– Сегодня как никогда прекрасно, да и вчера. Думаю, не заняться ли мне спортом!
Старичок выбирается из-за прилавка, и его жидкие седые волосы с небольшим отставанием взметаются следом.
– В здоровом теле – здоровый дух, но я бы на вашем месте так не торопилась. Неужели вам мало пробежек от кладовой до дальнего шкафа да обратно?
– Уж правда. Я-то спортсмен, а вот Лорна в последнее время совсем изменилась: все больше лежит, все меньше чего-то хочет.
Морис поворачивается к Лори спиной и принимается искать место для баночек с лаком, а вместе с тем голос его становится ниже, и слышится в нем безграничное разочарование от того, что собственного ресурса недостаточно для того, чтобы осветить мрак в душе близкого человека.
– Я уж если не в магазин, то хотя бы на вечерний круг до парка стараюсь ее выводить, но ходить она стала совсем плохо. В один день я совсем перестал ее узнавать. Где моя Лорна? Ни смеха, ни привычного упрека.
Лори сочувственно опускает голову, не произнося не слова. Ей ли не знать, каково это, когда самый родной человек теряет силы.
– Дайте, мне, пожалуйста, седьмую кисточку, щетину.
Мистер Тейт бережно заворачивает кисть в бумагу, словно ни одна частичка постороннего, нехудожественного мира не должна ее коснуться. Лори расплачивается и отходит от кассы, чуть не столкнувшись с другим покупателем – седым мужчиной в темно-синем таслановом плаще. Она извиняется и аккуратно укладывает кисть в сумочку. Новая кисточка всегда по ощущениям напоминает домашнего питомца: переживаешь за характер и бережное отношение в страхе что-нибудь повредить.
Лори внезапно повинуется мимолетному интересу и оборачивается, решив пронаблюдать за мужчиной. Он получает кисти, что еще несколько минут назад смиренно ожидали его в ящике заказов. Она почему-то совершенно точно определяет, что кисти приобретаются для себя, для работы и творчества. Да и мужчина этот кажется ей знакомым. Чем-то он ее цепляет: то ли таким характерным шарфиком на шее, то ли слишком прямой спиной и какой-то статной походкой. Она всегда интересовалась творческими людьми, не находя ответы в себе, ей хотелось знать, как другие видят те же краски, как смешивают их, как определяют пригодность для вечерних оттенков морской волны или предрассветного ясного неба, как они живут с вечно обнаженной душой, непрерывно обращенной ко всему миру и каждому живому существу в частности одновременно. Она мысленно планирует грядущий диалог, не желая показаться странной или навязчивой.
Мужчина расплачивается, оставляет кисти в руках, благодарит мистера Тейта и направляется к выходу. Лори прощается с хозяином магазинчика и спешит за удаляющимся мужчиной, позади которого еще остается мелодия трех колокольчиков.
– Простите! – она придерживает за собой дверь и кричит вслед.
Мужчина оборачивается, озадаченно глядит на нее, но не отвечает ничем, кроме прохладного и слегка растерянного взгляда.
– Простите, вы Уильям Маквей? Я видела ваши работы в этом магазине. Простите, что так глупо. Я… всегда хотела познакомиться с человеком искусства вживую. Газеты, журналы – это все другое.
Мужчина тускло улыбается ей, снимает шляпу и подходит ближе, протягивая руку.
– Буду рад знакомству, мисс. Вы правы, Уильям Маквей – это я. Пишу пейзажи, в частности, лесные. А вы, если позволите узнать?
Лори тихо смеется, от всей души радуясь едва состоявшемуся знакомству, и пожимает руку в ответ.
– Лори Бирн. Не то чтобы настоящая художница, просто люблю писать портреты.
– Сложный, однако, вы выбрали жанр. Я направляюсь в сторону Бекетт-роуд, дом номер семнадцать.
– Вы не возражаете, если я составлю вам компанию?
– Нет, конечно, нет.
Так, под угрюмостью лица и тяжелого плаща скрывалась красивая душа, чьи оттенки колебались от солнечных до небесных. Мистер Маквей, семидесятилетний садовник и фермер, что живет со своей женой Джанет в семнадцатом доме по Бекетт-роуд, разводит овец и пишет пейзажи рано утром, пока поля еще скрываются за сливочным туманом. Человек невероятно вежливый, образованный, старательно обходящий спорные темы и просто так пригласивший Лори на чашечку чая и горячий пирог миссис Маквей.
– Вы удивляете меня, мисс Бирн! Возможно, чудеса еще случаются в этом мире.
– А что ты планируешь делать дальше? Чем будешь заниматься? – миссис Маквей с интересом слушает спонтанную беседу и крутится вокруг ароматных оладушек.
– Если честно, – Лори делает глоток заварного зеленого чая с мелиссой, на секунду закрывает глаза от удовольствия и продолжает: – Я точно не знаю, но хотела бы продолжать рисовать. Не уверена, что это может стать надежным источником дохода, но, если не получится что-то выбрать, попробую преподавание. Доносить что-то до детей, вкладывать в них что-то ценное и быть примером. Дети притягивают к себе, как ничто другое. Такие загадочные и в то же время предсказуемые, честные, непосредственные. Иногда у них можно учиться.
Миссис Маквей лопаткой перекладывает гоячие оладушки на тарелку и подносит к окну. Над тарелкой поднимается ароматный пар.
– Ты права, моя дорогая. Наши Том с Дином – одно загляденье. То жука на грядках найдут, то станут изучать дохлую мышь. Им все интересно, а ты словно учишься с ними заново.
– Да, именно так…
Мистер Маквей аккуратно доверяет разговор женщинам и тихо удаляется из кухни к камину. После трех чашек ароматного чая, добродушно-принудительно навязанных мисс Маквей, Лори благодарит хозяйку и тревожно смотрит на часы.
– Может быть теперь вы заглянете к нам? Барнфилд Клоуз, дом двадцать четыре. Мы всегда рады приятной компании.
– Спасибо, моя дорогая. Обязательно!
Лори уверенными шагами направляется к дому. Настроение, как весенние цветы, распускается и придает уверенности движениям. Приятная беседа, не наполнившая мысли тревогами, переживаниями или размышлениями, подействовала, как лекарство. А почему бы и нет? Сегодня она завела новых друзей, с мистером Маквеем можно часами говорить о стилях живописи, истории искусства и красках. Лори он продемонстрировал несколько последних работ, и она была поражена его видением, ярким, живым, вопреки тучному образу создателя: насыщенные зеленые оттенки, щедрое солнце, пробивающееся летним днем сквозь густые кроны многолетних великанов. Мистер Маквей поразил ее холодной, равнодушной речью и теплым, живым сердцем, что каким-то невероятным образом принадлежали одному человеку. Он много критиквал жену, но миссис Маквей либо молчала, либо довольно мурчала что-то в ответ, за долгие годы явно привыкнув к постоянному атеистическому бурчанию мужа. Лори они казались совершенным слиянием противоположностей: миссис Маквей, вероятно, не раз разбавляла угрюмость мужа шуткой или вкусным обедом, а он, в свою очередь, помогал ей с поиском рационального.
Порог дома Лори переступает только в начале седьмого. Папина машина стоит на дорожке, но гаражная дверь закрыта. Дома тихо, но тишина эта тревожна. Она скидывает сумочку на пол, снимает туфли.
– Мама?
Ответа она не получает. На столе ее встречает наскоро оставленная на клочке газеты записка: «Маме стало хуже. Мы в больнице.»
Все размеренное вдохновленное тепло уже испаряется изнутри. Лори хватает ключи и бежит к двери.
Всегда, все страшное всегда случается именно так.
21.01.1991 Лори
За окном стемнело. Небо весь день переменялось в пределах темно-серых оттенков, и ждать звезд не стоило. Отбой был вот уже два часа назад, а Лори по-прежнему не выключает лампу. Она сидит на подоконнике, прижав к груди колени и укутавшись в зеленую вязаную кофту. И вроде бы ничего особенного за стеклом не происходит, ее окно выходит на сторону главного входа. Пару раз за это время выходили курить санитары, ежились от ночного холода, кратко переговаривались и заходили обратно.
Лори сегодня чувствует влажность воздуха, как будто он распадается на миллиарды крошечных капель и становится заметно ощутим на коже. Она практически весь день провела на улице, сделала пару зарисовок и теперь ищет сна. Но сон для нее стал штукой особенной. Обычно она часами спит из-за капельниц, Питер сказал, что нельзя резко отменить то, на чем держался ее организм почти месяц. Но концентрация заметно снижается, и он регулярно докладывает ей об этом, как о мнимом успехе. На самом же деле все куда сложнее. Помимо вынужденной серии рогипнола, необходимо было еще несколько средств, которые просто не могли не оставить следов на ясности рассудка. Поэтому он не спешит, предпочитает групповую терапию и личные консультации. Сама Лори не собирается говорить, но это как раз не потому что все еще не хочет, а потому что попросту не может. Ее память по настоящий момент умещает в себе всю нашу реальность и как минимум еще один воображаемый мир. Это еще одна сложность на пути ее восстановления.
Питер предполагает два диагноза, но склоняется все же в одну сторону, исключая второй вариант в силу возможности сделать его сопутствующим явлением или побочным эффектом. И это вторая причина, по которой ее пребывание здесь сроком не ограничивается, ведь точка в ее деле все же требуется. Ее состояние, по обыкновению обостряющееся к вечеру, может быть вызвано интоксикацией, но тут же ставится под сомнение обычным дневными действиями. Она совершенно ясно помнит свои видения, вплоть до элементов одежды или времени, вот только ни разу пока так и не смогла ответить на вопрос о том, что в действительности было вчера. Все ее ложные воспоминания, сопровождаемые конкретными образами и редкими деталями реальности, датируются сутками ранее, несмотря на то, что являются вчерашним днем. И в ее маленькой памяти есть пробел, один небольшой пробел, способный расставить все на места, ведь она и сама уже порядком запуталась. Одна-единственная истина, которую неизбежно придется принять, ею на данный момент еще не объята, а потому вечера повторяются, она засыпает лишь под утро, просыпается обнаженной и винит в этом вымышленный образ.
Лори сползает с подоконника и выходит из палаты. Абсолютная тишина нарушается ее шагами. На первом посту света нет, как и медсестры.
Она спускается на первый этаж. Но и здесь, среди спокойствия лишь слегка шумит лампа на стойке. Лори дергает за железную ручку сестринской, стершуюся от частых касаний посередине, но дверь оказывается запертой. На всякий случай она даже стучится, но никакого ответа, разумеется, не получает. Она оглядывает зал и три коридора, ведущих в крыло персонала, в общие женские палаты и библиотеку.
Тишина просто необыкновенна. Как будто все вымерли, будто случился апокалипсис, а она – единственная выжившая. И еще хотелось бы вместе с доктором Фарреллом. Лори смотрит на беззвучные часы над головой – половина двенадцатого. Она еще немного ждет в легкой надежде на то, что никто так и не объявится. Головная боль на самом деле терпима. Более того, она к ней уже давно привыкла. В поле зрения никто так и не появляется, и Лори решает отважиться на крайние меры. Конечно, шансов на то, что все выйдет так, как она запланировала, мало, но все же мысль о том, чтобы лишний раз оказаться в одном кабинете с кем-то настолько ей полюбившимся, приятно подогревает надежду.
Она придерживает за собой дверь, ведущую в отделение персонала и вскоре совсем скрывается за матовым стеклом. Здесь, за порогом, к теплой надежде подмешивается и легкая неуверенность. Каждый шаг ей дается в муках выбора: развернуться или все-таки дойти? Она не спеша, мягко и беззвучно идет по кремовой плитке вдоль таких же кремовых, местами облупившихся стен, с двух сторон отделанных широкими синими полосами, что идут параллельно друг другу с обеих сторон. Ужасное сочетание, да и состояние этого крыла гораздо трагичнее, нежели наиболее обитаемые части здания.
За деревьями светят фонари на окраине парка. Там, на улице, кто-то разговаривает, и мысль о внезапном апокалипсисе с сожалением испаряется из головы. Лори наконец остановливается возле деревянной двери с надписью «П. Фаррелл» и еще несколькими должностными строками.
Она вдруг задумывается о том, сколько обязанностей возлагается на одного человека ввиду массового сокращения или увольнения по собственному желанию. Никому бы не хотелось загнуться вместе с этим местом, но все же всегда остаются добровольцы.
Лори стучится и дергает за ручку так быстро, что от волнения действия даже не остаются в памяти. Но малый шанс, маленькая искорка уже растворяется вместе с пустым звуком. Она разворачивается и направляется назад. Мысли становятся на место, всецело окутанные опустошающим разочарованием. Все, что касается этого шестого кабинета и его хозяина, от малейшей мысли служит двигателем при работе по выработке счастья в ее голове. Самый короткий взгляд, мимолетная тень в дверном проеме и отрывистое приветствие. Любая подобная мелочь словно делает все ее существование легче пуха, она будто на несколько миллиметров отрывается от земли, оставляя все проблемы, и оказывается частью непонятной невесомости. И никогда такие мелочи не проходят без улыбки, тут же подавляемой то ли придуманными комплексами, то ли здравым рассудком.
Позади слышатся два поворота ключа в двери. Лори по привычке слегка дергается. Хотя, возможно, виной тому всего лишь вязкая тишина, приумножающая даже шорох собственного дыхания.
– Ты что-то хотела?
