Ночь посреди мира

Новые соседи

Российская Империя, Москва, середина ХХ века

Когда дом номер двенадцать на Мятной улице наконец купили, госпожа Янтарская поморщилась:

– Какие-то приезжие… Иностранцы.

И отвернулась от окна, которое выходило как раз на злополучный дом и в котором – если в него смотреть – виднелись и рабочие, заносящие мебель, и один из предыдущих владельцев, по слухам проигравшийся настолько, что дочь его теперь забирали из Екатерининской гимназии и увозили учиться к бабке в какой-то уездный город на Волге.

– Какой позор!

Так припечатала происходящее со знатным и некогда богатым семейством Марья Петровна Янтарская, со стуком опустила чашечку с чаем на блюдце и с подозрением оглядела сидящих за столом дочерей.

Дочери тут же напустили на себя вид «конечно-конечно, маменька, разве рискнули бы мы с вами спорить, право дело».

Дочерей-гимназисток было три штуки, ни одна не похожа на другую, и поэтому невинные виды тоже получались разномастными, а оттого ещё более подозрительными: одна уткнулась взглядом в роспись на блюдце, вторая – в скатерть, третья и вовсе смотрела куда-то в стену, а то и через неё. Марья Петровна даже оглянулась, но нет, стена не изменилась, не появилось в ней дыры или ещё чего завораживающего.

– Софья!

Софья дернулась, чашка в её руке – тоже. На белоснежной отглаженной скатерти расплывалось жёлтое пятно.

– Растяпа! Дашка, убери! – и глядя на туповато-испуганное выражение лица младшей дочери Марья Петровна в очередной раз почувствовала, как её накрывает первобытная ярость. Резко поднялась, чтобы не отвесить пощёчину при прислуге. Последнее, чего ей не хватало, так это сплетен, которые тут же разнесутся по всей Москве.

Не то, чтобы они и так не разносились – Марья Петровна была слишком стара, чтобы питать какие-то иллюзии. Но давать такой очевидный повод, демонстрировать несдержанность – увольте.

Но как же хотелось облить эту идиотку её же чаем!

– Идите, займитесь делом, хватит чаи гонять.

Старшая, Ольга, осторожно:

– Но маменька, каникулы…

– Так и что, что каникулы? Вам что, заняться нечем? Учите латынь!

И девицы предпочли убраться по комнатам.

– А ты что молчишь? Что думаешь?! – и Вениамин Борисович поднял на неё взгляд из вчерашней газеты. Взгляд был полон такого чистосердечного равнодушия, что уровень злости Марьи Петровны потерял шансы упасть и ретиво пополз вверх, словно ртуть в термометре при приближении к пескам Сахары в раскаленный полдень.

– А? Что я думаю? – переспросил Вениамин Борисович и сам себе ответил, – я думаю, что велики шансы военных действий на северной границе, особенно, – он поднял указательный палец, – в районе Таймыра.

Марья Петровна стиснула зубы. Но скандалить со сжатыми зубами не удалось даже ей, так что пришлось разжать.

Новомодные методики предлагали делать глубокий вдох, чтобы успокоиться, но методик этих Марья Петровна а – не знала, б – знать не хотела.

Как и успокаиваться.

Она сделала глубокий вдох только затем, чтобы при дальнейшем высказывании не пришлось делать дополнительные паузы.

Вениамин Борисович уловил не такие уж дальние раскаты грома и приподнялся, чтобы встать и дать дёру, но было поздно. Муж, отец трех старшеклассниц и одного студента, хозяин в доме, глава семейства – и какие-то военные действия, когда вон что творится прямо под носом, никакого почтения от собственных детей, а дома девятнадцатого века скупают понаехавшие нувориши…

Дом, в котором жило семейство Янтарских, тоже относился к девятнадцатому веку, и со звукоизоляцией в нём было куда лучше, чем в постройках более поздних, – однако мощный яростный голос Марьи Петровны, в молодости выводившей рулады в гимназическом хоре, избавлял дом от этого достоинства: скандал был слышен везде.

Средняя дочь, Соня, привычно под него вышивала, а младшая со старшей рассматривали соседский переезд – каждая из своего окна.

А познакомился с иностранцами их единственный брат, о чём вечером и сообщил в подробностях:

– Наши, но в начале века уехали за границу. Фамилия – Роксток.

– Рокс… да такое не выговоришь, – фыркнула Марья Петровна. – Торгуют?

– Вроде как на государственной службе, – осторожно сказал Роман: он хоть и был на положении любимого сына и пользовался большими свободами, но рисковать не хотел. Впрочем, мать и так взъелась:

– Ну вот, теперь простому человеку на место не пробиться, а из-за границы – пожалуйте! Милости просим!

– А семья-то большая? – не обманувшим никого будничным тоном осведомилась Ольга, не забывавшая, что ей через полгода семнадцать. Брат ехидствовал:

– Сам господин Роксток с женой и сыном. Сыну, говорят, шестнадцать. Точи топор, вяжи сеть.

– Рано ещё о таких глупостях думать! – отрезала Марья Петровна. – Вот закончишь Екатеринку, тогда посмотрим…

– Маменька, Яночка Василевская уже помолвлена, и Валенька тоже, – закинула удочку Ольга, но мать бросила такой взгляд, что та уткнулась взглядом в ближайшее блюдо.

Вениамин Борисович мог бы напомнить, что они с Марьей Петровной были помолвлены чуть ли не с шестнадцати, – но тогда он бы уже не был Вениамином Борисовичем, человеком, первейшая суть которого была в браке с Марьей Петровной, а тот вряд ли бы продлился благословенные четверть века, если бы кто-то начал спорить и почем зря вызывать гнев хозяйки. Поэтому отец семейства привычно промолчал.

И не менее привычно вечером шло жаркое обсуждение.

На кухне слуги делились слухами: Рокстоки богаты, Рокстоки влиятельны, говорят, имеют знакомство с самой британской королевой (но это, скорее всего, враньё). Дворник видел самого господина Рокстока, но, поскольку был мужчиной, ничего существенного сказать не мог: средних лет, хорошо одетый, с симпатичной женой.

– Экий ты бесполезный!

– Да, куда уж мне носы да усы разглядывать! – посмеивался дворник. – А вот скажу, что в любом случае богаче они наших будут, как пить дать.

– Ещё бы! – махнула на него кухарка и поправила косынку. – Тут семи пядей во лбу быть не надо. Да и наших-то, – она понизила голос и огляделась, – наших-то тут почти любой богаче будет. Чую, кончится тем, что и эти на Волгу переберутся, а то и за Урал.

– Во-во, – поддержал её дворник. – Как пить дать. Так что ты, Дашка, работай, да по сторонам поглядывай, место найдешь получше – не зевай.

– Думаете, разорятся? – хлопала ресницами служанка. Ей было шестнадцать, и старинное семейство, негласно возглавляемое Марьей Петровной, казалось ей непотопляемым судном, само название которого – Янтарские – застраховывало от любой проблемы на долгом пути, который начался ещё в петровские времена.

Но остальные слуги были старше.

– Милая, – с сочувствием глянул на неё дворник, – где Волконские? Где Тургеневы, где Трубецкие? Газету открываешь – там первым делом: разорился, стрелялся, нищета, а то и ссылка. Сама же видишь: наши уже отдали кусок дома в найм…

– Раньше у каждой барышни своя горничная, при юноше – слуга, – поддержала кухарка, – а теперь, видишь, ужались, а счета-то идут! Да и что с того, – она опять понизила голос, – Вениамина-то Борисовича проку…

– Да, – горячо согласилась служанка, – их со службы уже порывались вытурить, ходят слухи.

– Во-во! Пенсии не дождётся, – хмыкнул дворник, – а от молодого проку пока мало. Да, может, и не будет, ежели он в папеньку уродился… Мать-то его всё жалеет, а на службе жалеть не будут.

Роман, сбежавший к другу-студенту под каким-то благовидным предлогом, обсуждал в его комнатушке ровно то же:

– Как подумаю, что по окончании университета – работать, так и жить не хочется.

Друг его сидел на подоконнике и курил в открытое окно. Для него в отцовской компании уже было заготовлено местечко, и сочувствовать страданиям Романа выходило слабо, да ещё и лезла в голову родительская сентенция «если кто не хочет трудиться, тот и не ешь». Его отец, унаследовавший зачахшее после мировой войны, эпидемии и неурожая предприятие, дневал и ночевал, чтобы вытащить и компанию, и семью из маячившей в ближайших перспективах нищеты; и сын хоть и испытывал восхищение перед представителями фамилий из учебников, одновременно чувствовал раздражение перед такой явной неприспособленностью этих самых представителей к труду и в целом к выживанию.

Сочувствовать, словом, получалось плохо.

Он молчал, но, к счастью, для Романа этого молчания было достаточно.

– Ведь вот эти Рокстоки… Которые напротив… Вот у них откуда-то нашлась куча денег, чтобы купить особнячок в центре города – ну ладно, не у Кремля, но и не Черёмушки. Нашлись! И сын у них, я узнавал, пойдет в Александровку, хотя она и битком – то есть и деньги, и связи, и работать ему потом не надо будет, или отправят его дипломатом в какие-нибудь Северо-Американские Штаты – и сиди себе, ешь бургеры…

«Так и ты ешь», – подумал его друг с каким-то раздражением, – «заработай денег, купи билет на дирижабль и ешь, сколько влезет». Но ссориться перед началом учебного года было бы совсем уж глупо; он потушил окурок в пепельнице и проводил взглядом соседскую горничную в белом сарафане.

– Да и плевать! Ещё целый год учиться, там что-нибудь придумаешь. Подцепишь, может, богатую наследницу…

Роман расхохотался. Отсмеявшись, сказал:

– Ты говоришь, как маман! БОГАТЫЕ наследницы обходят голытьбу вроде меня за три километра, чтобы не перекинулось на них. Она всё тоже хотела мне выгодную партию, но даже если мы закроем глаза на кривоносых и косоглазых, никто из этих семейств не жаждет связываться с нашим. Теперь мать надеется, что я быстро продвинусь по службе…

Подумав, прибавил:

– Ну, или одна из моих дурёх-сестриц окрутит богатого старикана. Но я скорее поверю во всплытие Атлантиды.

– Да ладно, они вроде ничего…

Под «они» друг преимущественно имел ввиду приглянувшуюся ему ещё года три назад Соню, спокойную, миловидную и доброжелательную. Да ещё и по тому, что улавливал из рассказов – самую хозяйственную: он вполне мог представить её за вышивкой каких-нибудь салфеток или монограммы на носовом платке.

Впрочем, ей ещё не было семнадцати. О чём он думает?

Роман меж тем шумно возмущался такой характеристикой.

– «Ничего»! Нет, прости, это даже не ничего. Ничего – это ноль, а эти дурынды – это отрицательные единицы, равно как и мой папенька! Не могу даже назвать его отцом – никакого самоуважения. А эти… Олька – буйная, да ещё и страшная с этим носищем – а клеится ко всем подряд, и с гимназистами, и с каким-то женатым была переписка… Уж не знаю, только ли переписка, – ехидно уточнил он, – хочется надеяться, что хоть на большее у неё ума хватило не идти. Сонечка – лопух, ноль эмоций, ноль реакций, сидит, вышивает крестиком по схемкам – её предел! И чтение дамских соплей в цветастых обложках, которые она таскает у горничной.

«Дамские сопли» читали и мать друга, и сестра, от чего симпатии к «лопуху» Соне стали ещё сильнее, но Роману знать о произведённом эффекте не стоило.

– А Софа вся какая-то нелепая и тупенькая, всего боится, от людей шарахается, всех бесит своей глупостью… Мать думала, что хоть её удачно замуж выдаст – самая симпатичная – но ЭТО можно сбагрить кому-то, только если она будет молчать, да и то она или женишка кипятком обольет нечаянно, или с ног собьет. Так что теперь хоть за кого-нибудь… Способностей тоже ни к чему нет, вот иногда даже думаю: может, все, которые могли, мне достались, как первому ребенку, а им уже и нечего? Что на это говорит модная наука «генетика», а, брат?

– Говорит, что ты чушь несешь, – и они оба рассмеялись.

К счастью или к несчастью, никто в семействе Янтарских в модной науке генетике не разбирался, иначе некоторые подозрения могли бы посетить чей-то светлый ум и тогда, вполне возможно, вся история пошла бы по-другому. Как мало для этого нужно истории! Какая-то мелочь, деталь – и вот уже Колумб приплывает в Индию, Государь отрекается от престола, а таблица Менделеева не снится Менделееву; и это история большая, общая, а истории частной нужно и того меньше.

Но и вы в повседневной своей жизни нечасто задумываетесь обо всяких хромосомных изысках, если сама жизнь не ткнёт носом в их пугающую реальность. Так не задумывались и Янтарские, как не задумывались о множестве вещей, вползающих в ткань бытия и пытающихся в ней утвердиться.

И поэтому автор рискнёт не согласиться с предположением, которое потом будет раз за разом повторять Марья Петровна: что в закате и угасании рода Янтарских виноваты Рокстоки, что вторые методично уничтожали более знатных и древних соседей и что первый захват владений произошёл в тот самый день переезда.

Во-первых, переезд дело долгое и в день не укладывающееся. Вещи и мебель перевозили несколько дней, если не неделю.

Во-вторых, непосредственно территории Янтарских никого не интересовали.

А если под владениями понимать семейство в целом, то первый захват произошел двадцать девятого августа, и для того, чтобы усмотреть в этом вину семейства Рокстоков, нужно обладать изрядной паранойей, поскольку при всем уважении к семейству маловероятно, что одно их появление в городе Москве заставило принять поправку к Уставу средних учебных заведений, которая допускала смешанное обучение уже не только в реальных училищах, но и в гимназиях.

Итак, двадцать девятого августа, в первый учебный день, произошло сразу три исторических события.

Девочки – вместе с мальчиками – переступили порог «Александровки».

Юноши – вместе с девушками – переступили порог «Екатеринки».

Ольга Янтарская пропустила мимо ушей половину урока французского, потому что таращилась на юношу с длинными чёрными волосами и волнующим именем Ричард, и к концу урока в него влюбилась.

Но женился он не на ней.

Не та сестра

О чём Ольга тогда и не подозревала. Ещё сильнее не подозревала Марья Петровна, которая относительно вопросов замужества несколько кривила душой (а точнее сказать, кривила очень сильно).

Ей был нужен выгодный брак.

Не собственный, конечно – тот уже был делом свершённым, неудавшимся, но об этом Марья Петровна предпочитала не думать, а то лезли в голову лишние воспоминания о юном кадете, который писал ей безграмотные, но страстные письма, и от этого ещё сильнее хотелось бить посуду прямо об чью-нибудь бесконечно бестолковую голову. Головы в доме чаще всего мелькали дочерей – просто в силу того, что муж плохо или хорошо, но работал. Вернее – ходил на службу; Марья Петровна не подозревала его в сколько-нибудь активной деятельности на выбранном поприще, а подозревала в бесконечном и безграничном тунеядстве за государственный счет, пока она, хозяйка и мать, вытаскивает семью на свет из тех стесненных обстоятельств, в которые неожиданно поверг её брак. Брак-то был по сговору, две знатные семьи породнились друг с другом – да вот денег от этого не прибавилось. Сложно было упрекать в этом родителей: Марья Петровна была четвёртой в списке дочерей, приданое за ней шло жалкое, и казалось везением, что Янтарские всё же определили за неё одного из сыновей. Невезением оказалось то, что к приумножению капитала Вениамин Борисович – тогда ещё просто Веничка – оказался совершенно равнодушен, так что дом на Мятной улице так и остался краеугольным камнем в их состоянии.

От того визиты вежливости – Рокстоки к ним, они к Рокстокам – приводили Марью Петровну в состояние бешенства. Она бранила слуг, разгоняла по комнатам девиц, шугала мужа и, оставшись одна, меряла тяжёлыми шагами комнату, бросая взгляды в окно (вроде недавно мыли, а снова разводы, и дохлая муха застряла в оконной раме). Дурой Марья Петровна себя не считала, поскольку роль эта изначально была занята: сначала мужем, затем тремя бесполезными дочерьми; Марье Петровне не было иного выхода, как быть умной, и это её утомляло. А женщины, которым не надо было быть умными, её бесили: вот как эта хорошенькая, словно статуэтка из императорского фарфора, госпожа Роксток, эта дамочка в платьишках и шляпках, у которой на лице написано, что задумываться в жизни ей приходится лишь о правильном их сочетании. Муж её, этот нувориш неизвестно откуда и невнятной родословной, должен был оказаться человечком маленьким, толстым и самодовольным из-за нажитого в случайной сделке богатства. Или глупым, потому что оно досталось по наследству от родителей, а сам он умел только тратить, или невоспитанным, бескультурным и из-за этого скатывающимся в развязность… Словом, одним из тех, кого Марья Петровна с высоты своего положения имела полное право презирать.

Стефан Роксток, не подозревая об этой концепции, проигнорировал её своим существованием.

– Никакой культуры, – отчеканивала Марья Петровна знакомым, – никакого уважения к традициям.

И сама же чувствовала, как неубедительна.

Да ещё и ответил ей как-то, посмеиваясь в усы, муж одной из сестёр, сам преуспевающий владелец адвокатских контор:

– Дорогая, вы, как сейчас говорит молодежь, отстали от жизни!

И пояснил:

– Времена меняются. Правнучка князя Константина вышла замуж за владельца Волжских автомобильных заводов. Министром земледелия назначили госпожу Аксёнову. В университете каждая вторая девица носит брюки, а то ещё и курит. Марианну летом подружки зовут во Францию – что вы думаете? – ремонтировать замок! Камни таскать. Это у них сейчас модно. Собираются студенты со всего мира и таскают камни!

– С ума сошли, – сухо ответствовала Марья Петровна.

«А вы потакаете», – хотела добавить, но не стала. Пусть. Пусть они развращают дальше детей, отправляют их во Франции, Греции, разрешают курить и что там ещё – пусть! Её дочери воспитываются по старинке, приличными людьми.

Тем тошнотворнее было видеть их восхищение перед новыми соседями, их заискивание. Ольга – проста как гранёный стакан: при любом случае таращилась на сына Рокстоков, которому родители ещё и позволяли носить длинные, как у девицы, волосы по плечи; юноша обращал на эту носатую идиотку не больше внимания, чем на десерт перед собой.

Сонечку предсказуемо сразили интерьеры и платья. Она как сорока любила всё блестящее, а дом был обустроен со вкусом, за который специальному человеку наверняка была уплачена отдельная сумма денег. Госпожа Роксток тоже была одета со вкусом, к тому же, видимо, модно, с подозрением отметила Марья Петровна – сама она новые платья давно не заказывала.

Хуже всего, конечно, был хозяин дома. Про того с обезоруживающей откровенностью высказалась Софья – за ней вообще такое водилось, взять и ляпнуть, хорошо хоть дома, а не в гостях. Кажется, перед этим Ольга упомянула, что Ричард хорош собой, чего не скажешь о его отце.

– Зато господин Роксток умный и энергичный, – возразила Софья, – и живой, не то, что…

Тут ей хватило ума споткнуться.

– Не то – что? – язвительно переспросила Марья Петровна. Младшая дочь уткнулась взглядом в стол.

Но Марья Петровна и так знала, что. «Что» сидело за столом с газетой и мыслями было где-то в мексико-американском конфликте. «Что» несмотря на все старания жены опустилось стремительнее дирижабля, не следило ни за весом, ни за внешним видом, обладало изрядной проплешиной и поднималось по немногим ступеням в дом с одышкой, из-за чего на каждый чих гоняло шофёра, тратя и без того скудные семейные средства. «Что» отстранилось от семейных и денежных неурядиц и лишь иногда ныло, вызывая раздражение и жены, и подросших детей, которые вполне предсказуемо отца ни во что не ставили.

Господин Роксток по всем параметрам приходился ровесником её мужу (женился он, как и полагается деловому человеку, поздно и на молодой). Лицо у него было скорее даже некрасивым – рыжеватые волосы уже почти полностью поседели, кожа в веснушках, маленькие глаза, кривоватый нос, тонкие губы… Но от него исходило ощущение энергии и силы, завораживающее, одурманивающее, какое совсем не должно идти от человека, которому скоро полвека: и ещё глаза, умные, внимательные, живые, оглядывающие каждого из гостей. И, конечно, мягкий юмор.

Не то, чтобы Марья Петровна не догадывалась, что могла связать свою жизнь с мужчиной получше Венички.

Но впервые жизнь предъявляла это настолько прямо.

И впервые она ощутила, что ей нечего противопоставить. Не вставали укрепления. Падали от одной иронично приподнятой брови господина Рокстока. Жалкие два визита проехались танком по всему, что к своим годам Марья Петровна успела накопить, и оставили руины. Деньги, дети, дом, образование, возможности, путешествия, внешность, знания…

Стефан оказался прекрасным рассказчиком. Рассмешил девиц за считанные минуты, быстро, как опытный музыкант, подобрав мелодию.

Майя Роксток разбиралась в культуре лучше, чем весь дом Янтарских вместе взятый. Легко говорила о театральных премьерах и новых фильмах, так же легко – об Эсхиле и токкатах с фугами. Марья Петровна в целом подозревала, что культурное развитие дочерей остановилось на бульварных романах и попсовых мелодиях, которые доносились из радиоприёмника, но чувствовать своё поражение и в этом было невыносимо. Устроила выволочку:

– На что вы рассчитываете, если даже классиков не читали? О чём с вами в приличном обществе говорить? Зачем вообще гимназию посещаете?

Дочери привычно уперлись глазами кто куда, но слуги после донесли, что Соня взялась за историю искусств и даже пошла в Третьяковку, а Софья увлеклась не то Шубертом, не то Шуманом, не то Шопеном – и то хлеб.

Жаль, Ольгу это не проняло, и она со своим длинным тощим носом продолжила получать трояки по всем предметам, явно пытаясь охмурить сына Рокстоков одновременно. И сын этот тоже вызывал у Марьи Петровны раздражение – казалось, соседи задались достать из рукава козырь на каждый из её немногих, разве что на происхождение не смогли. Впрочем, козырь был так себе – кроме иностранного имени и родительских денег Ричард этот ничем не выделялся, сидел, ел пирог, смотрел по сторонам, говорил мало. Отцовского задора явно не унаследовал, и здесь Марья Петровна тихо, про себя, торжествовала.

Каким бы чудом это ни было, Роман внешне оказался мужским вариантом её собственной когда-то красоты – синеглазый с блестящими чёрными кудрями – и не унаследовал ничего, что так раздражало её в муже. На такие вещи, как разбитые окна, нахваченные двойки или чей-то разбитый нос она не могла сердиться всерьёз: это виделось доказательством, что сын не превращается в унылое, вялое существо с проплешиной, а вырастает в мужчину с характером. В университете он прогуливал и в целом балансировал на грани отчисления, увлекаясь дружескими посиделками, но его уверенность в том, что ему все сойдет с рук, его природное обаяние и живость ей импонировали, и она привычно его бранила, тут же договариваясь со знакомыми о пересдачах. Он постоянно чем-то увлекался и строил планы, вокруг всегда были друзья и подружки, и даже слуги оживлялись, когда он вбегал домой по лестнице: шумный, неуёмный, искрящийся.

Сын ей удался, и она надеялась на второго такого же; а вместо этого родились три девицы. Сама Марья Петровна в молодости обладала яркой, почти что южной внешностью, и от этого совсем было необъяснимо, почему дочери не унаследовали ни красоты, ни, в случае с Ольгой, даже миловидности. Старшая словно задалась целью собрать всё худшее от обоих семейств – вытянутое худое лицо (один-в-один бабка, мать Венички), длинный унылый нос, высокий лоб с едва намеченными бровями, слишком высокий для девушки рост… Младшей, Софье, достались и синие глаза, и кудри, и Веничкино нежелание за собой сколько-нибудь следить. Торчащая во все стороны копна, отсутствующий взгляд, сжатые губы, ладони в чернилах, рукава в них же, и такое же отцовское молчание, только что пока без утыкания взглядом в газету. Соня хотя бы могла поддерживать разговор, хоть её интересы и не простирались дальше вышивки. Училась она, переползая с тройки на четверку, и хоть и должна была вместе с Ольгой заканчивать в следующем году гимназию, ни учителя, ни Марья Петровна не находили в ней хоть каких-нибудь склонностей и интересов; на её ровном лице, кажется, никогда не отображалось сколько-нибудь сильной эмоции.

Все в Венечку.

Во всяком случае, в эту мысленную категорию занесла их Марья Петровна, хотя для всякого внешнего наблюдателя было очевидно, что старшая, Ольга, унаследовала отцовскую внешность, но отнюдь не его энергичность: к шестнадцати годам она успела познать прелести любви платонической и даже ряд прелестей любви более приземленной; завидев цель, Ольга перла на неё как таран, и не всем удавалось избежать прямого столкновения. К тому же Ольга была умна – но не в гимназическом смысле, а в том, который подсказывает нам, что не стоит дерзить господину ректору или возвращаться поздним вечером через Корабельный переулок.