– Другого не придумали, – хмуро говорит Бретта, – Можешь потом полистать каналы. Или очередной белый шум, или твоя реклама.
– Бред какой-то, – отмахиваюсь я, – Я рад, что я звезда первой величины, но теперь, помоги мне разобраться. Расскажи.
– Рассказать просто. Поверить будет гораздо сложнее.
– Я попытаюсь. Начинай.
Бретта кашлянула, потянулась к плащу, вытащила пачку сигарет и спички. Подкурила, посмотрела на меня в упор.
– Послушай, Виктор, и ответь мне, как писатель. Или, как обычный человек. Кем является автор произведения для персонажей своей книги? Нет, не отнекивайся. Отвечай. Это самый простой способ до тебя достучаться.
– Если проводить самую простую аналогию – то, режиссером. Или постановщиком. Кукловодом. Не знаю, как выразиться конкретнее.
– Бери выше, не скромничай.
– Хм, Богом?
– Так будет правильнее, – кивает Бретта в ответ, протягивая мне свою пачку, – Кури. От рака легких здесь не умирают. Так вот, этот вышеупомянутый автор создает людей-персонажей, переносит их в выдуманный мир-сцену, связывает их нитками-отношениями, чтобы разыграть пьесу до самого конца. От первого до последнего акта, правильно?
– Витиевато, но верно. Продолжай, я тебя слушаю.
– А что бывает тогда, когда Бог бросает свое творение только начав его создание?
– Хм. Ничего. Нет произведения – нет идей. Книга не заканчивается одним словом.
– Именно. Если все сводится только к началу и первым зарисовкам, то нет никакого продолжения сюжета. Нет развития. И нет смысла. Но давай слегка усложним задачу. Положим, этот Бог, писатель, большой шутник и извращенец придумал, хоть и сам того не ведая новый механизм вселенной.
– Ты меня опять пугаешь. Нельзя ли конкретнее и проще?
– Смотри. Бог создает вселенную, а в ней другого Бога, чтобы тот создал вселенную себе. Тот порождает третьего, тот четвертого и так дальше, и так дальше до бесконечности, понимаешь? Так же и автор, который пишет книгу про писателя, который пишет книгу, в которой главный герой – писатель, он пишет…
– Хватит. Остановись-ка. Я до сих пор не понимаю, к чему ты ведешь, – говорю я осторожно. Что-то от этих разъяснений становится совсем не по себе.
– Прошлый Виктор Венцель был намного сообразительнее, – устало произносит Бретта, стряхивая пепел на пол, – Видимо, с каждым новым перепечатыванием теряется все большая и большая часть. Ладно, давай еще проще. Ты и я – персонажи книги. Даже хуже. Ты и я – персонажи черновика. И даже не оригинала. А восьмой или девятой недокопии. Ну что, так тебе проще?
В гнетущей тишине я видел, как светится красным уголек ее сигареты. Где-то на кухне настырно протекал кран. Я пытался найти слова, но снова увязал в них, как в топком болоте. Тысячи мыслей метались в голове сплошным потоком, таким быстрым, что я не мог сосредоточиться и вырвать из этой мешанины хотя бы одну.
– Бред, – изрек я наконец, – Полная чушь.
– В прошлый раз ты сказал, что я сумасшедшая сука, – заметила Бретта, потушив сигарету о край стола, – Часть твоего хамства ушла вместе с перепечаткой. Хоть это радует. А теперь, послушай меня. И слушай внимательно, потому что от этого зависит почти все в Обскуре.
Много-много лет назад, на планете Земля, может быть в этом самом городе под названием Глёкнер, жил один писатель. Никто из нас не знает его настоящего имени, но мы называем его Прим. Да-да, как в фехтовании называют первую позицию, как используют обозначение в математике. Бог, Прим, какая разница. Это одно и то же.
Так вот, Прим был бездарью и алкоголиком. Может быть, в далеком прошлом он писал великие шедевры, но когда его идеи закончились, он столкнулся с творческим кризисом и боязнью белого листа. Как говорили те, кто был до нас, он долго пытался удивить своих читателей чем-то новым, еще не виданным. И однажды он занялся одной книгой, которая так и не получила названия. Хотя нет, мы придумали ей имя – Obscure. Обскура. Понимаешь, как иногда может зарождаться новая религия?
Прим пристрастился к выпивке. Это раскрывало его сознание и позволяло справиться со страхами, как я слышала. Да ты и сам должен знать, правда? Итак, Прим начал писать книгу о неком именитом писателе по имени Виктор Венцель. Этот Виктор тоже владел пером и работал над безымянной книгой. Прославился благодаря своей драме… Думаю, название сам угадаешь? Но проблема в том, что и он получил в наследство от своего литературного отца творческий кризис и ту же самую фобию. Видишь ли, вся проблема в том, что Прим писал свою биографию. И так получилось, что именно ты стал его альтер-эго. Понимаешь, в чем дело…
– Прекрати, – цежу я одно словно, – Прекрати…
– Рада бы, да это входит в мои обязанности, дорогой. Иногда, мне хочется думать, что ты – Данте, а я – твой Вергилий, который ведет тебя по кругам ада. Это лучше, чем быть просто полузабытым очерком, рожденным каким-то неудачником-графоманом, – голос Бретты теперь отдает металлом, – Но дай мне договорить. Те, кто был до нас, говорили, что Обскура была почти закончена. Приму оставалось только дописать финал.
Но Прим забросил книгу. Может, нашел идею получше. А может, просто забыл про нее. Так или иначе, но Прима не стало. История оказалась незаконченной, и в нашем мире, который он создал, остался изрядный пустой кусок…
Она спешно закурила еще одну сигарету, вновь посмотрела на меня. В глазах ее опять стояли слезы.
– Ирония в том, что первый Виктор, из оригинального черновика, возомнил себя Примом, и перепечатал эту историю, создав болезненную копию. Он старался исправить ошибки автора, но вышло так, что совершил их еще больше. И тогда у нашего города Глёкнера стало не хватать еще одной части. И нескольких персонажей, хоть и не ключевых, но все таки. Потом за дело взялся следующий Виктор. Он почти довел рукопись до ума, но ему взбрело в голову переиначить изначальный сюжет, подарить счастье всем жаждущим… Он не знал, что сюжет нарушать нельзя. И тогда, от нашего города осталась только половина. А из Обскуры только часть. Четвертый Виктор так и не поборол свой страх белого листа. После его перепечатки наш мир больше не подлежит воссоединению, а изначальный сюжет книги уже забыт.
– А какой я… Какой я Виктор по счету?
– Восьмой. Или девятый. После твоего предшественника осталось не больше трех улиц и пара-тройка зданий. И не больше пяти персонажей.
– А как же моя жена… Я ведь помню Хеллу! Я ведь помню нашу жизнь, наш дом…
– Перепечатка сохраняет память. Тебе уж точно. Не было бы тебя – не было бы и книги. Если тебе так будет проще, Хелла была только в оригинале Обскуры. Первый Виктор решил избавиться от нее, но сохранил в памяти следующих себя любовь и привычку. Жестоко, согласна. Жестоко поступили со всеми, мой дорогой. Все предыдущие Викторы перепечатывали меня так, чтобы я не могла забыть всего, что происходило раньше. Я как хранительница знаний в этом мертвом городе. Все остальные, хоть раз, но менялись.
– Но люди на улицах… Я их видел!
– Это не люди, – вздыхает Бретта, переводя взгляд на дождь за окном, – Это упоминания автора. К примеру, написал Прим, что на улице прошел человек, но не раскрыл его, не описал толком, и на наших улицах появился тот, кого ты видел в окне. Мы их зовем контурами. Или очерками. Они разные бывают. Есть точные копии людей, даже разумные. А есть… впрочем, лучше не будем об этом. Но на будущее запомни – эти твари опасны. Лучше к ним не подходить. Все здесь существует только потому, что последний Виктор это успел написать. Вот и приходится довольствоваться зеленым чаем, да сигаретами. Хоть этого в избытке. В прошлом черновике Виктор упомянул алкоголь. Но какой не уточнил. Открываешь бутылку, а там – буквы.
– Буквы в бутылке? – спрашиваю я, почти по слогам, – Буквы в бутылке?
– Тебя только это удивляет? – спросила Бретта возмущенно, – Тебя не смущает, что мы лишены даже нормального хода времени, скачем из прошлого в будущее и наоборот. Не знаем, что уже произошло, а что только будет. И все в этих буквах. Или ты думаешь, что в нашем мире все состоит из плоти, крови, камня и кости?
– Нет, но буквы…
– Ты же видел светофор на углу? Или часы в кармане пальто? Да, трое до тебя показывали мне эту штуку. «Re» вместо цифр и стрелок. Тут хоть смысл есть, послание тебе от самого себя. Это сокращение от слова Reply. Указывает на то, что письмо является ответом на предыдущее, с этой же темой. Все связано с буквами, все из них состоит! А из чего, как ты думаешь, может быть создан книжный мир, и вся книжная вселенная?
– В прошлый раз я сказал, что ты сумасшедшая сука, Бретта, – хрипло говорю я, задыхаясь от злости, – И сейчас я скажу, что ты…
На прекрасном лице девушки мелькает зловещая улыбка.
– Если я за что-то и благодарна тем, кто был до тебя, Виктор, так это за то, что они никогда не забывали перепечатывать мои шрамы, – произносит она тихо. Ее руки ловко разматывают шарф на шее быстрыми точными движениями. Это происходит так стремительно, что я не успеваю ее остановить.
– Смотри же! – возглашает она почти триумфально.
Горло девушки распорото, словно ножом мясника. Крови давно уже нет, но разрез вгоняет в ужас. Вместо шрама – только ряды беспрестанно сменяющихся черных букв, выскакивающих одни за другими. Гласные, согласные, они мелькают так быстро, что я не могу их разглядеть. Только одно слово, точно посредине остается неизменным. Шрифт выбран крупный. Напечатан… нет, вбит, прямо в центре чудовищной раны. Одно короткое слово.
– Боль, – читаю я едва слышно.
Бретта завязывает шарф, закуривает сигарету, несколько мгновений смотрит в окно, после снова оборачивается ко мне. Она опять улыбается.
– Раз наш разговор так затянулся, может, выпьем еще зеленого чаю?
Глава 5
Дождь закончился ближе к утру, когда тяжелое бархатное небо, укутанное серыми валами туч, посветлело, и стало шелковым. Недалеко от кофе, где мы коротали ночь, прямо над головой виднелся неровный рваный шов, с которого свисали оборванные нитки.
– Один из Викторов был очень поэтичен, – едко отвечает Бретта на мой вопрос, – Вот он и напечатал, что небосвод сшили за одну ночь. Обскура все понимает слишком буквально. Пара персонажей тогда попытались выбраться отсюда, хотели посмотреть, что снаружи. Даже распороли облака, как видишь. А внутри – только солома, да буквы. А под ними – бетон. Кажется, Юргенс не вынес этого и повесился на одной из ниток. Его хорошо отсюда было видно.
