалу.
Графиня Орлова-Чесменская, её кузина, Анна Алексеевна, отправилась с прошением к митрополиту, желая вывезти семейные останки в святое место – в Юрьев монастырь, дабы спасти от поругания. Однако! Известная особа воспротивилась. Пришлось писать прошение государю… Так, с высочайшим одобрением, перевезли три гроба. Другие всё-таки пришлось оставить. Тем временем, фамильную часовню уже снесли под новое строение. Мы, ради соблюдения приличий, нашли ей архитектора из видных, тот взялся было за работу, но… С тех пор в строительстве сплошные переделки. Нет благости ей, видите ли. Отчего? То давит сфера, то пространство узко, то широко. То привезённый камень нехорош! (Камни закуплены в святых местах, да дочиста разобрана старая кладка.) Опять не так – и снова всё по новой. Нет благости! Почтенный архитектор уже отказывался от заказа… Но с нею истерия, с ней припадок. Шлём к архитектору – едва не на коленях – смилуйтесь! Да воз и ныне там. Долготерпение наше на исходе, а пуще всех боимся слухов по Москве. Ведь имя громкое, а злые языки… – Он шумно выдохнул. – А тут уже и новая затея. Теперь она пожаловала в Петербург.
Он горько улыбнулся и продолжил, быстро сменив свой тон на деловой:
– Но я прекрасно понимаю вас. Заказ сей представляется вам выгодным.
(Шарлемань только пожал плечами.)
– Ведь в вашей деятельности в Александрии близится финал.
(Тут Шарлемань поморщился – он-то рассчитывал на новые задумки. Да видимо, «игрушки» надоели, хозяйка выросла. Вот оно как.)
Гость продолжал:
– Ведь я вас не в корысти упрекаю, но лишь выказываю понимание. Я реалист, дражайший Шарлемань. Прошу лишь – обождите пару дней. Не пожалеете. Вас, верьте, не забудут.
Он прикоснулся пальцами к ладони Шарлеманя. И встал.
– Постойте, – спохватился Шарлемань.– Да ведь она тот час наймёт другого архитектора! И что тогда?
Гость перегнулся через стол, и произнёс, понизив голос: – Вас, Шарлемань, только вас, de rigueur (обязательно – фр.). Другого в этом деле ей не надобно. Иль отречётся от намерения вовсе.
Он выпрямился, вновь продемонстрировав военную осанку.
– Теперь, с вашего позволения, откланяюсь. Прошу великодушно извинить – и за вторжение, и за моё инкогнито. Надеюсь с тем на ваше здравомыслие. Прощайте.
Надворный советник Шарлемань тем вечером ко сну не торопился… Сидел вместе с ассистентом за початым графином можжевеловой, с миской моченых яблок и в изрядном смятении мыслей и чувств.