– Ничего себе. Твои слова… хоть ты и пытаешься казаться обычным мужланом… но ты не похож на своих товарищей, уж извини, – Анжела вдруг повернулась к нему, и её взгляд из-под полуопущенных век заставил его отвести глаза. – Откуда ты взялся?
Она задавала этот вопрос и раньше. Но теперь он был не риторический.
– Ты же знаешь, что с Урала, – ответил Молчун, тщательно подбирая слова. – Мне просто повезло. В нашей деревне было по-другому. Люди жили как люди.
«А не как звери».
– Ну конечно, – недовольно произнесла Анжела. – Это ты опять сказки рассказываешь, да?
И парень подумал, что она права. Всё, что было с ним в детстве, казалось сном.
Нигде в местах, куда он приходил после этого, не было того ощущения мира и покоя – даже не для него, чужака, а для своих. Между собой местные грызлись как голодные собаки за кость даже в тех случаях, когда было выгоднее договориться по-хорошему. Так было и в рубленой без единого гвоздя деревне под Тверью, где правил человек, называвший себя боярином и запретивший в своих владениях электричество. И в торговых городках на Волге, где преступников и попрошаек вешали на плотах и пускали вниз по реке. И в сёлах мордовских, чувашских и марийских, где пели песни на своих языках и молились раскрашенным пням в заповедных рощах (ну а ещё, говорят, кормили этих божков жертвенной кровью). И в мусульманских посёлках тоже. И в кочевых лагерях старателей, которые, как мухи, облепили все крупные развалины мегаполисов. Там всем было плевать на твою веру и народность, потому что было плевать на тебя.
И здесь, среди величественных дворцов и музеев, покрытых мхом и плесенью, рядом с которыми жила человеческая плесень разных видов, – вся эта детская память о порядке и уюте казалась полузабытым сновидением.
Так было везде. Только в книжках нужно защищать слабых от сильных и злых. В жизни, чтобы преуспеть, нужно бить слабых и заискивать перед сильными. И здесь, в цивилизованном месте, это проявлялось только ярче.
А может, не так всё хорошо было и дома? Может, отец и дед действительно в последние годы подмяли под себя посёлок, совсем как товарищ Богданов подмял Сибирскую державу, а товарищ Уполномоченный – свою Орду?
Почему этот Гришка-старьёвщик помог захватчикам и попытался их убить?
«Потому что ублюдок, – в очередной раз сказал себе Саша (таким было его настоящее имя, Молчуном он стал только здесь). – Не ищи сложных объяснений, когда есть простые. Это называется бритвой Оккама. И она нужна, чтобы отрезать все лишнее».
Нет. Отец и дед были хорошими людьми. Потому и были уничтожены, растоптаны. Были… были…
Да пропади всё пропадом! Будь прокляты те, кто его всего лишил! Он обязательно с них спросит за всё, даже если придётся ждать ещё пять лет. Он давно понял, что месть не имеет никакого отношения к справедливости. Она – просто способ напомнить кому-то, что он был неправ. Сильно неправ. Напомнить, даже если при этом заработаешь и свою пулю.
«Лучший способ отомстить врагу – не быть на него похожим», – говорил дед.
Чушь. Лучший способ – это сварить его медленно в кипятке или распять на столбе с перекладиной для ног. Или закопать живьём в землю, или скормить крысам, или посадить на муравейник в степи, все кости переломав.
Да, за эти годы он понял, что мир гораздо сложнее, чем он представлял, живя на всём готовом, как наследник вождя городка Прокопы. Что в нём есть гораздо больше серой краски и полутонов, что бал в нём правят потребности и интересы людей в условиях ограниченных ресурсов, которые заставляют их грызться как зверей в тесной клетке. Что по отдельности почти все… не плохие. Понял, что человека формирует среда, а не человек – среду. Он сам был тому живым доказательством. У него была и кровь на руках… причём не только тех, кто когда-то причинил ему боль, и гарь от сожжённых домов, впитавшаяся в подошвы… Магнаты ещё имели совесть называть эту операцию «Санация» и рекомендовать им тогда не убивать никого без необходимости.
«Сами зимой замёрзнут», – говорили они.
Но, чёрт возьми, он каждую секунду понимал, где и когда был неправ! Понимал, что это не его война. И нарочно стрелял мимо, а одного из этих «оборвышей» (что за мерзкое слово), которого ему поручили довести до оврага и вышибить мозги, – просто отпинал как следует и отправил в лес бегом. Хотя могли увидеть. Тряпку в бензине не мочил, а мочил в луже, когда никто не смотрел.
И если у него появится выбор… оставить эту жизнь и начать новую… он уйдёт, не задумываясь. И гори они все, эти хозяева и бандитские бригадиры, элои и морлоки.
Вот только уйти можно одному. А не с той, за кого отвечаешь. Значит, лучше ничем себя не связывать.
К тому же недели шли, а у него было всё больше сомнений. В её чувствах. Не в своих. Насчёт своих-то всё ясно… он знал, что такое долг, и умел быть ему верен.
Наверное, размышления отразились на его лице, потому что Анжела нахмурилась. Она не любила, когда он погружался в себя. Усилием воли Младший (так его звали в прежней жизни) разгладил морщины на лбу, развёл сведённые брови и стёр с лица отражение внутренней бури.
Он давно понял, что распространяться про своё прошлое надо поменьше. Про то, где его звали Александр Данилов-младший, а не Саша Подгорный, как он записался в городской ратуше. Хотел и имя себе взять другое – Иван, но, даже желая порвать с прежней жизнью, понимал, что будет путаться и ошибаться. Впрочем, и насчёт фамилии иногда жалел. Но это было первое, что пришло ему в голову. Название погибшего города, который был раньше центром первого возрождённого в Сибири после Войны государства.
Обычно в нём сразу же опознавали чужака. Мало кто путешествовал сейчас на большие расстояния. Да ещё и в одиночку. Люди обычно проживали всю жизнь на одной улице и знали всех соседей.
Посторонний сразу привлекал внимание. А ну, с какой целью ты сюда припёрся? Вдруг вор, лазутчик бандитов, а может, просто какую заразу принёс?
Ещё его выдавало произношение. Чем дальше на запад он перемещался, тем сильнее было это заметно. Он сначала пытался выдавать себя за местного. А потом начал просто везде говорить, что он с Урала. Там почти никто не жил, туда никто не ездил, поэтому никто и не мог проверить.
В ВОлОгде кОрОва дОёт мОлОкО». Да, примерно так и говорили в землях большой реки.
А на юге звук «г» произносили как что-то среднее между «к» и «х». Сколько он ни старался, у него так не получалось. И гласные там произносили по-другому, более певуче.
А многие выходцы с гор тот звук, который дает буква «е», не смягчали, а произносили «э»: «рэж», «пэй», «мэдвэд». Хотя и не похож он на горца, даром что темноволосый и нос с горбинкой.
И здесь, в Питере, своё произношение. У стариков – вычурное и даже смешное для его уха. У молодых – вроде слова попроще, но тоже странный выговор. Дед говорил об этом лингвистическом явлении – о том, что диалекты расходятся, когда их носители разделены географическими преградами. Будь то море или горная цепь. Или просто непреодолимое расстояние. Раньше страна была одна, были поезда и самолёты, и школьная программа общая. А теперь, мол, ни транспорта, ни школ, ни университетов, ни телевизора. Хотя про последний дед сказал: «Вот уж о чём жалеть не буду».
А о Сибири тут ничего не знали. Для них она была так же далеко, как Луна.
* * *
Их называли «магнатами». Это слово на латыни означало просто «больших людей». Но у Младшего в голове оно почему-то связывалось со словом «магнит». Как магнитом они притягивали к себе богатство и людей, которые были готовы им служить. Таких центров притяжения в Питере было два. Восточная часть острова контролировалась людьми Кауфмана. Западной правил Михайлов. Погоняла у магнатов отсутствовали. Обоих величали по фамилиям или имени-отчеству. Они были выше собачьих кличек, несмотря на все традиции старой-новой Столицы.
Когда сбережения в виде патронов, вяленого мяса и ценных вещей на продажу подошли к концу, Младший пошёл служить соправителю Острова Питера – за кров и пищу так же, как когда-то воевал за свой род и честь. Бросив монетку, он выбрал Михайлова. Все говорили, что хрен редьки не слаще, и магнаты как братья-близнецы, хоть внешне у них не было ничего общего. Кауфман носил очки в позолоченной оправе и галстук, а ещё коллекционировал произведения искусства. Михайлов был груб и прям, как топор, имел огромные кулачищи с татуировками на пальцах, носил спортивные костюмы из дорогих тканей, сшитые его личным портным, и золотые цепи, да ещё пиджаки, не только чёрные, но и почему-то красные. Говорили, что одевается таким образом хозяин не просто так, а чтит традиции довоенной братвы. Может, и хорошо, подумал Младший, что он выбрал зло отталкивающее, не строящее из себя что-то благородное.
«Наш заступник», – так Михайлова называл Червонец, владелец трактира «Барсучья нора», где за умеренную плату можно было получить полный пансион, включая кровать, а за отдельную плату – и живое приложение к этой кровати. Но статус борделя хозяин гневно отрицал: «У нас приличное заведение, хотя и с баней, сауной и номерами. У нас даже в азартные игры не играют!».
В городе действительно были места более злачные, грязные и опасные, доход от шести «девочек» не был главным для трактира, а в покер и «однорукого бандита» в «Сучьей норе» (как называли иногда это место, причём и завсегдатаи, и недоброжелатели) действительно играть было нельзя, потому что иначе хозяину пришлось бы доплачивать Михайлову дополнительную мзду.
И неудивительно, что к «заступнику» здесь относились с пиететом, иногда обслуживали и кормили его людей бесплатно. Хотя сам магнат этого не одобрял. «Пусть раскошеливаются, сукины дети. Я им достаточно плачу, чтоб они могли позволить себе и жаркое из тузика, и койку, и девку», – якобы говорил он Червонцу. Но проверить было невозможно. Какой дурак его спросит?
Зато бизнес был под защитой. Заведение находилось в П-образном хорошо сохранившемся высотном здании со странным уступчатым фасадом, где использовались только нижние четыре этажа. Там были несколько магазинов разных товаров и ещё пара питейных заведений похуже, где подавали ерунду типа пирожков и пышек. Ниже классом. Причём «Сучья нора» вместе с ночлежкой находилась там, где располагался ресторан ещё в довоенные времена.
Плюс этого монструозного здания был в том, что оно стояло близко к подножию Небоскрёба, и обе высотки взаимно прикрывали друг дружку, увеличивая простреливаемую с верхних этажей территорию.
Даже если по каким-то причинам нельзя было бы воспользоваться машиной, случись что, ГБР – группа быстрого реагирования, самые крутые головорезы Михайлова – примчались бы к трактиру на своих двоих, только перейдя двор. «Гопобыдло распальцованное» – расшифровывал эту аббревиатуру старик Денисов, но он жил на нейтральной полосе и явно имел «крышу», поэтому их не боялся. А остальные боялись до кондрашки.
Когда забуянили караванщики, а Молот не смог справиться своими силами, люди Михайлова были тут как тут через две минуты после того, как хозяин «Норы» нажал на тайную кнопку под прилавком. А когда была большая драка с «енотами» – то наряд и вовсе прибыл даже без звонка; просто наблюдатель с пятого этажа Небоскрёба засёк в бинокль, что начинается замес, и уже берутся за ножи. Приехали крутые ребята с бейсбольными битами, помповыми ружьями и в бронежилетах, почти не заметных на мощных торсах. Ружья не понадобились – «шкафы» одними битами вынесли крошек-енотиков, хоть те и вели родословную своего отряда от древней частной военной компании. Отправились на мостовую зубы пересчитывать.
Но у всего есть своя цена. Была она и у защиты. Первого числа каждого месяца хозяин «Барсучьей норы» лично заносил ежемесячную дань хозяину Небоскрёба.
Надевал лучший костюм и, приняв для храбрости стакан коньяка, шёл. Один, без своего дуболома Молота – в чёрную пасть ворот Небоскрёба. С ним иногда был только горбатый носильщик Игорёк, который нёс за владельцем трактира тяжёлый мешок. Но он не мог нормально рассказать, что там внутри, потому что его язык был отрезан ровно наполовину – так что он мог только мычать и гугукать. Вроде бы это сделали «еноты».
Да и тот нёс мешок только до лифта. К Михайлову барыги поднимались исключительно в одиночку.
Свои монеты в качестве подати в Небоскрёбе не принимали. Хотя требовали, чтобы их подопечные использовали эти металлические кругляши во всех остальных сделках. Но «налог на воздух» надо было платить «ликвидом»: патронами, золотом, серебром и платиной, редкими раритетными вещами, стволами и даже бронежилетами. Такова была гибкая «налоговая политика». В Небоскрёбе всё оценивали сами, и не стоило пытаться впарить им фуфло.
Монеты города, которые магнаты чеканили совместно, были не у всех посетителей. Чем только не расплачивались в баре – и всё принимал счетовод и бухгалтер Червонца, одноглазый Абрамыч, по совместительству работавший барменом (и баристой, как он говорил). Смешное слово, будто имя «Бориска», которое носили цари и президенты. На самом деле отчество у него было – Андреевич. Но почему-то прилепилось такое имечко, хотя он был русский. Это и был отец Анжелы. Ехидный и склочный мужик в годах, вдовец. Других детей у него не было, вроде бы поумирали.
Когда его спрашивали, что за зверь такой – «бариста», – он отвечал, что это «кофейный сомелье». Пояснение, которое любого могло запутать ещё сильнее… Но он действительно варил похожий на кофе напиток из цикория и ещё какого-то растения. Младший иногда его заказывал, хотя сослуживцы над ним посмеивались и говорили, что мужикам прилично пить только то, что горит, а не такую бурду, которую впору пить только бородатым хипстерам. Вроде бы это словечко было ругательным, хотя бородки на Острове многие пижоны носили.
Возвращался назад Виталий Евгеньич, прозванный Червонцем то ли за скупость, то ли за сияющую лысину, которая кому-то показалась смахивающей на довоенную десятку, всегда без мешка, но с дёргающимся глазом. Тут же напивался в дым, и до середины следующего дня его нельзя было беспокоить.
Конечно, трактир был не рестораном класса люкс (да кто их видел-то?). Всё, что могло облупиться и потрескаться в интерьере, облупилось и потрескалось. Но под крышей его было тепло, сухо и относительно чисто. Сюда приходили выпить знаменитого пива и поразвлечься даже бойцы конкурирующего клана – «еноты». Раньше им разрешалось. Хотя это часто вызывало проблемы. Сам факт, что в барсучью нору захаживают коты и еноты, чтобы набухаться и подраться, уже давно не вызывал шуток и анекдотов, которые давно всем надоели.
