Ров

Часть первая.

Было то утро, когда не надо ни куда идти. Июнь подходил к концу. В окно светили нежные лучи, небо было голубым. Леанор, как и всегда, скорее всего, была на работе. Находясь в своей постели, я ощущал покой и радость. Всё-таки как прекрасно просто лежать! Всё предвещало, что день я проведу созерцая и ничего не делая. И от этого переживания на моем лице появлялась легкая улыбка. За окном просигналила машина, и это ещё больше подстегнуло мои ощущения. Ведь жизнь, слышимая и видимая за белёсыми шторами, за маленьким балкончиком второго этажа, за прочной кирпичной кладкой стены, пела, подобно соловью, и переливалась, как хвост павлина. Все люди куда-то бежали, торопились, с периодичной регулярностью проезжали брюзжащие машины, мужские баритоны и женские сопрано сновали со всех сторон. Картина меня лежащего никак не сочеталась с происходящим на улице. И я этим наслаждался.

Кровать, придвинутая к стене, рядом тумба, на тумбе лампа, под лампой скатерть. Это – в принципе все, что составляло мою спальню. Белой кружевной скатерти исполнялось семьдесят два года, ровно столько, сколько вскоре исполнится моей бабке Гордане, живущей в противоположном конце города.

Её отец, Фридерих Михаило, подарил эту скатерть матери Горданы в день её родов. А уже позже, долгими обходными путями, в один из праздников эта скатерть попала ко мне.

Но не ценный подарок привлёк моё внимание. Я забыл упомянуть, что перед лампой стояли часы. И время, указанное на них, исключало меня из сладкой неги. Стрелки, указывающие на одиннадцать часов ноль две минуты, как выстрел из браунинга, открыли в моей голове занавеску с воспоминанием. Ещё вчера я лично заручился с Эрни, что схожу с ним выпить чашечку кофе. Эрнст был моим хорошим товарищем, работавшим врачом в одном из госпиталей. Помниться, как в первую встречу я, очутившийся в палате по какой-то незначительной причине, приговорил с Эрни бутылку вермута. Важно упомянуть, что в тот удивительный день Эрни тоже был пациентом. С этого и началась наша дружба. Но, вследствие последнего времени, нам не доводилось видеться долго, и вот, буквально вчера, мы пересеклись у соседнего дома. Только завязался диалог и в уме начало крутиться множество тем для обсуждения, как в парикмахерской напротив завопила кукушка настенных часов. Вспомнив о работе, я простился с ним, но договорился встретиться сегодня в кафе «Деликатесы Морица Шиллера». Время встречи было запланировано на половину двенадцатого, поэтому я с трудом начал выбираться из-под тёплого одеяла.

Так как ни Эрни, ни Морец Шиллер, ни его деликатесы не обладали терпением, уже спустя десять минут я был на улице.

Часть вторая.

Время позволяло дойти до места встречи не спеша – я жил поблизости. Сараевское лето, да ещё и вместе с ясным утром, создавало прекрасный эффект. Дышалось свежо, но уже не по-утреннему. Утро заканчивалось, и город переходил в фазу дня. Небольшие трёх-четырёх этажные домики с жухлой красной черепицей были выстроены в ряд. Окна у них были отворены, и из них лились звуки. Прохожие сновали по дорожному полотну, проезжали экипажи и автомобили. Люди дышали, кони фыркали, машины пыхтели. Сараево жил своей жизнью.

На моменте, когда я проходил почти самое начало главной улицы, названой в честь Франца Иосифа, я обратил внимание на листовку под подошвой туфель. Как это в обыденности и происходит, когда я прошел её, моё сознание смогло зацепиться лишь за заголовок, напечатанный яркими буквами. «Млада Босна» – гласил этот подножный текст. Знания мои исчерпывали себя только на том, что, как мне помнилось, это была сербская революционная организация. Сразу всплыл отрывок фразы моего юного племянника, прозвучавший однажды на очередном семейном споре.

– Да чтоб эти Австрийцы провалились! Хоть в Младу Босну иди. – Он был молод, и, как это бывает в юности, вспыльчив.

Меня вывел из воспоминаний взлёт птиц, напуганных охотящейся кошкой на крыше нужного мне дома. Войдя в здание, я заказал два кофе. Усевшись за столик у окна с видом на набережную, я осмотрелся. До обеда людей здесь почти не было. Только две девушки, бариста, и парень, жующий сэндвич в дальнем углу. Ещё до того, как бариста принёс кофе, я подозвал его и попросил добавить в одну кружку коньяк. Девушки скромно захихикали. Я рассчитывал на то, что Эрни придёт с минуты на минуту, так как он был очень пунктуален. Но его всё не было, и я погрузился в панораму за окном, подбадривая процесс только что принесённым кофе с коньяком.

Здание с известной надписью про деликатесы, относилось как раз к роду зданий, стоящих на перекрёстке. Но, в отличие от многих подобных, оно было остроугольным, не срезанным в форму шестигранника. Вид из его окон был изумительный и открывался на набережную реки Миляцки с пересекающим её Латинским мостом. Стенки набережной были укреплены камнем, вдоль реки тянулись трамвайные рельсы. Трамвай был электрооборудованым, что было тогда редкостью, и обходился без лошади. Прокладкой трамвайных путей занималась Австро-Венгерская Империя, чтобы позже использовать наработки в Вене. Ещё двадцать девять лет назад трамвай, запряжённый белой лошадью, был чудом, а сейчас, казалось бы магическим образом освобождённый от лошади, он не вызывал у меня удивления. Хотя, как я думаю, восхититься было чем: в скором будущем должны будут проложить ещё одну ветку рельс, уже третью в городе.

Только я начал беспокоится, что за нелёгкая приключилась с Эрни, как вдруг из-за угла здания появился кортеж. Ряд чёрных машин, подобных старинным каретам остановился на повороте. На улице начались какие-то перекрикивания, и в итоге две машины начали разворачиваться в этом весьма узком переулке. Они были подобны низко посажённому экипажу без кучера с удлинённым капотом и белыми шинами. Второе авто выделялось тем, что на обеих подножках симметрично стояли двое мужчин. И только приглядевшись, я узнал в сидящем мужчине Австро-Венгерского эрцгерцога Франца Фердинанда. А на ближнем ко мне месте, закрытая силуэтом мужа, сидела София, жена эрцгерцога. Волнение поднялось во мне, сразу по не понятной причине подумалось, что Эрнсту как-то помешал этот кортеж. Все взоры устремились на улицу. Молодой парень, на вид лет двадцати, подбежал к окну и всматривался в кортеж. Выглядел он, как простой представитель сараевской молодёжи. Только вёл себя как-то странно, насупив брови и слегка сгорбившись, он смотрел на машины.

Придя в себя после общего замешательства, я попытался выйти, но этот юноша обогнал меня. Мы с ним почти пересеклись, но он ускорил шаг и грубо преградил мне путь, устремляясь к машинам. Я стоял в дверном проёме и ничего не мог поделать. Между нами было едва ли три метра и целый момент истории человечества. Вынув пистолет, он произвёл на свет две пули. Одна ушла в область шеи Франца, другая в деревянную дверь заслоняющую Софию.

Сводка.

Гражданин Королевства Сербия Гаврило Принцип умер 29 апреля 1918 года в тюрьме от туберкулёза.

Из-за совершенного убийства Австро-Венгрия выдвинула ультиматум Сербии. Сербия оспорила его, а затем австрийцы объявили ей войну. Франция и Англия поддержали сербов, а Германия выступила за Австро-Венгрию. А позже и весь мир вступил в войну.

Часть первая.

«…и это всё, что у нас здесь происходит. Может и коротко, но всего в двух предложениях заключён весь мой быт. Конечно, можно это описать красочней и ярче, но это уже будет неправда. Правда же сера как земля, и скучна, как, только что пробежавшая крыса. Скучаю и люблю, Дил».

Я положил письмо обратно на кровать. Диллан Зиллерт, человек, с которым я вырос в одном городе, провёл детство и отрочество. Позже они семьёй уехали в Дрезден. Не знаю, как и почему, я даже не успел вдаться в подробности. Дил встретился со мной в булочной, сказал, что уезжает и исчез. На тот момент, в свои семнадцать, я затаил сильную обиду. Сердце мне ранил даже не факт уезда, а то, как он мне это преподнёс. Даже сейчас, спустя семь лет, ворошить это неприятно.

Но всё-таки судьба распорядилась так, что сейчас я сижу на его койке и читаю письмо, написанное тем самым человеком из осколков прошлой жизни. Когда мы встретились, радость была непомерна, Дила распределили в мой полк по непонятной причине. Живя в Дрездене, он относился к Саксонскому корпусу. А попал не просто в Вюртембергский, а к тому же в четвёртый стрелковый. Теперь наши отношения с ним менее дружественные, у нас есть общее почти забытое прошлое, а наше с ним настоящее пишется сейчас. И это настоящее не очень приятно. Пропало братство, а может, его и не было. Сейчас тяжело об этом судить.

Серые брёвна вокруг меня своим замшелым и грязным видом составляют стены. Запах плесени и мокрого дерева заполняет пространство блиндажа. Скорее всего, запах схож с погребным. Но в погребе он говорит о безопасности. Складируемые на полки мешки с картошкой, ящики моркови, и, конечно, закатанные соленья символизируют достаток. А достаток приводит к мыслям о стабильности и безмятежном спокойствии.

Здесь же этот запах символизирует несчастных крыс, измокших, до предела тощих, бессмысленно живых, но при этом, цепляющихся за жизнь до последнего. И таких же солдат, находящихся с этими крысами по одну сторону окопов.

Но все же блиндаж и погреб похожи. Они оба внушают безопасность, только у одного эта безопасность – мнимая и фальшивая. Ведь всего лишь один везучий снаряд, и весь блиндаж обернётся холмом из обломков и заживо погребённых людей.

Примерно четыре минуты, как продолжается обстрел. Я проверил коробку подаренных сигар на дне моего мешка. Отличные сигары: три штуки, привезённые откуда-то из-за океана. Мне стало спокойнее, когда я нащупал их. Я нахожусь на последней линии окопов. Конечно, до меня недостанет, совсем не достанет. Но то, что я сбился со счёта из-за рухнувшего столика, не вкладывает в моё сознание веры в хороший исход. А ведь опять хотел посчитать время обстрела. Может, и не сосчитать до конца, но просто считать, пока не усну. Это был мой метод сохранять толику рассудка и не пускать доводящих до сумасшествия мыслей. Кто-то молится, кто-то, зажавшись, шепчет в колени, а я считаю.

Считал, пока не свалился этот чертов стол. То ли из-за непрерывной тряски, то ли из-за чего-то другого треснул проржавевший гвоздь. Я, испытывая отвращение, взял ножку, воткнул её в грязь между лаг пола и просто поставил стол на неё. Обстрел слишком деморализует и выбивает любое желание, в том числе и желание чинить стол.

Но это присуще не всем: многие начинают судорожно переминаться с места на место, а новобранцы так вообще выбегают наверх. Ещё позавчера, вовремя очередного обстрела один такой вылетел из блиндажа. Марк или Ганс его звали, не помню. Никто его не остановил – себе дороже. У парня был сильный панический приступ, смешанный с клаустрофобией. Как вылетел, так и залетел обратно. Печальный везунчик. Его смело осколками от снаряда прямо у входа. А ведь это было здесь, далеко от первой линии и нейтральной полосы. Минутой позже – и остался бы жив. А может, остался бы жив только для того, чтобы умереть погребённым в блиндаже. Надо начать считать.

Когда он слетел вниз по лестнице, я сидел в той же позе. Пока до меня доходило, как он оказался у моих ног, Тимми стащил его ближе к центру. На весь блиндаж стоял безудержный вой. У парня из багрового живота торчал кусок металла. Его почти разрезало надвое. Тимми, стоя перед ним на коленях, растерянно водил глазами по сторонам. К нему подошёл Райнс, унтер-офицер, от которого я не слышал ни слова, зато о нём слышал многое. Он достал пистолет, приложил к сердцу и выстрелил. Остался один звон. Никто ничего не сказал.

Сейчас нас было меньше, и звона в ушах не было. Тимми вчера пропал: ни вещей, ничего. Он отличался склонностью к философии. Вечерами он заговаривал о неприятном. Мысли у всех были схожи, но только не все имели храбрость или глупость их озвучивать. Дила тоже не было, он не добрался сюда до начала обстрела. Возможно, он уже мёртв.

Сон мало чем отличался от реальности, всё перепутано. Сейчас я вроде бы бодрствую, мыслю. Но мгновение – и мысли уносят мозг в другое пространство. Мы называем это снами. Сны здесь, в Бельгии, такие же, как и в Германии. Но всё равно хочется видеть их дома.

Часть вторая.

Тоннель из грязи. Начинало смеркаться. Из свинцовых туч шла леденящая морось. Нас отправили раскладывать колючую проволоку над новой линей окопов. Это наша позиция, на которой, как мне кажется, мы закрепимся очень надолго. Некоторые из тех, что копали, уже успели поставить ставки.

Ботинки хлюпают по липкой массе. Ноги нещадно месят мёртвую грязь, а солдаты не обращают на это внимания. Свежевырытый окоп ничем не отличается от других, старых. Только запах и незатвердевшая почва говорят о его новизне. К запаху привычной трупной гнили добавляется примесь терпкой, измокшей земли. Где-то сверху, на стороне французов, лежит труп. Скорее всего, это были лошади, убитые позавчерашним обстрелом. Или подстреленные каким-нибудь снайпером-горемыкой, не попавшим в цель. Ведь конский крик слышен всем, в независимости от мыслей в голове, языка и страны, за которую воюешь.

Уже два дня не было огненного грома. Хочется верить, что это из-за наступающего Рождества, но это – слишком абсурдная идея. Здесь война. В окопах, где мы идём, многие тихо поют рождественские песни, а в некоторых местах даже выставляют небольшие ёлки на уровень земли. Не думаю, что те, кто их ставят, будут живы после праздника. Наше Рождество будет заключено в одном из многочисленных видов страха – страха умереть от пуль при разматывании проволоки.