Штопальщик времени

Штопальщик времени

Уазик остановился у края впадины, тянущейся вдоль степной дороги километра на два, оставил меня возле одинокого геодезического столба, торчащего как указующий в небеса перст, и уехал обратно, в посёлок. Я должен был за день сделать новые замеры, нарисовать карту этого квадрата, начальник сказал, что впадина постепенно углубляется и прежняя топографическая карта неверна. Я установил прибор, определил координаты, широту и долготу местности, и прильнул к окуляру. Данные я записывал на планшетку, которую взял с собой.

Часа через два я проголодался и решил передохнуть. Вынул из рюкзака бутыль с водой, налил в котелок и решил разжечь костёр. Вокруг была сухая глинистая земля вперемешку с камнями, но кое-где меж камней виднелись пучки засохшей травы. Я нарвал траву, разжёг огонь и подождал, пока вода в котелке закипит.

Потом налил её в бумажный стаканчик с быстрорастворимым супом, закрыл крышкой и стал ждать, пока он «дойдёт». Разложил на полотенце, взятом из гостиничного номера, лепёшки, изюм, плавленый сырок.

Вокруг было очень тихо, лишь раза два наверху, за краем впадины, где я работал, просвистел суслик, несколько раз над головой пролетела перепёлка. Вдруг я услышал цоканье копыт, обернулся и увидел приближающегося ко мне всадника. Откуда он взялся? По виду – чабан, одетый в овчину и штаны из телячьей кожи. Лицо скуластое, смуглое, смоляные волосы рассыпаны по плечам.

«Наверное, чабан», – подумал я.

– Салям! – приветствовал я его и, помня законы степного гостеприимства, предложил разделить со мной трапезу, показал рукой на костёр и место рядом с собой.

– Салям! – ответил он глуховатым голосом, спешился, отпустил лошадь и уселся по другую сторону костра.

– Из Аксая? – спросил я. Посёлок был в километрах трёх отсюда, утром мы проезжали мимо него в машине. – Чабан?

– Я – штопальщик времени, – ответил он, глядя на меня ясными глазами и разламывая лепёшку пополам.

Я замер.

– Пшеница, – сказал он, пробуя лепёшку. Попробовал изюм.

– Изюм, – кивнул.

– Если вы не из Аксая, то откуда? – спросил я осторожно.

– Сейчас – из времени тюргешей и карлуков. Где-то между ними.

– И какой это век? – улыбнулся я.

– Шестой-восьмой века нашей эры.

– А что вы там делали? – спросил я самым безмятежным голосом.

– Там прохудилось время, я его штопал, – ответил он, жуя лепёшку.

– Почему же оно прохудилось? – всё-таки не смог я скрыть своего насмешливого тона.

– Сведения об этом времени находились лишь в одном горном монастыре в Гималаях. Недавно там случился пожар, свитки сгорели. Нигде больше не написано об этом времени. Когда такое случается, возникает дыра. Вот я и направился туда штопать её.

– Удалось заштопать? – спросил я.

– Да.

– А как это вы сделали?

– Встал у края дыры, у начала седьмого века, и просмотрел его целиком. Записал главные события на новый свиток. Теперь должен добраться до монастыря, оставить свиток там.

– Просмотрели весь седьмой век? Перед вами прошло сто лет? – рассмеялся я.

– Седьмой век прошёл, пока я семь раз мигнул ресницами, таково моё свойство, потому я и являюсь штопальщиком времени, – ответил он, разделываясь со второй моей лепёшкой.

– Что-то вроде ускоренной съёмки в кино? – спросил я.

Он непонимающе смотрел на меня.

– Какое именно время вы штопаете? – я решил разговаривать на его языке, играть, так сказать, по его правилам. Если даже он сумасшедший, то образованный и говорит складно.

– С первого тысячелетия до нашей эры, – ответил он. – Правда, последние сто лет относятся к другому штопальщику.

– Есть ещё и другие штопальщики? – изумился я.

– Да. Но я с ними не знаком.

– И вы знаете всё об этом времени? – я решил поймать его.

– Да, – кивнул он.

– Чьи это строки? – спросил я и продекламировал стихи, которые сам читал когда-то в компаниях, когда учился в институте:

– Рудаки. Десятый век. Эпоха Саманидов, – ответил он.

– А когда жили кидани?

– После сельджуков, двенадцатый век.

Я схватил планшетку и нашёл там страничку со своими рисунками, недавно я перерисовал каменную роспись в пещере, неподалёку отсюда.

– Что это?

– Это богиня Умай, – сказал он, взглянув на рисунок. – Богиня плодородия у тюркских народов.

Мы помолчали. Всё-таки одет он как самый обыкновенный чабан.

– А почему вы так одеты? – спросил я. – Не в какой-нибудь парчовый халат, в дорогие меха? У вас такая важная миссия…

– Так удобнее, – ответил он. – Так одевались чабаны во все времена.

– А нет ли у вас чего-нибудь из того времени, где вы побывали? – загорелся я. – Хотелось бы взглянуть… Может быть, какая-нибудь монетка времён Кушанского царства или бронзовая застёжка, серёжка…

Человек посмотрел мне в глаза и улыбнулся. Вынул из-за пазухи веточку, протянул мне. От веточки исходил такой знакомый душистый горьковатый аромат!

– Полынь! – ахнул я. – Емшан-трава!

– Да, проезжал недавно большое поле, – сказал он.

– А где было поле? В какой стране? – спросил я.

– Дешт-и-Кипчак.

– Там жили будущие казахи?

– А также татары, кумыки, балкарцы, карачаевцы, якуты, чуваши, гагаузы, многие…

Он поднялся и свистнул. Лошадь подошла к нему.

– Мне пора, – сказал «чабан». – Рахмат. Я рад, что вкус хлеба не изменился. И изюм тот же.

Опять где-то наверху нежно просвистел суслик, над нашими головами пролетела парочка перепёлок.

– Рад, что суслики ещё живут в степи и птицы летают. Сау бул, друг. Может, ещё увидимся.

Он вскочил на лошадь, взял её под уздцы и поскакал прочь.

Я смотрел ему вслед. Он был абсолютно реальным. Ничто не просвечивало сквозь него. Ни звёздное небо, ни расплывающийся в лучах заката степной пейзаж… И цокот копыт слышался ещё долго. А потом всадник ускакал в глубь каменистой впадины, растаял в желтеющих сумерках.

Когда вечером я возвращался на уазике в посёлок, рассказал водителю, что днём видел странного чабана, который показался мне просто сумасшедшим.

– А в Аксае много сумасшедших, – сказал, усмехнувшись, водитель, – особенно после испытаний на Семипалатинском полигоне…

Поздно вечером в гостиничном номере я включил телевизор. Показывали «Клуб кинопутешествий», праздник в окрестностях Лхасы в Тибете. На праздник съезжались местные жители, на лошадях, яках, с шерстяными пледами на плечах, тут же были гости-иностранцы, некоторые – с кинокамерами. Показали крупным планом каменистую пустынную дорогу, по которой ехала семья тибетцев: мужчина с мальчиком, верхом на лошади, и женщина с девочкой на руках. Позади них, чуть отстав, ехал верхом ещё один мужчина. У него было скуластое смуглое лицо и смоляные волосы до плеч. Одет он был в овчину и штаны из телячьей кожи. Сначала я принял его за местного жителя, но потом пригляделся и узнал. Вдали высились величественные стены горного монастыря с пагодой.

Праздник должен был начаться в полночь. Ожидалась ночь полнолуния.

Ночью я вдруг проснулся. Внезапно вспомнил, что у моего дедушки был отец, говорят, богатырского телосложения и необыкновенных талантов. Фотографии его в нашем семейном альбоме не было, мама рассказывала о нём как-то таинственно и туманно. Кажется, были какие-то документы, но они исчезли в архивах госбезопасности много лет назад. Но ведь можно их, наверное, разыскать?! Восстановить связь времён, так сказать! Может, и я могу стать штопальщиком времени, хотя бы в пределах своего рода…

Мгновение

Ты сидишь в маленькой комнате в современном многоэтажном доме из стекла и бетона, окружённая знакомыми вещами, держа в руке журнал, чашку чая, бездумно глядя на книжные полки, акварель на стене, цветы в вазе. Кажется, ничего не происходит, ты ни о чём не мечтаешь, не вспоминаешь, не размышляешь, нет в этот миг ни прошлого, ни будущего… Вдруг за окном пролетает птица, чуть не задев крылом стекло. Ты вздрагиваешь, смотришь вокруг себя проснувшимся взглядом, ты чувствуешь, как бьётся твоё сердце, пульсирует кровь в висках, горяча ладонь. Тебе внезапно хочется действий, поступков, точных ярких слов. Ты ищешь бумагу, ручку, ищешь слова, ты тут же хочешь написать рассказ о женщине, похожей на тебя, жившей, однако, в седьмом или девятом веке… Может, она правительница и живёт в причудливом, похожем на драгоценный камень, брошенный в песках, дворце с галереями вдоль стен, там комнаты с зарешеченными окнами устланы мягкими узорными коврами, а стены обиты нежным переливчатым шёлком, и пахнет благовониями и осыпающимися лепестками роз… Написать о её прогулках по ночному прохладному саду, об её томительных взглядах в ночное небо, усеянное яркими, неправдоподобно большими звёздами, такие можно увидеть только в тех южных широтах… Написать о её смятении, мечтах, тоске… Она мечтает окружить свой трон возвышенными, благородными людьми, она хочет покровительствовать поэтам, художникам, учёным, философам, хочет править своим народом справедливо! Увы, мечты эти несбыточны, жизнь правительницы коротка, её правление недолговечно. Как всегда – козни врагов, борьба между собой приближённых к трону, за власть, за богатство, за сферы влияния, может, и её собственные ошибки… И лишь стихи, написанные ею, каким-то чудом сохранившиеся до наших дней, передают её переживания, размышления, они искренни, поэтичны, в них сохранился аромат её эпохи… А, возможно, ты увидишь перед собой совсем не эту правительницу, а солнечный октябрьский день в Египте, Долину царей и храм царицы Хатшепсут, высеченный в скале, увидишь золотой трон фараона Тутанхамона в Каирском музее и бесчисленных скарабеев, золотых, серебряных, сердоликовых, под стёклами витрин в залах этого музея… Увидишь жёлтую Ливийскую пустыню на пути из Каира в Александрию, рассвет на священной реке Ганг в городе Варанаси, погребальные костры индийцев на берегу великой реки, и свою зажжённую свечу на листочке баньяна, уплывающую вдаль… Увидишь серые, совсем не жёлтые пески под Ашхабадом и свою подругу-туркменку в бархатном платье вишнёвого цвета, сидящую на песке и увлечённо рассуждающую о повести «Джан» Андрея Платонова, так понравившуюся ей. Увидишь узкую каменистую улочку в старом Баку, где с одного балкона с чугунной узорной решёткой легко перекинуть пачку денег на противоположный балкон – как плату за соучастие в ограблении прохожего, за взлом сейфа, за похищение красавицы, – есть такие улочки в старом Баку, где сам воздух насыщен опасностью и приключениями… Ещё ты можешь увидеть современный, отстроенный после землетрясения, такой безликий район в Ташкенте – Юнусабад и трёхэтажную бетонную школу, построенную почему-то в яме, так что каждую осень жёлтые листья бесчисленных тополей с окрестных пустырей засыпают стены школы чуть ли не до окон первого этажа… И, наконец, ты видишь белую мечеть с зелёным остроконечным минаретом в твоей Уфе на берегу реки Белой, видишь старинные постройки торговых рядов в центре города, у бывшего трамвайного кольца и рельсы, по которым движется старый трамвай, первый номер, и он останавливается у деревянного дома с тёмными резными воротами… Но потом ты вспоминаешь, что дома уже нет, он давно снесён, и ты никогда больше не поднимешься по ступенькам деревянной лестницы на второй этаж, не откроешь дверь в освещённую утренним солнцем комнату, не увидишь величавый тополь за окном, и лиц дорогих тебе людей, они рассеялись по всему свету, а иных уже и нет в живых… В этот момент тебе становится по-настоящему грустно… Но за окном опять пролетает птица, чуть не задев крылом стекло, и ты замечаешь, что сидишь сейчас в своей комнате, в многоэтажном большом доме в городе Москве и слышишь, как неумолчно звонит телефон… Ты поднимаешься и идёшь ответить тому, кто звонит…

Восемь узбекских халатов

Первый узбекский халат из ткани бекасам синего цвета Дина подарила двоюродному брату Ринату на день рождения. Через неделю жена Рината позвонила и сказала: «Слава Аллаху, спать начал в твоём халате! А то замучил нас своей бессонницей. Теперь, как вернётся с работы из Верховного суда, поужинает, наденет твой халат и закрывается в спальне, засыпает… А ночью просыпается и садится работать, папки с делами преступников читает…»

Второй халат Дина подарила мужу своей подруги Нелли, родом из Баку.

– У нас не квартира – склеп! – жаловалась Нелля. – Все беспрерывно простужаемся. А теперь Юра возвращается с работы, надевает твой халат и не снимает до самого утра, пока опять на работу не надо. Повеселел. Говорит, может, миллион заплатят за наше изобретение. Я говорю – пусть не миллион, пусть хоть тысячу дадут!

Третий халат подошёл Майе. Прохладным летним вечером она пришла к Дине в гости, включила магнитофон, задала несколько вопросов, на которые Дина, как могла, ответила, получилось интервью. Потом Майя призналась, что у неё сердцебиение и озноб. Дина вынула из шкафа узбекский халат необычного зелёного цвета, присланный недавно родственницей из Ташкента и накинула на плечи подруге. Майя с бледным лицом, ярко-синими глазами, с коротко стрижеными пепельными волосами подошла к зеркалу, посмотрелась в него и сказала: «Этот халат можно носить как пальто. Пришить одну большую пуговицу, накинуть на шею шарф, и все поверят, что это пальто. А то муж – лауреат Госпремии, а пальто купить не на что!»

И всю осень Майя проходила в этом «пальто» на работу, в Киноцентр, вызывая восхищение своих и приезжих кинематографистов. «Советские женщины очень изобретательны!» – сказал ей режиссёр из Швеции.

Четвёртый халат примерил Серго Баяндур. Когда в начале апреля Дина прилетела в Ереван, с тем, чтобы отправиться дальше в Дом творчества под Дилижаном – писать очередной сценарий, она привезла с собой две сумки, одна из которых была набита пачками чая, кофе, печенья, конфет – словом, всем тем, что могло понадобиться в неизвестном Доме творчества, в котором кормят неизвестно чем. Во второй сумке лежали два платья и ватный узбекский халат, взятый на тот случай, если в этом горном Доме творчества будет прохладно. После изысканного ужина в ереванской квартире семьи Баяндур (ужин состоял из жареного в сметане карпа, крупно нарезанных листьев салата, перемешанных с чесноком и простоквашей) и ароматного чая, поданного в настоящих китайских пиалах, Дина спросила семидесятилетнего улыбающегося Серго Баяндура, приходилось ли ему когда-нибудь в жизни надевать настоящий узбекский халат? На что хозяин дома правдиво ответил: «Нет». «Нет!» – вскричали за ним Ага, Ашот, Анаит, Арч и маленькая Маро, большой Маро в это время дома не было. И тогда Дина вынула из сумки сверкающий синий халат с подкладкой из ситца в мелкий голубой цветочек, и все по очереди примерили его. Лучше всего он сидел на плечах Серго Баяндура. «Серго-джан, ты султан!» – провозгласил Ага. И Дина подарила халат этому человеку, с неизменной улыбкой взирающему на своё пылкое неуправляемое семейство. Уехав в Дом творчества, Дина узнала, что халат перекочевал в мастерскую Ашота: когда тот начинал чувствовать прилив вдохновения, он облачался в этот волшебный халат и уверенной рукой наносил краски на безжизненный холст.

Пятый халат достался Соне Губайдуллиной, за год до того, как начались её концерты в Лондоне, Париже, Вене. Как-то она пришла в гости к Дине, у которой уже сидели за блинчиками с вареньем Анаит Баяндур и Ага. Соня начала рассказывать о музыкальном фестивале в Дрездене, где побывала недавно. Рассказывала о старинных улочках, о весёлых, талантливых и доброжелательных музыкантах, фестиваль стал поистине праздником музыки, а не изнурительным состязанием музыкантов, изматывающим борьбой за призовые места… Дина, Анаит и Ага слушали мелодичный голос Сони, слегка напоминающий голос Марии Бабановой (читающей «Маленького Принца» Экзюпери), смотрели на её радостное похорошевшее лицо и ощущение близкой разлуки охватило их. Чтобы прогнать это грустное настроение, Анаит, тряхнув гордой головкой с вздыбленными искусным парикмахером кудрями, громко потребовала, чтобы Дина продемонстрировала гостям свои новые наряды, полагая, что и другие, как она, меняют гардероб каждый месяц. Дина ответила, что никаких новых нарядов нет, но есть узбекский халат, присланный недавно из Ташкента. Примерили халат Соне, она засмеялась и сказала, что в нём очень тепло и уютно, никакого душевного напряжения, и, наверное, в нём хорошо сочинять музыку… Вечером она отправилась в этом халате к себе домой, на Преображенку. И когда через год Дина, Анаит и Ага пришли на её концерт в консерваторию, они убедились, что Соня теперь знаменитость: она стояла в подъезде Малого зала консерватории в окружении многочисленных поклонников музыки, с букетами роскошных цветов в руках, и только улыбка на её лице была прежней, очень искренней…

Шестой халат Дина подарила мужу своей племянницы из Уфы на свадьбу. Пусть висит этот сверкающий как синее небо Средней Азии халат в скромной малогабаритной уфимской квартирке как напоминание о других местах, в которых надо побывать, надо, надо увидеть когда-нибудь собственными глазами Хиву, Самарканд, Бухару, Мекку, Медину. К этому халату Дина добавила папирус, привезённый из Египта, с рисунком фараона и его молодой жены. Оказалось, что уфимские молодожёны чем-то похожи на эту царственную чету, изображённую на папирусе.

Седьмой халат Дина собиралась подарить Андрею Битову, писателю, на его пятидесятилетие. Но на вечере, устроенном в честь этого события в Центральном доме литераторов, отдать подарок не удалось, писатель был окружён многочисленными поклонниками, друзьями, критиками… Затем он уехал в Токио, Копенгаген, Южную Корею, Америку… И Дина рассудила, что подарок можно вручить и лет через десять, когда юбиляр вернётся из кругосветного путешествия, насытившись всеми мыслимыми и немыслимыми впечатлениями современной цивилизации, когда ему захочется уединиться в своей московской (не путать с ленинградской и тбилисской) квартире, отключить телефон, запереть дверь на тяжёлый засов и, облачившись в уютный ватный халат, засесть за любимый старинный письменный стол, писать новую книгу, самую-самую…

Восьмой халат Дина подарила матери, приехавшей из Казани. В этом халате мать сидела на лоджии, обозревая московские окрестности. И по вечерам, сидя перед телевизором, внимательно слушая программу «Время». «Когда меня не станет, халат никому не отдавай, – сказала она Дине. – И больше халатов никому не дари, хватит, женщины нашего рода во всём знали меру, и когда влюблялись, и когда ссорились, и когда дарили что-нибудь на память. Так что не преувеличивай щедрость своего сердца, позволь и другим проявить её…»

Цветок пустыни

– Эти пресловутые верблюды, – сказала, улыбаясь, Гультэч, подавая мне пиалку зелёного чая.

Мы сидели на покрытой ковром деревянной тахте в пыльном саду на окраине Ашхабада, во дворе родственницы Гультэч Соны, полной сонной женщины в вишнёвом платье до пят, с бесчисленными серебряными украшениями на шее, в ушах и руках.

За двором на пустыре паслось несколько тощих верблюдов, и я сказала Гультэч, что, наконец-то я вижу настоящих верблюдов, давно мечтала увидеть настоящую пустыню.

– Эта пресловутая пустыня! – засмеялась Гультэч. – Но это ещё не пустыня, до неё ехать часа два. Это пока окраина Ашхабада, моя пресловутая татарка!

– Почему ты всё время говоришь это слово – «пресловутые»? – удивилась я.

– Просто, глядя на тебя, вспомнила Москву! Когда я в первый раз пришла в Литинститут, услышала, как одна преподавательница сказала другой: «Эти пресловутые студентки из Средней Азии…» Я тогда не знала этого слова. А помнишь ещё словечко «гениально»? Его тоже часто произносили. «Старик, ты написал гениальный роман! Гениальный рассказ! Гениальное стихотворение!» Где теперь эти гении?

– Ты как-то мрачно об этом говоришь, – заметила я. – А я читала в журнале твою повесть «Утро моей жизни». Понравилось. Прозрачный язык. Прелестные образы. Сразу захотелось увидеть пустыню, как ты её описала.

– Это Нина хорошо перевела, – сказала Гультэч. – Она у нас лучшая переводчица с туркменского. Очень хорошая и умная женщина. Но ей здесь нелегко.

– Почему?

– Не замужем. Здесь это нехорошо.

– Зато ты замужем! – сказала я. – За писателем. И сама писательница.

Лёгкая тень пробежала по лицу Гультэч.

– Видишь вон ту верблюдицу с раздутыми боками? – вытянула она руку. – У неё скоро родится верблюжонок. А я два года замужем за Берды, а у нас ещё нет детей. Здесь это – нехорошо!

Сона принесла блюдо с виноградом, дыню и лепёшки. За подол её платья цеплялся голый смуглый малыш, который хныкал, просился на руки.

Сона подняла его на руки и, убаюкивая, унесла в дом.

– Это у неё седьмой, – сказала Гультэч.

Верблюды на пустыре чуть передвинулись и снова застыли, наклонив головы к земле. Что они находили в этой растрескавшейся от жары глине?

– Видишь ли, я попала в капкан, – звенящим голосом произнесла Гультэч. – Оказывается, раньше я была свободна как птица! А теперь, когда я выучилась в Москве, написала эту повесть, её напечатали – я уже должна написать роман, повесть, выпустить книгу… Тут нет писательниц, я единственная, меня сразу ввели в «Женсовет», в редакцию женского журнала, вызывают в ЦК, спрашивают, над чем я работаю… В редакции трудимся только главный редактор и я, остальные сотрудники – жёны ответственных работников, придут на час, попьют чай, посплетничают и уйдут… Ещё я должна ухаживать за Берды, он пишет роман о тружениках Каспия, Берды каждый день хочет есть пельмени, даже в сорокаградусную жару… Из кишлака приехали мои племянники, их надо устроить в институт… Но главное – я должна родить ребёнка, иначе придётся уехать в Москву, учиться ещё где-нибудь. Но расскажи лучше о себе. Ты приехала по делам?