«Ты убил. Ее».
Возможно, он был чересчур жесток, но она была слишком живучей. Умри она несколькими минутами раньше, все было бы проще.
«Ты убил человека».
И обратно уже не перешагнешь. Это был порог. Это конец. Он мог пристрелить ее, и дело с концом, но выбрал удушение. Почему? Стоило ли это ускользающее чувство того, чтобы она так долго страдала? Только сейчас он понимает, что ничего не выбирал. Как и не владел собой минутой ранее.
Подумать только, что она чувствовала, пока в какой-то замызганной животной надежде ползла к выходу. Она наверно и имя свое позабыла в тот момент. А на чем оборвались ее мысли? В ту секунду между первым и вторым ударом, когда она еще тянула руку к двери… Что она чувствовала? Чем так отличалась она от остальных?..
А могла сидеть за ужином с семьей или сидеть у телевизора. Весь город встречал этот обычный будничный вечер, а ей суждено было умереть.
Он никогда не узнает ответов и на половину возникших вопросов. В темноте ее очертания не выглядят так зловеще, вот только кровь чуть поблескивает, да и от запаха этого уже горчит в горле. Джефферсон опускается на колени, затем на пол и поворачивает голову к ее обезображенному лицу. Единственное, что он может различить в темноте, – ее один широко раскрытый глаз, темный и больше не живой.
А ведь когда-то он был голубым, совсем как у Лори Бирн, что сейчас, должно быть, готовится спать или что-то вроде того. Джефферсон отводит мысли в приятное русло, продолжая смотреть в один темный глаз.
А Лори Бирн… сейчас дома с отцом. Собрала свои угольные волосы в хвост и читает любимую книгу. И понятия не имеет о том, что что-то страшное скоро случится и с ней.
25.12.1990 Лори. Дневник
Однажды он сказал, что еще бросит землю на мою могилу. И помолится о моем упокоении. На самом деле, он ходит в церковь. И я там видела его пару раз на воскресных службах, когда Рою все же удавалось меня туда затащить. То, что я не хожу в церковь, еще не значит, что ни во что не верю.
Хрупкое равновесие растревоженной души и уставшего тела, как на втором аркане мечей. Я не знаю, в какой момент прекращать вращать калейдоскоп мыслей. Они сталкиваются, сочетаются, разрываются и складываются в сложные орнаменты, не уступающие пестрому восточному колориту. Только краски у меня темные. В один день все поменялось настолько резко, что назад возвращаться уже кажется бессмысленным, да и маловозможным, если шагнуть за рамки субъективности.
Я сидела на кровати в своей комнате, и мне казалось, что я была уже так далека от нее. Далека от своих музыкальных кассет и рисунков, от платьев и украшений, косметики… Всего, что раньше было для меня естественно и даже первостепенно. Мне снова хотелось раздеться и вернуться в тот чертов подвал, чтобы снова протянуть руки под его веревку. Мне даже казалось, что там, в подвале, было куда лучше, чем дома.
В тот день, когда он отпустил меня, я уже смирилась с тем, что умерла где-то месяц назад. Может, поэтому я без страха спала на голой земле и мне не страшно было утром не проснуться. Мне и сейчас не страшно, если завтра я вдруг не проснусь.
Второй день я была дома. На такой случай не было инструкций, поэтому Рой просто взял пару выходных. Но его в доме как будто и не было. А может, его и вправду не было, ведь каждый раз, когда я спускалась на кухню за чем-нибудь, гостиная пустовала, и даже телевизор был выключен. Радио тихо потрескивало на подоконнике. Все утренние газеты лежали на столе.
Я снова спустилась вниз, выключила радио, как источник надоедливого и отвлекающего звука. В доме вновь возродилась тишина. Из углового ящичка я достала турку, а из холодильника – молоко. Мои действия, одно за другим, на доли секунд прерывали это мертвое молчание, а мне так хотелось, чтобы кто-нибудь поблизости заговорил.
Раньше я всегда присоединялась на кухне к маме, и разговор рождался между нам сам по себе, раньше мы звали по выходным соседей и знакомых, раньше мы завтракали, обедали и ужинали втроем, раньше Рой пересказывал по утрам газеты, а мама то и дело вставляла свои шуточные комментарии, ведь ее никогда не интересовала политика. Раньше я сидела напротив хорошего друга семьи, нашего дяди, и смеялась над его историями.
Раньше, раньше, раньше.
Я кинула в турку ложку молотого кофе и отмерила в чашке кипяток. Поставила на огонь. Окно на кухне выходило к соседям. Дети Уотсонов прыгали с качелей и мерили палками метки на мокром песке: кто прыгнет дальше? Погода снова не радовала, из-за этого казалось, что все вне дома было сплошной выцветающей старой фотографией. Взгляд упал на одну из газет: «Пропавшая без вести девушка найдена живой».
Я села за стол, быстро открыла нужную страницу и начала въедаться в этот текст глазами, как будто мне самой хотелось знать, «что же на самом деле с ней произошло». Не было ни фотографий, ни источников, а только пара колонок грубого черного текста, посредством которого всем вдруг открылась моя жизнь. «Полиция утверждает, что есть подозреваемые».
«Вы еще можете и приговор им вынести».
Вот так все это уместилось в нескольких строчках. И я молча прокляла всех тех, кто работал над этой статьей, а затем, обернувшись к плите, выключила газ под туркой. И просидела еще несколько минут, наблюдая, как скрылись в доме от дождя соседские дети, как дорожки покрылись каплями, и дождь наконец разошелся в полную силу, барабаня по листьям давно отцветшей в этом году сирени. Я хотела вылить кофе в раковину, но вернула на плиту на случай, если Рой вернется голодным. Убрала в холодильник молоко и снова поднялась в свою комнату. Здесь дождь шумел еще отчётливее, тысячями капель разбиваясь о крышу. Мне так противно было просто находиться здесь. Он рассказывал, как практически каждый раз, когда они с Роем отправлялись в гараж, после всякой работы он заходил в дом мыть руки, после чего, и по истинной причине, поднимался сюда. Я бы не поверила, если бы он однажды не сказал, сколько и каких книг у меня на нижней полке стола и какого цвета ближайшее нижнее белье в третьем сверху ящике комода.
Я открыла окно. Мне был по душе этот шум, и больше не нужно было этой дурацкой музыки и плеера, который я когда-то постоянно таскала с собой. Он, кстати, забрал мою сумку.
Я разделась и нырнула под одеяло. Разделась так, как он меня раздел. Я с того дня так и не нашла подходящей одежды. Мне казалось, он и кожу снял, но нет, это, наверное, воспаление души.
Мне хотелось только спать.
27.12.1990 Питер
Питер захлопывает толстую папку, сверху увенчанную небольшой фотографией полного, средних лет мужчины, чей взгляд устремлен куда-то мимо объектива.
«Гарольд, Гарольд, Гарольд… Что же с тобой делать, Гарольд?» – уже не первый день вертится в его голове.
Он встает со старого скрипучего стула и снова включает чайник. Стрелки на часах приближаются к одиннадцати. За окном уже вторые сутки практически беспрестанно льет дождь. Дорожки парка поблескивают в скупом свете уличных фонарей. Тишину разбавляют глухие капли, барабанящие по стеклу. Питер натягивает зеленый вязаный свитер. Об отоплении можно забыть еще как минимум на ближайшие две недели. Сокращение финансирования ударило по фундаментальной обязанности этого заведения – лечению. Ради того чтобы пополнять полки новыми медикаментами, приходится жертвовать. Они и так публично объявили о прекращении приема в стационар, а потому, чтобы хоть как-то держаться на плаву, стараются все же не снижать качества предоставляемых услуг.
Питер достает из серванта миниатюрную чашечку со сколом на ручке, после чего, осмотрев все полки и ящики, вдруг осознает, что чая больше не осталось. Какое-то время он молча созерцает пустую коробку, теребя большим пальцем указательный.
«Нет. Так не пойдет».
Он выходит из кабинета, машинально погасив свет. После чего, покинув крыло персонала, направляется к ближайшей сестринской.
Молодая девушка, еще не совсем приспособившаяся к суточным дежурствам, гордо предалась царству Морфея, оставшись в положении сидя и, на первый взгляд, больше являя позу задумчивости. Но это, конечно, если не видеть лица.
– Кейт, – Питер ненавязчиво бросает обращение в пустоту. – Кейт?
Но девушка уже встрепенулась, тут же попытавшись выявить источник звука.
– Ой… Мистер Фаррелл… Я… – она запинается, протирая сонные глаза, и все же решает бить правдой, – я заснула, простите. Что-то случилось?
– О нет. Нет. У меня всего лишь закончился чай. Собственно, это то, ради чего я здесь. У вас, случайно, не найдется? – в его голосе звучит естественность, совершенно по непонятным причинам окрашенная нотками сарказма.
– Да, конечно… – девушка все еще слегка растерянно строит диалог. – Я могу дать вам ключи от нашей комнаты. Поверьте, вы там к чаю еще и что-то вкусненькое найдете.
Она протягивает ему связку из трех одинаковых ключей, затем приятно улыбается. Кейт работает здесь всего лишь вторую неделю. Питер уже успел приметить колечко на ее безымянном пальце. Это временами заставляло его задумываться о том, на что же эта девушка тратит свои прекрасные годы. Возможно, прямо сейчас ее верный… Да, скорее всего верный, муж похрапывает дома в постели, а где-то за стенкой сопит малыш. Или малышка. Бетти. Хотя это только его личные предположения.
Его размеренные и неспешные шаги стучат в параллель с каплям дождя. Он поворачивает ключ в бежевой деревянной двери и со скрипом ее приоткрывает. Ему вдруг кажется, что он проникает на какую-то запретную территорию. Он редко считался со стереотипами, однако весь этот легкий беспорядок на столе, хаотично брошенные стулья и немытые чашки с оставленными в них чайными пакетиками и ложками все же заставляют натолкнуться на мысль, что это место поистине приватно-женское. Как будто всего пару минут назад здесь велась оживленная беседа, а повесткой дня стала чья-нибудь беспричинная ссора. Однако чайные коробки он находит без труда. Вытащив пару пакетиков, он возвращает коробку в шкафчик. Затем быстро покидает комнату, не смея больше тревожить это личное пространство.
Дождь разошелся, теперь вода хлещет на асфальт из водосточных труб так, будто кто-то не закрыл в ванной кран. Питер направляется обратно к посту. Как и ожидалось, Кейт снова заснула. Совершенно точно осознавая, что его положение здесь практически ничем не выше, он посчитал уместным даже не будить ее. А потому лишь тихо кладет ключ на стол и направляется назад в кабинет с несколькими пакетиками чая.
Чайник приходится кипятить повторно.
Питер выключает свет, оставив включенной лишь одну настольную лампу, наливает чай и садится в кресло.
Помимо всего прочего, в его голове сильнее мигрени пульсирует вопрос. Он отодвигает в сторону папку Гарольда Хопкинса и двигает ближе другую, на внешний вид почти идентичную, за исключением фотографии. Вот только практически пустую.
С фотографии на него смотрит черноволосая девушка с бледно-голубыми глазами, в свете вспышки похожими на две маленькие искорки.
«А вот что же случилось с тобой…?»
Вопрос ему самому кажется риторическим. Однако не в том ли вся его работа, чтобы помогать людям понять, что же с ними не так, что же с ними произошло?
Опустошив чашку, Питер споласкивает ее в раковине, памятуя об увиденной ранее картине.
А чай оказался ужасным.
Ночь наступает, а дождь все никак не заканчивается. Питер задвигает стул, выключает лампу, и глаза Лори Бирн гаснут. Накинув пальто, он проверяет ключи в кармане и не забывает зонт. Закрывает кабинет. Этакий ежедневный ритуал, простой, как меню в столовой. И вот так уже не первый год.
