Железноводитель. Москва – Петербург

© Алексей Митрофанов, 2019

ISBN 978-5-0050-8251-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вместо пролога

С высот, нами достигнутых, железная дорога представляется чем-то обыденным, даже отсталым. Трудно поверить, что сравнительно недавно, в девятнадцатом столетии она воспринималась даже не символом прогресса, а инженерной нелепицей, тупиковым курьезом цивилизации – как, например, Вечный двигатель или Философский камень. При этом в Англии, во Франции, в Америке железные дороги вовсю функционировали, а в России большей частью вызывали лишь скептическую ухмылку – дескать, знаем мы вас. В поддержку фирменного российского ретроградства были притянуты и климатические особенности. Один из противников железнодорожного сообщения писал: «Когда сошник вашего самобега встретит твёрдую массу оледенелого сугроба, – массу, которая сильным ударам ручных инструментов уступает незначительными кусками, тогда вы представляете собой жалкий, но поучительный пример ничтожества искусства против элементов природы, и дорого дал бы я, чтобы быть свидетелем позорища, как паровоз ваш, подобно барану, который, не будучи в силах пробить рогами стоящей перед ним стены, уперся в нее могучим лбом своим и брыкается с досады задними ногами».

А Николай Некрасов посвятил этому, как бы сегодня сказали, проекту, свою знаменитую поэму под названием «Железная дорога». И речь в ней шла о тех, кто положил свое здоровье, свою жизнь на сооружение железнодорожного пути:

Этот больной белорус на долгие десятилетия сделался символом угнетенных народных масс – при том, что «событийная привязка» в виде открытия железнодорожного сообщения со временем отошла на второй план. Но в то время она была более чем актуальна, и можно утверждать, что русская интеллигенция в какой-то мере раскололась на два лагеря – за железную дорогу и против оной.

В конце концов движение открыли. Первыми пассажирами были солдаты, а 18 августа 1851 года на путешествие отважился сам император в окружении богатой свиты. Он больше не сидел в дорожной карете – для царской семьи был приготовлен специальный роскошный поезд. Императорские покои были обиты белым атласом и малиновым штофом, двери украшены мозаикой. Среди предметов интерьера – севрские фарфоровые вазы, бронзовые канделябры и часы. Столовая отделана кожей и украшена деревянной резьбой. Предусмотрена была и вентиляция – воздух поступал из труб на потолке. Трубы были тоже непростые – их украсили двуглавыми орлами. Среди персонала, обслуживающего царскую семью в пути, были не только повара, кондитеры и многочисленные лакеи, но также врачи и даже парикмахеры.

Были приняты максимальные меры предосторожности – на время следования царского поезда на новой железной дороги запретили движение любого транспорта, вплоть до маленьких дрезин. Вдоль дороги расставили несколько десятков тысяч военнослужащих. Одну из мер, достаточно забавную придумал себе лично Николай. Опасаясь, что под поездом мост может рухнуть, он перед каждым мостом выходил из поезда и преодолевал его пешком.

Тем не менее, во время императорского путешествия произошел курьез, чуть не обернувшийся скандалом. Царский поезд вдруг забуксовал и встал. Охрана переполошилась, выскочила на землю, но тревога оказалась ложной. Просто-напросто какой-то идиот, желая подольстить царю, выкрасил часть рельсов краской. О коэффициенте трения он, разумеется, не слышал, и не мог предположить, что колеса поведут себя подобным образом.

На некоторых станциях царь выходил из поезда, приветствовал народ. Вот, например, воспоминания одного из инженеров, руководивших постройкой дороги, Антона Ивановича Штукенберга: «Вот подошел наконец к станционной платформе царский поезд, в котором Императорская чета и главные члены фамилии помещались в особом большом вагоне длиною 12 саж., голубого цвета… Это был целый уютный и роскошно отделанный перекатный дом. Когда Император Николай Павлович и за ним другие вышли на платформу, толпа народа приветствовала его громким «ура!"… Подойдя к локомотиву, Царь обратился к народу и сказал: «Вот какую я себе нажил лошадку!».

Официальное открытие движения состоялось 1 ноября того же года. Время в пути составляло 21 час 45 минут. Вагоны не были особенно роскошными, зато впечатляли железнодорожники – в зеленых кафтанах с надраенными медными пуговицами и медными же касками. Кондукторы были вооружены так называемыми фашинными ножами. Подобный нож был мирным инструментом, садовым, предназначенным для резки хвороста. Но все равно кондукторы смотрелись впечатляюще.

«Санкт-Петербургские ведомости сообщали: «1-е ноября останется днем навсегда памятным для России: в этот день происходило… открытие для публики железной дороги, соединяющей две наши столицы – голову и сердце России…

Обширная площадь перед зданием Путевого двора железной дороги была заранее покрыта толпами любопытного народа. В 10 часов, т. е. за час до отправления поезда, в залах Путевого двора собралось многочисленное общество и отправляющиеся в дорогу путешественники. Вся эта толпа с участием ходила по обширным залам, любуясь великолепием и удобством помещения, расторопностью и предупредительностью служащих при дороге.

Наконец раздался первый звонок, и дверь на галерею отворилась. Путешественники разместились по вагонам; багажи были уже заранее уложены. Раздался второй, третий звонок, затем сигнальный свист, и поезд двинулся при единодушном троекратном ура! радостных зрителей. Медленно, величаво шел сначала поезд, сопровождаемый общими пожеланиями счастливого пути. Зрители набожно крестились. Чаще и чаще становилось дыхание паровозного коня и наконец влекомый им поезд скрылся из глаз».

Не осталась в стороне и «Северная пчела»: «Сегодня, в четверг, 1 ноября, двинулся первый всенародный поезд по новой железной дороге в Москву. С утра огромное число публики столпилось перед станцией и пополнило обширные ее сени. В одном отделении записывали виды проезжавших, в другом продавались билеты на поезд, в третьем – принимался багаж пассажиров. Принятый багаж кладется в багажный вагон, стоящий под навесом, так что вещи не могут испортиться от дождя и снега. Получив билет, пассажир входит в просторные сени, где ожидает отправления. В вагонах первого класса устроены для пассажиров покойные кресла, в которых можно растянуться и уснуть. Вагоны второго класса уступают первому только изяществом отделки, а не удобством – просто, светло, уютно… Но всего достойнее замечания места третьего класса, назначенные для простого народа. Вагоны просторны, скамьи снабжены спинками».

Забавный курьез приключился с делегацией московских купцов. Они прибыли засвидетельствовать свое почтение – разумеется, по старой доброй безрельсовой дороги. И таким же образом планировали возвращение в Москву. Узнав об этом, Николай Первый распорядился запереть всю делегацию в вагоне и отправить в Москву первым поездом.

Можно сказать, что событие стало сенсацией.

Главный инициатор новшества – царь Николай – умер в 1855 году. Тогда же железной дороге – вполне закономерно – присвоили название Николаевской, которое успешно продержалось вплоть до наступления советской власти. А дорога, между тем, все набирала популярность. Основным, пожалуй, неудобством, была стоянка в Бологом, в центре маршрута. Там одновременно, в 10 часов вечера сходились два поезда – один из Санкт-Петербурга в Москву, а другой из Москвы в Санкт-Петербург. Для путешественников, не привычных к новому виду дорожных сообщений, было обычным делом перепутать поезд.

Между прочим, оправдались и прогнозы скептиков. Снежными зимами состав, иной раз, и вставал среди сугробов. Тогда пассажиров последнего, четвертого класса, заставляли разгребать занос лопатами. Впрочем, эти несчастные заранее настраивались на значительные путевые тяготы – вагон четвертого класса представлял из себя открытую платформу со скамейками, и сидящие на тех скамейках были подвержены и дождю, и пыли, и копоти, и искрам из трубы локомотива.

При этом основной опасностью были голодные и злые волки – от них отбивались горящими палками. Но подобные сюжеты были, к счастью, редкостью. Как правило, поездка проходила без эксцессов и доставляла пассажирам удовольствие. Одна из современниц, Т. Кузминская писала: «Второго мая мы сидим в вагоне. Я еду по железной дороге в первый раз. Меня все интересует: и скорость езды, и свистки, и остановки с буфетами, и арфистка на станции Бологое, длинная, белесая, с длинным неподвижным лицом и прелестным пуделем, сидящим на задних лапках возле нее. Она безучастно наигрывает на арфе какой-то бесконечный вальс. Папа покупает мне тверские пряники и вообще все, что я люблю».

Кстати, первое время путешествие было довольно продолжительным. Если курьерский поезд ехал из Москвы до Петербурга 22 часа, то пассажирский – двое суток. Не просто было и приобрести билет – для этого требовалось разрешение полиции. При получении такого разрешения у путешественника отбирали паспорт, и вручили его только по прибытии в пункт назначения.

Шли годы, и поездка становилась все комфортнее. Время, проведенное в дороге, сокращалось. Первоначальное свечное освещение было заменено на более прогрессивное, газовое. Ушли в прошлое раскаленные кирпичи, которые зимой подкладывали пассажирам под ноги – вагоны начали отапливаться. Поначалу водой, а затем и паром.

В 1890 году была издана книга под названием «Жизнь в свете, дома и при дворе». Там, в числе прочего, изложен был и железнодорожный этикет: «На железной дороге предупредительность к пассажирам в том же купе не обязательна, особенно если едет целая семья, тогда даже странно было бы уступать свое место кому-нибудь постороннему, даже если бы он находился в затруднении. Если мужчина едет один, то он волен оказывать пассажирам какие угодно любезности. В вагонах неприлично есть публично, особенно какие-нибудь пахучие кушанья, так как некоторые запахи для многих невыносимы. Если есть или пить совершенно необходимо, то это делается как можно скромнее, причем нельзя ничего предлагать соседям, если они еще незнакомы. Если уже прежде был разговор, то им можно предложить фрукты или конфеты; принявший угощение должен при первой возможности в свою очередь предложить что-нибудь спутнику. Молодые женщины, а тем более девушки не должны ложиться на скамейках или протягивать ноги, что придает им слишком свободный вид.

Иногда в вагонах возникает спор из-за поднятых или спущенных окон. Каждое окно находится в распоряжении сидящего возле пассажира, и его нельзя заставлять спускать его потому только, что вы боитесь сквозного ветру, но если вас об этом попросит старик или больная женщина, то вы обязаны уступить их желанию».

Большинство старалась следовать подобным правилам. Но, конечно же, для «золотой молодежи» и бравого офицерства никаких ограничений не существовало. А в поездах, курсирующих между Петербургом и Москвой подобной публики, естественно, хватало.

Пришел новый век, сменилась власть, путь превратился в ад. Ирма Дункан, приемная дочь Айседоры Дункан вспоминала о том, как они добирались на поезде из Петрограда в Москву: «Поезд на Москву вышел из Петрограда в полночь при ярком свете луны. Он пыхтел и дымил, часто и подолгу останавливаясь на полустанках и разъездах. Толпы крестьян целыми семьями со своими со своими самоварами и тюками теснились на каждой станции. Некоторые из них, как говорили, с неделю ждали поезда, который доставил бы их к месту назначения. Поездка даже на кроткое расстояние была совсем не легким делом».

Потом все, разумеется, наладилось.

В 1931 году вошел в эксплуатацию фирменный поезд «Красная стрела». Это был первый стране «фирменный» поезд. Он проводил в пути 11 часов 20 минут, и эти цифры восхищали современников. На этом поезде не брезговал ездить сам Киров.

Дальше – больше. Десять часов, девять, восемь. ЭР-200, «Сапсан». Время покажет, что там будет дальше. Но уже понятно, что решение Николая Первого было судьбоносным для страны.

Ленинградский вокзал

Начало пути – Ленинградский вокзал. Николай Радищев начинал свое хрестоматийное «Путешествие» из столицы, мы делаем то же самое. Только вот столица поменялась с тех времен – соответственно, сменилось направление движения. Оно соответствует пушкинскому путешествию – перу Александра Сергеевича принадлежит малоизвестный очерк под названием «Путешествие из Москвы в Петербург». Он является своего рода ответом радищевскому путешествию, в чем Пушкин сам признается: «Книга, некогда прошумевшая соблазном и навлекшая на сочинителя гнев Екатерины, смертный приговор и ссылку в Сибирь; ныне типографическая редкость, потерявшая свою заманчивость, случайно встречаемая на пыльной полке библиомана или в мешке брадатого разносчика.

Я… взял с собою «Путешествие». Содержание его всем известно. Радищев написал несколько отрывков, дав каждому в заглавие название одной из станций, находящихся на дороге из Петербурга в Москву. В них излил он свои мысли безо всякой связи и порядка. В Черной Грязи, пока переменяли лошадей, я начал книгу с последней главы и таким образом заставил Радищева путешествовать со мною из Москвы в Петербург».

Сочинение Пушкина имеет еще меньше связи и порядка, чем Радищевское. Если «Путешествие из Петербурга в Москву» написано в жанре политического памфлета и навлекло на автора страшные кары, то «Путешествие из Москвы в Петербург» написано в жанре «о том, о сем». Пушкин то полемизирует с Радищевым, то отмечает улучшения в стране, то рассуждает на отвлеченные темы. Да и заканчивается повествование Вышним Волочком – таким образом автор не доезжает до намеченного пункта добрые четыре сотни километров. Так что проводить параллели с этими двумя трактатами мы можем, но с особой осторожностью, не слишком увлекаясь. Тем более, что траектория железной и шоссейной дорог достаточно сильно разнятся, да и пункты отправления не совпадают. В случае с шоссе, это Тверская застава (там сегодня стоит Белорусский вокзал), а в нашем случае – платформа Ленинградского, бывшего Николаевского вокзала. С него и начнем.

В то время, когда строили дорогу, эта местность – нынешняя Комсомольская площадь или, как ее в народе называют, площадь Трех вокзалов – была окраиной Москвы. Но не простой окраиной, а, скажем так, окраиной с историей. Дело в том, что в середине восемнадцатого века на месте Ленинградского вокзала находился большой оперный театр. Его выстроил для своей труппы антрепренер-авантюрист Джиованни Баттиста Локателли, привезший в Москву итальянских певцов. Место было выбрано не от хорошей жизни – ближе к центру запрещали власти, легкомысленное пение было в то время не в чести.

Зато здесь было вдоволь пространства. Локателли этим обстоятельством воспользовался и соорудил театральное здание на 4000 мест. Зрители, как ни странно, находились. В 1759 году здесь, в «локателлиевом доме» состоялся первый в Москве «публичный машкерад». Одна беда – оперы пелись на итальянском языке. Однако же и этот факт не останавливал любителей новейших и, по тому времени, пикантных развлечений.

Театр просуществовал пять лет, после чего пришел в негодность – именно благодаря обилию зрителей. Он оставил о себе добрую память и считается своего рода предтечей Большого театра.

Площадь же оживилась лишь когда сюда пришли строители и принялись сооружать новый вокзал. То есть, практически спустя сто лет.

* * *

Поначалу вокзал выглядел очень странно – долгое время он стоял практически на пустыре. Появилась народная песенка:

Вокзал сразу же стал играть огромнейшую роль в жизни Москвы, связав ее с официальной российской столицей. Прибытие каждого поезда было своего рода событием. Одно из них описывал Лев Николаевич Толстой в «Анне Карениной: «Приближение поезда все более и более обозначалось движением приготовлений на станции, беганьем артельщиков, появлением жандармов и служащих и подъездом встречающих. Сквозь морозный пар виднелись рабочие в полушубках, в мягких валеных сапогах, переходившие через рельсы загибающихся путей. Слышался свист паровика на дальних рельсах и передвижение чего-то тяжелого…

Через несколько минут платформа задрожала, и, пыхая сбиваемым книзу от мороза паром, прокатился паровоз с медленно и мерно насупливающимся и растягивающимся рычагом среднего колеса и с кланяющимся, обвязанным, заиндевелым машинистом; а за тендером, все медленнее и более потрясая платформу, стал проходить вагон с багажом и с визжавшею собакой, наконец, подрагивая пред остановкой, подошли пассажирские вагоны.

Молодцеватый кондуктор, на ходу давая свисток, соскочил, и вслед за ним стали по одному сходить нетерпеливые пассажиры: гвардейский офицер, держась прямо и строго оглядываясь; вертлявый купчик с сумкой, весело улыбаясь; мужик с мешком через плечо».

В 1880 году сюда, на Николаевский вокзал прибыла на торжественное открытие памятника Пушкина столичная интеллигенция. Для этого ей выделили специальный «депутатский» поезд. Один из участников той поездки писал: «Мчались мы на нашем „депутатском“ поезде в компании петербургских ученых и литераторов, развлекаясь – одни поучительными беседами, другие „винтом“ „по маленькой“, а третьи дарами Морфея… От скуки и томления чего не сделаешь? Один почтенный депутат, ради рассеяния, съедал, например, почти на каждой большой станции по порции ботвиньи и привез в Москву расстроенный желудок… Все же развлечение!»

Ситуация усугублялась тем, что даже в самых дорогих вагонах еще не делали купе.

Площадь со временем сделалась шумной, опасной – в особенности для приезжих. Начальник Московской сыскной полиции Аркадий Кошко приводил в своей книге впечатления одного такого простака: «Вышли мы с Иваном Ивановичем из вокзала, и я так и ахнула: огромадная площадь, народ так и идет, извозчики кричат, трамваи звенят, автомобили гудят. Я ажио растерялась. А Иван Иванович тащит меня с чемоданом в сторону. Здесь, говорит, извозчики дороги, пойдемте, там подальше за полцены найдем. Пошли, гляжу, а Ивана Ивановича будто и нет, в толпе затерялся. Смотрю по сторонам туда-сюда и вдруг вижу, он стоит и с каким-то босяком разговаривает, оглянулся и помахал мне рукой. Подхожу».

Ну а дальше, естественно, криминальный сюжет.

Именно здесь встретились два героя замечательнейшего чеховского рассказа под названием «Толстый и тонкий»: «На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля: один толстый, другой тонкий. Толстый только что пообедал на вокзале, и губы его, подернутые маслом, лоснились, как спелые вишни. Пахло от него хересом и флер-д'оранжем. Тонкий же только что вышел из вагона и был навьючен чемоданами, узлами и картонками. Пахло от него ветчиной и кофейной гущей. Из-за его спины выглядывала худенькая женщина с длинным подбородком – его жена, и высокий гимназист с прищуренным глазом – его сын».

А затем прибыл сюда и сам Чехов – из Баденвейлера, в вагоне-леднике с надписью «Устрицы». Другого не нашлось, чтобы доставить тело русского писателя в его любимую Москву. Горький писал: «Этот чудный человек, этот прекрасный художник, всю свою жизнь боровшийся с пошлостью, всюду находя ее, всюду освещая ее гнилые пятна мягким, укоризненным светом, подобным свету луны, Антон Павлович, которого коробило все пошлое и вульгарное, был привезен в вагоне „для перевозки свежих устриц“ и похоронен рядом с могилой вдовы казака Ольги Кукареткиной. Это – мелочи, дружище, да, но когда я вспоминаю вагон и Кукареткину – у меня сжимается сердце, и я готов выть, реветь, драться от негодования, от злобы. Ему – все равно, хоть в корзине для грязного белья вези его тело, но нам, русскому обществу, я не могу простить вагон „для устриц“. В этом вагоне – именно та пошлость русской жизни, та некультурность ее, которая всегда так возмущала покойного».

Мало того, там, на вокзале перепутались две похоронные процессии. В одном гробу был Чехов, а в другом – генерал Келлер. Многие, явившиеся проводить писателя в последний путь, пошли за гробом Келлера и удивлялись, что Антона Павловича несут под звуки военного оркестра. Кто-то, наоборот, увязался за Чеховым – и тоже все не мог понять, что происходит.

В 1896 году в честь коронации Николая Второго рядом с вокзалом выстроили нарядный царский павильон. К нему вел отдельный рельсовый путь. Павильон пригодился, сейчас это – станция Каланчевская, и большая часть пассажиров недоумевает – для чего такая красота на скромном перегоне, соединяющим курское направление с белорусским.

А в 1918 году на этот вокзал прибыл Ленин, ознаменовав тем самым перенос столицы из Петрограда в старую провинциальную Москву. Впоследствии, в 1925 году в здешнем депо открыли памятник любимому вождю. Пафос заключался в том, что служащие и рабочие взялись соорудить тот памятник на собственные деньги. Средства, однако, собирались медленно, и к годовщине революции (срок был заранее определен) боялись не успеть. Так, собственно, и вышло бы, когда бы не находчивость деповцев. Готовый памятник они забрали из помещения вокзала (он там появился сразу после смерти Ильича), а постамент соорудили собственными силами – из шестеренок, рукояток, труб, колес и прочих паровозных запчастей. Памятник вышел очень колоритным.

В том же 1918 году здесь потерялся гипсовый бюст Радищева, который прибыл сюда из Петрограда в рамках программы «ленинской монументальной пропаганды». Ленин был в бешенстве, жаловался Луначарскому: «Сегодня выслушал доклад Виноградова о бюстах и памятниках, возмущен до глубины души; месяцами ничего не делается; до сих пор ни единого бюста, исчезновение бюста Радищева есть комедия…»

Правда, памятник автору «Путешествия из Петербурга в Москву» вскоре был обнаружен. Гораздо хуже обошлась судьба с героями романа Ильфа и Петрова под названием «Двенадцать стульев».

«Последний гонец принес печальные вести. Сперва все было хорошо, но потом все стало плохо. Покупатель вошел со стулом в товарный двор Октябрьского вокзала, и пролезть за ним было никак невозможно – у ворот стояли стрелки ОВО НКПС.

– Наверно, уехал, – закончил беспризорный свой доклад.

Это очень встревожило Остапа».

И не зря – ведь как раз в этом исчезнувшем стуле и оказались бриллианты мадам Петуховой, на которые, если верить роману, на противоположной стороне площади выстроили роскошный железнодорожный клуб. Старик-сторож рассказывал о чудесном обретении клада: «С этого стула я соскользнул, обшивка на нем порвалась. И смотрю – из-под обшивки стеклушки сыплются и бусы белые на ниточке… И смотрю, солдатик, дальше, а там коробочки разные. Я эти коробочки даже не трогал. А пошел прямо к товарищу Красильникову и доложил. И хорошо, солдатик, сделал, потому что там драгоценность найдена была, запрятанная буржуазией».

Что и было конвертировано в новую постройку. Киса Воробьянинов в ужасе озирался: «Брильянты превратились в сплошные фасадные стекла и железобетонные перекрытия, прохладные гимнастические залы были сделаны из жемчуга. Алмазная диадема превратилась в театральный зал с вертящейся сценой, рубиновые подвески разрослись в целые люстры, золотые змеиные браслеты с изумрудами обернулись прекрасной библиотекой, а фермуар перевоплотился в детские ясли, планерную мастерскую, шахматный кабинет и бильярдную».

Зря сокрушался Воробьянинов. Клуб имени Октябрьской революции, поначалу «приписанный» исключительно к Казанскому вокзалу, построен был на государственные деньги и к стульям отношения не имел.

Юношеский путеводитель под названием «Даешь Москву» писал об этом клубе: «В нем можно познакомиться с самыми разнообразными видами клубной работы. Есть библиотека-читальня, санитарный музей. Работают кружки – антирелигиозный, антиалкогольный, хоровой, драматический и др. В большом зале устраиваются концерты, спектакли, кино, диспуты по волнующим вопросам современности. Ведется большая экскурсионная работа.