Музыка дорог. Рассказы

Косой, секущий в стекло снег. Такой же сухой, жесткий шорох, шелест…, нет – шепот колес о полотно автотрассы. Эти два звука: снега и колес – это шепот. Это фон. А основное – это музыка. Тем, кто это знает, понимает, о чем я – в салоне мчащейся по трассе автомашины, любимая, близкая тебе музыка. Chris Rea – гитара, голос, ритм дороги, ничего, более совершенного, так органически сливающегося в одно целое, как музыка Криса Риа и ощущения связанные с мчащейся под колеса дорогой не знаю.

Что-то похожее было в далекой морской юности, когда на мостике в крутой шторм зазвучала поставленная в радиорубке и транслируемая по всему траулеру музыка Вагнера. Знал ли Вагнер, когда писал «Полет Валькирии», каково находится в центре морской стихии, когда она решает потешить себя и гостей своими забавами, не знаю, но он когда-то записал на своих нотных листах вибрации и ритмы Божественной стихии. Гигантские, вздымающиеся выше мачт волны вдруг подчинились музыке Вагнера. И мы были заворожены этим чудом. А Крис исполняет музыку дороги. И дорога подчиняется музыканту.

Трасса между Рязанью и Владимиром. Только что проехал мост через Оку, и через несколько минут лесная, зимняя дорога. Мещерские леса. Стены сосен с двух сторон дороги сменяются стенами белоснежных пирамид елей, холмами снежных шапок лиственного леса. Пелена непрекращающегося несущегося над дорогой снега. Он еще не заносит трассу, но белая рвущаяся пленка поземки колышется над дорогой. За белой пеленой четко видны только ближайшие у дороги деревья, все остальное – серо-голубая стена, уносящаяся назад, куда, кажется, возврата нет. Стремительно меняющийся зимний пейзаж, зимний лес, перелески, одинокая поляна и снова нависающие над дорогой шапки снега на ветвях.

Промелькнувшая среди деревьев деревенька вызвала странную мысль. За окном крайней избы кто-то, возможно, глоток чая успел сделать, а передо мной за эти секунды промелькнула вся деревня с избами, и колокольней, и идущей по улице бабой с сумками. И история с этой бабой, сложившаяся в голове под несколько аккордов Криса. Промелькнуло и пропало, оставив в памяти заснеженную расплывчатую картинку. А впереди только петляющая трасса, шорох шин и музыка. Крис поет о солнечном летнем дне, а за окном снежная пелена. Редкая встречная машина, мелькнувшая подфарниками и вновь стремительное одиночество. Удивительное сочетание рассекаемого снежного пространства, пульсирующей музыки и покоя, тепла, удобного кресла, мягких подушек рулевого колеса. Странное сочетание, вызывающее желание, чтобы это длилось бесконечно.

Уже не первый год не сажусь за руль. И усталая нога уже давно не подрагивает на педали акселератора. А картины за окнами мчащегося автомобиля не забылись. И стоит зазвучать знакомым аккордам, и вот уже поплыли за окнами поляны, перелески и впереди мигают, зовут приближающиеся огоньки…, огоньки дороги длинною в жизнь.

В больничном парке. Осень

Самая ранняя осень. У Федора Тютчева «Есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора…», но я о той, что еще раньше. Период короткий, как первый взмах дерижорской палочки. Примет этой поры много, но только для наблюдательного глаза. Днём обычный летний день, тепло, даже жарко. Но утром! Воздух. Прозрачный, прохладный до озноба, чистый – не надышишься. Спросите, где так дышится? Это парк. Прекрасный парк, которому уже достаточно лет, чтобы выросли до могучих размеров сосны, ели. Чтобы берёзы и липы сомкнулись кронами, образовав благородную тенистую зону у своих стволов, добротно укрепившихся в зеленеющей разнотравьем земле.

Только парк этот, не парк отдыха, и не «культуры и отдыха». Это больничный парк в спальном районе крупного южного мегаполиса. Просторный парк за чугунной оградой, раскинувшийся вдоль проспекта, ставший украшением этого района. С тенистыми аллеями, с фонтанами, с больничными корпусами, скрытыми за кронами высоких деревьев, с детскими игровыми площадками. И стоит отойти вглубь парка от ограды и не слышно шума города. Хотя, надо отдать должное, нынешние города стали менее шумными. Потоки машин, какими бы многочисленными они не были, шуршат шинами, да изредка скрипнут тормозами. Народ идет молча, занятый самим собой. Никаких других звуков, доносящихся из-за ограды парка, я не слышу. И не стараюсь слушать.

Сижу на старомодной, удобнейшей из удобных, скамейке, стоящей в глубине парка на развилке аллей. Это те скамейки, у которых тяжелые литые боковины, и сиденья со спинками из толстых брусков образуют посадочное место, удобное всеми своими изгибами, и ногу за ногу забросить непроизвольно хочется. Одним словом – удобно.

В больничном парке всегда есть о чем подумать. Обстоятельства, по которым сюда попадаешь, настраивают на размышления о жизни. И, что замечательно, восприятие этой жизни обостряется. И окружающий тебя мир видишь другим. Мелочей больше видишь. Замечаешь то, на что раньше бы не обратил внимания. Когда бы вы раньше, в жизненной спешке присматривались рано утром к приметам ранней осени? Они ведь еле заметны. Например, в еще зеленых кронах деревьев появились островки, или пятна, а скорее всего это отдельные ветки с бурыми листьями. Эти листья, рано пожелтевшие – предатели. Они готовы будут осыпаться еще до отмашки, которую даст осень первым холодным ветерком, как правило, утренним. Вспомните, вы утром выходите из дома, а земля усыпана золотым ковром. Это новая хозяйка – осень, сама себе встречу пышную, парадную готовит.

И радуетесь вы этой красоте – осень золотая пришла. А она давно подкрадывалась, готовила ритуальный декор. «Подмалевок» делала, чтобы потом свежими, яркими красками расписать картину мира. А пока тихо осыпаются, кружат в воздухе, золотым кружевом на зеленой траве ложатся эти первые, ранние предвестники.

Сижу, рассматриваю первоначальный декор осени, появление среди зелени листвы и травы бурых и охристых оттенков, из-за которых просветы неба в кронах сосен стали ярко-голубыми, а стволы и контуры всего окружающего четкими и контрастными. Бродячие ветерки шевелят осыпавшихся «предателей», шуршат, шелестят. Мысли текут неспешно, выбирают в больничной буднях добрые новости, пытаются строить недалекие планы.

Из боковой аллеи, на ту, где сижу я, вышел человек. Смотрит человек в землю, подходит так медленно, что я успеваю отвлечься от него, и обращаю вновь внимание, только когда он оказывается напротив. Мужчина с седыми, непричесанными волосами, в мешковатом, спортивном костюме, большого размера шлепанцах. Прошел мимо, шаркая по гравию аллеи, подволакивая ногу, не глянув в мою сторону. То, что это пациент больницы, очевидно. Человек тяжело болен и, скорее всего, перенес недавно операцию. В болезненной сутулости, в гримасе на лице боль, отрешенность, обреченность, безразличие.

Человек прошел мимо, и я отвлекся на собственные мысли. И когда боковое зрение отметило что-то не ожидаемое, я глянул в сторону, куда он ушел. Оказалось, что он никуда не ушел и стоит рядом в нескольких шагах. К тому же оказалось, что у него в руках палка, и он стоит, опершись на неё обеими руками. Стоит он у края дорожки и смотрит на газон. Лица его не видно, но по напряженной позе понятно, что он что-то увидел, и увлечен этим. Даже, показалось мне, что он немного распрямился. Я проследил за его взглядом. Сначала я увидел торчащий в опавших листьях серый полосатый столбик. Присмотревшись, а вернее, когда этот столбик зашевелился, я разглядел, что это кошка. Кошка стоит на задних лапах и, поджав передние к животу, внимательно разглядывает что-то перед собой. Периодически она опускается на передние лапы и, как бы, напрягаясь, готовится к прыжку. Потом снова расслабляется, опять поднимается на задние лапы и принимает вид созерцающего восточного божка.

Так происходит с частотой раза три в течение полуминуты. Теперь я проследил за взглядом кошки и увидел белку. Это создание, в отличии от её наблюдателей, мечется, только на мгновения замирая, чтобы взглянуть на них и снова меняет позицию. Задача её становится понятна в первую секунду. Она дразнит кошку. Тактика проста. Она вертится вокруг толстого ствола сосны на высоте не выше своего роста. Выглянув из-за ствола с одной стороны, и почувствовав напряженное внимание кошки, она молниеносно переносится на другую сторону и выглядывает оттуда. При малейшем движении кошки она также молниеносно взлетает на ствол и замирает в вертикальном положении головой вниз. Оттуда она несколько мгновений презрительно рассматривает свою наблюдательницу и, когда та заметно теряет охотничий интерес, сбегает на землю и в полуметре от кошки начинает копошиться в листве. Кошка вновь напрягается для прыжка, а белка оказывается на стволе на безопасной высоте. При этом она обязательно демонстрирует то пушистый хвост, то остренький нос с разных сторон ствола.

Сцена вдруг приобретает дополнительного актера. Оказалось, что зрителей было больше, чем предполагалось. С верхних сучьев стоящей рядом сосны раздался хриплый «карр», и ворона, демонстративно захлопав крыльями, спустилась на нижние сучья и устроилась буквально над участниками этой возни. Теперь все продолжилось с комментариями. Ворона не пропускала ни одного движения на земле без своего мнения. Её шумный характер придал, до этого интимной сцене, такую огласку, что молча наблюдавший за ними мужчина, обернулся ко мне и, как бы, приглашая в свидетели, улыбнулся, кивнув на ворону. Мы все уже стали невольными участниками возможно необычного эпизода из жизни парка. Как будто маленькие обитатели этих мест собрались специально под сосной и разыграли незатейливую сценку для нас, попавших к ним в гости не по своей воле.

Мужчина еще раз обернулся ко мне, и мы обменялись улыбками понимания. В очередной раз раздается хриплый крик вороны, планируя, на траву опускается еще пара бурых листьев, серебристый хвост белки мелькает на стволе сосны. Шуршит упавший лист, хлопает крылом перелетевшая на другую ветку ворона и между этими звуками звенящая тишина. Осень скоро.

Мне пора в палату. С неохотой встаю, прохожу мимо мужчины, мы обмениваемся кивками. Лицо человека разгладилось, пропала тень недавней боли. В конце аллеи оборачиваюсь. Мужчина стоит все в той же позе. Тишина.

Мастер и…

Вечерние сумерки накрывали поселок крадучись, опускаясь на дворы и улицы мягкой, пепельной дымкой. Кроны сосен, еще недавно золотившиеся в лучах заходившего солнца, резко обозначились четкими контурами на темнеющем, с розовыми разводами небе. Балкон дачи смотрит на юго-восток, и участок неба, видимый среди густых крон, темнеет быстро. Сосны, нагретые за день жарким августовским солнцем, затопили все пространство дачного поселка вязким, терпким ароматом хвои и смолы. Аромат, казалось, был гуще самого воздуха.

Где-то звали какого—то Лешку. Звали как-то безнадежно, уже не первый раз. Прошуршали, одна за другой машины, прозвенел, удаляясь, звонок велосипеда. За домами протяжно засвистела и застучала колесами на стыках рельс отходящая электричка, а через несколько минут за забором проскрипела чья-то тележка, и послышался негромкий разговор. Шли, видимо, дачники, приехавшие этой электричкой. Тишина заполняла все большие промежутки времени в крадущемся по поселку вечере. Все четче становились запахи, все глуше становились краски. Вот с потоком вечернего ветерка на балкон добрался мягкий аромат цветущего табака, вот ночная фиалка тонкими флюидами, вплетающимися в букет запахов, дала знать о наступлении её времени. С ближних веток прощально свистнула вечерняя птаха. В дальних кустах у забора устраивалась на ночлег, трепетала крыльями, тихо чирикала, шелестела ветками компания воробьёв. А к запахам двора добавлялся особый запах бревенчатой, старой, как и сам дом мансарды.

Стас вытер салфеткой с низкого столика многодневную пыль, достал из сумки бутылку «Каберне», нарезку сыра, поломал руками сайку и положил вместе с сыром на развернутую салфетку. Идти вниз за тарелками и столовыми приборами не хотелось. Что-то в этом аскетизме и предстоящем «холостяцком» ужине Стаса устраивало. Натюрморт на столике завершила матовая вазочка с засохшим полевым букетиком, снятая с полочки. «Боже мой, как хорошо!», вытянув ноги до перил балкона, подумал, потянулся было к бутылке, и понял, что без стакана не обойтись. Пить из горлышка будет перебором. Спустился на кухню, на полке, среди стаканов и кружек нашел бокал на высокой ножке, помыл и поднялся снова в мансарду. Балкон был уже в темноте. Свет включать не стал. Свет теперь горел только внизу, на кухне. Кусты и деревья во дворе громоздились черными кущами, между шапок сосен мигнула одинокая первая звезда. Пожалуй, это хорошо, что друг детства Андрей привез его к себе на дачу и уехал. Сейчас он приговорит бутылочку, расслабится, подышит этими ароматами дачной ночи и ляжет спать. И спать будет, пока Андрей не приедет. Вино и вечер в одиночестве помогут отодвинуть, забыть командировочную суету, корпоративные разборки и интриги, дадут возможность побыть наедине с самим собой. А завтра они с другом поедут на рыбалку, будут купаться в местной речке, бродить по лесу, а вечерами, за бутылочкой или за стаканом чая будут вести нескончаемые беседы «обо всем». На это у Стаса выдались свободные три дня.

Сразу же после хлопка пробки во дворе послышалось тихо, а потом громче: «Андрей Юрьевич!» Стас не спеша встал и склонился за перила балкона. От соседнего слева забора женский голос повторил призывно «Андрей Юрьевич». «Одну минутку», пообещал Стас и пошел спускаться во двор. Во дворе оказалось значительно светлее, чем это виделось с балкона, и Стас быстро нашел проход между кустов и цветов к забору, у которого стоял силуэт.

– Ой, Андрей, это не вы? – удивился силуэт.

– Да…, вот…, я не Андрей, я его друг. Ночую сегодня без него. Он меня только что привез и уехал до завтра. Да…, а завтра он приедет. К полудню обещал. А он вам срочно нужен?

Силуэт за забором оказался женщиной средних лет. Тех лет, что называют «бальзаковским возрастом». Даже в темноте Стас разглядел, что на женщине свободно висит бледно розовая широкая блуза с большим пестрым цветком, из-под которой видны белые капри. Полоска розовой материи, скрученная в жгут плотно прижимает густые, непокорные, тугие волны волос. Одну руку она положила на заборчик, разделявший участки, второй поправляла волосы, и с видимым удивлением и слегка заметным смущением, рассматривала Стаса. Смущение быстро сменилось веселым дерзким прищуром.

– Нет. Если только завтра…, то… не нужен.

Силуэт снял руку с заборчика, но не уходил.

– Хотя, должна вам признаться, я в безвыходном положении, и вынуждена попросить вас мне помочь. Можно?

– Ну конечно, – великодушно буркнул Стас, а про себя подумал, мол, вот и отдохнул. Сейчас буду двери ломать или электричество ремонтировать. Так что ответ не удивил его.

– Да, друг Андрея, вы отгадали. У меня свет не включается. Вы в пробках разбираетесь?

– Разбираюсь, – пожал он плечами, – погодите, а почему вы решили, что я отгадал? Вы что, мысли читаете?

– Бесхитростный вы мой. Вы так вздохнули с сожалением, что мне расхотелось вас беспокоить. Пойду в темноте переночую. А завтра сама разберусь.

Женщина повернулась к нему спиной и, качнув бедрами, направилась к дому в глубине соседского двора.

– Э, погодите! Вы меня неправильно поняли. Я иду. И немедленно помогу вам.

Стаса вдруг раззадорила ситуация. Женщина оказалась и с норовом, и с юмором. Уступать не хотелось. Тем более…, вечер…, женщина. Широкая блуза и капри, даже в полутьме не скрывали стройной фигуры. И он полез на заборчик. Женщина обернулась на треснувшую ветку.

– А ну-ка! Друг Андрея! Сейчас же слазьте с забора. Это что за способ в гости ходить? Вот там у меня калитка. Давайте, давайте кругом. Я вас встречу.

Ты смотри, удивился Стас. Вот это женщина! А я ведь еще ничего не успел сделать. И он побрел на улицу. Подошел к соседской калитке и язвительно спросил в темноту:

– Здесь живет соседка Андрея, у которой по ночам пробки перегорают?

– Да уж…, милости просим.

Калитка открылась, как только он начал говорить. Его ждали. Над калиткой нависали ветви какого-то дерева или высокого кустарника. В полной темноте его вдруг взяли за руку, и повели во двор. Рука сухая и горячая. И взяла его твердо, не просто вложив пальцы ему в ладонь, как делают многие женщины. Так, держась за руки, они прошли в дом. Женщина предупреждала Стаса о ступеньках, порожках. «Вот здесь ковер толстый, не зацепите». Наконец в полной темноте руку Стаса отпустили и голос сказал:

– А я не знаю, что дальше делать.

– Что значит, не знаете? А я? Я ведь даже не знаю, где у вас пробки.

– Пробки…, сейчас я вам их покажу.

Шуршание и легкие шаги слышалось то в одном, то в другом месте. И вдруг, вплотную к нему, толкнув слегка в плечо, оказалось тело женщины. Произошло это так неожиданно, что им пришлось обняться, чтобы не упасть. И Стас почувствовал запах женщины. Не только её духов, а тот таинственный, единственный, присущий каждому человеку. И он растерялся. Не от того, что он стоит, обнявшись с чужой женщиной, которая минуту назад ещё раздражала его своими проблемами. А от запаха и близости её тела, которое было под руками, как то, что бывает у мужчин во сне – идеальное и желанное. Он просто не смог сразу отпустить её. Ощущение этой женщины было таким сильным, что он замер. И когда он отпустил её, понял, что она тоже не спешила оттолкнуться от него. У неё тоже был момент, когда она, как бы, замерла.

– Извините, – пробормотала она.

– Да…, и вы меня… тоже.

– Если хотите, я возьму вас за руку и подведу к счетчику. Я нашла его наощуп. И пробки там же.

Стас, молча, протянул к ней руку. Она снова твердо взяла его и подвела на несколько коротких шагов в сторону. Затем подняла его руку и сказала, что счетчик перед ним.

– Хорошо, отпустите меня.

– Почему?

– Если меня ударит током, то ударит и вас.

– Пусть.

Стас мягко убрал её руку.

– Нет, если меня ударит током, вы будете меня спасать. Договорились?

– Пожалуй, буду.

Счетчик он нашел сразу. Под счетчиком один из тумблеров автомата был просто опущен. Щелчок и вспыхнул свет.

Рядом с ним стояла женщина. Снятую с головы косынку она прижимала ко рту и смотрела прямо ему в глаза. Взгляд больших миндалевидных глаз из под темных густых бровей сначала был очень серьёзный. Потом в глазах сверкнула искорка, женщина улыбнулась и спросила:

– Вы волшебник?

– Нет, – с облегчением сказал Стас, – просто вы, по-видимому, давно здесь не были и не разбираетесь в электричестве.

– Спасибо.

– Да, не стоит. Проводите меня.

– Конечно, конечно. Теперь вы сами все видите, вас не надо за ручку водить.

Зажгла свет в прихожей и на веранде, отбросила на стул косынку и растрепала волосы, взмахнув головой и взбивая руками. «Какая красивая женщина», мелькнуло у Стаса в голове и тут же «уходить или нет?». А как остаться? О-о, пошлость какая! И он направился к калитке. Она шла чуть сзади.

– Завтра гости приедут, меня послали прибраться, а я вот… Что бы я без вас делала?

– А что же муж с вами не приехал?

– Ему…, – помолчав, – некогда. Да и…, в общем,… он не любит здесь бывать.

– А-а, бывает.

Оказавшись у калитки, они снова попали в темноту. Только теперь он, смотревший на неё с улицы, видел её силуэт. Уходить никак не хотелось. Стас помолчал и, чтобы не показаться навязчивым, тихо представился:

– Меня Станиславом зовут. Я однокашник Андрея. Только я живу далеко. На юге. А Андрей, вот, перебрался сюда.

– Ольга, – сделала шутливый книксен.

И, шагнув к нему, взяла за руки и, глядя в сторону, сказала с усмешкой:

– По традициям жанра я должна вас отблагодарить? Пригласить к себе, ну… и… кофе, – опять отступила назад, – ну что я говорю? Не обращайте внимания, – помолчав, – а вообще, честно признаюсь, я не хочу, чтобы вы уходили. Ужас. Я сама не понимаю, что я говорю.

– Да, мы запутались в штампах, жанрах, – забормотал Стас, понимая, что сам говорит глупости, – хотя…, мне, признаться, тоже не хочется с вами расставаться.

Через несколько секунд они уже жадно, задыхаясь, целовались.

– Я не могу пригласить тебя к себе, – шепнула она, – понимаешь? Не могу.

Молча, не сговариваясь, снова взявшись за руки, ушли в дом Андрея. Свет везде выключили. Она успокоила его порывы, перебрала по-своему постель, и позвала Стаса.

Позже, уставшие, они, сидя в кровати, пили вино и, говорили. Сидели лицом к лицу, умудрившись сплестись ногами, и по очереди пили из одного бокала. Сначала они выяснили, что оба любят красное сухое вино. Говорили о винах Бордо. «Мерло», «пино-нуар», «каберне-фран», вспоминалось по нескольку раз, с подробностями, где и когда эти вина пили. Выяснили, что и отдыхать они оба любят, не как теперь принято – на зарубежных пляжах, а на своих. И, что удивительно, – предпочтенье отдают оба Кабардинке и Геленджику. Не исключено, что и бывали там в одно время.

Как-то незаметно разговор коснулся музыки, и снова оказалось, что оба любят классику, и обожают Бетховена, и конечно сонаты, и конечно «Патетическую». Вторую её часть напевали хором, дирижируя бокалом и бутылкой. Их забавляла эта общность интересов и совпадений. Вспомнили песню на стихи Евтушенко «со мною вот что происходит, совсем не та ко мне приходит», и её попробовали спеть в полголоса.

Стас не отрывал взгляда от глаз Ольги, у него не проходило ощущение, что он уже давно смотрит в них, и знает весь этот бесконечный набор искорок, прищуров и неожиданных взлетов бровей. Он слышал, или знал этот тембр голоса давным-давно, а может и всю жизнь. Знал и ждал. Как будто пытаясь убедить себя, что это наяву, он проводил пальцем по её густым бровям, по краешкам губ, запускал руки в густые волосы.

А Ольга, вдруг нахмурившись, брала его голову в свои ладони и замирала, вглядываясь в его глаза.

– Я вижу себя в твоих глазах, – делала она неожиданное открытие, – как я там оказалась?

– Ты всегда там была, – серьёзно отвечал Стас.

Целовались долго и жадно. Стас поцеловал ее глаза, уголки губ, усмехнулся и заявил, что первый раз целуется с женщиной.

У Ольги округлились глаза.

– А до этого ты с кем целовался? У тебя с ориентацией…

Стас поцелуем остановил ее.

– Ну что за ерунду ты говоришь. Ты же понимаешь о чем я.

– Пожалуй, понимаю. А кто же были те… женщины?

– Не знаю.

– Ты знаешь… у меня тоже что-то подобное. Что-то в тебе …не знаю, как сказать… близкое, родное.

Заглянула к ним в гости луна, и замерла квадратом окна на двух сумасшедших восторженных мужчине и женщине, нагишом вытворяющих в кровати немыслимое. В какой-то момент она тихо прошептала. Как бы сама себе. «Я бы такое с мужем не смогла». Он поддержал это, как шутку. «И не надо, это однажды, и только со мной».

Под утро, когда в ветвях деревьев начали просыпаться и попискивать птахи, они лежали усталые, лицом к лицу и удивленно смотрели друг на друга. За одну ночь они стали такими близкими. Их сближали не только разговоры, но и дыхание, взгляды и бесконечная взаимная доверчивость.

– Это была наша ночь, мастер, – сказала она.

– Ты хочешь сказать, что ты Маргарита?

– Нет…, Булгаков не имеет никакого отношения к тому, что я сказала. Просто для меня человек, что-то умеющий делать лучше других – мастер. Это же так просто.

– И что же я делаю лучше других? – рассмеялся Стас.

– Не смейся. Ты лучше других ремонтируешь счетчики, – помолчала, – и …, – приложила палец к его губам.

В темноте комнаты раздавались тихие трели сверчка. Они практически не замолкали, только слегка меняли тональность. Под эти трели они заснули. Но уже через час Ольга, стараясь не разбудить Стаса, встала, оделась и вышла. В дверях долго смотрела на него, а когда он дрогнул лицом во сне, спешно скользнула за дверь.

Стас проснулся, когда солнце засверкало сквозь стволы сосен. Рядом с окном стучал дятел, на все голоса распевали птахи, где то смеялись дети. Он сел на кровати и первое время не мог понять, что ему делать. Память держала события ночи до мелочей. До интонаций. Перед глазами стояло лицо Ольги. В её больших глазах была то страсть, то нежность, то вопрос, то лукавство. Полные, красиво очерченные губы приоткрывались и тянулись к нему, как наяву. Он сжал голову руками и встал с постели. «Надо идти к ней» и сразу же «что это я, как мальчишка?».

За окнами вновь раздались голоса, смех. Стас вышел на балкон. В соседнем дворе встречали гостей. Хлопали двери машин, мужчины носили свертки, сумки, что-то живо обсуждали. Женщины, собравшись в круг, весело обменивались новостями, дети мелькали по всему двору между деревьев. Наконец в одной из женщин он разглядел Ольгу. Она была в белом сарафане, с распущенными по плечам волосами. «Чудесная женщина». Ему захотелось махнуть рукой на приличия и позвать её. Под свободным сарафаном он угадывал каждый изгиб её тела. «О-о, так можно глупостей наделать», мелькнуло в голове.