– Что тебя ясно? – окончательно рассвирепел он. – Ты достала меня уже! У всех бабы как бабы, одному мне сука досталась…
Желая оправдать почетное звание, присвоенное мне нелюбимым, я резко ударила его в колено. Он охнул скорее от неожиданности, чем от боли, но хватку ослабил. А мне только это и надо было.
В два прыжка я запрыгнула на крыльцо и, молниеносно открыв дверь, скрылась в подъезде. Он не успел меня остановить. А ключей от дома мамы у Стаса попросту не было. Я поднималась на свой этаж пешком, слыша, как он молотит дверь и материт меня на чем свет стоит. Соседям явно будет что обсудить.
К счастью, вскоре это ему надоело. Он убрался восвояси. Но радовалась я рано – начались бесконечные звонки. То на домашний, то на мобильный. К вечеру только на последнем набралось сорок восемь пропущенных.
Накладывая мне салат, мама с неодобрением покосилась на мой телефон.
– Выключи ты его, надоел, ей богу.
– А смысл? Отключу телефон – лично явится.
– Сдам ментам, – уверенно сказала мама.
– Ага, – усмехнулась я. – Агапов-старший вытащит его раньше, чем мы чай заварим. И все по новой.
Мама в досаде отставила тарелку. Желание свернуть шею Стасу явственно читалось на ее лице.
Я положила руку на ее теплую ладонь. Как могла оптимистично сказала:
– Ничего, мам. Это все ерунда, просто нужно пережить.
– Ты ходила к нотариусу? – помолчав, спросила она. Говорить о том, что изменить невозможно было труднее всего. Я молча кивнула.
– Рано или поздно тебе придется принять случившееся, смириться…
Из уст мамы это звучало особенно больно. Я прикрыла рукой лицо, боясь вновь разреветься. Она поспешно подошла ко мне, обняла со спины.
– Хочешь, поедем вместе? Сорок дней на прошлой неделе прошло. Мы ведь даже не прибрались там. Нужно все привести в порядок.
– Не нужно, – справившись с собой, глухо сказала я. – Съезжу завтра сама. Пыль вытереть особого ума не надо.
Мама поцеловала меня в макушку и сильнее прижала к себе.
Квартира Маринки располагалась на Таврической улице, в доме с видом на Таврический сад. И сад, и улица носили славное имя любимца Екатерины Великой, графа Потемкина-Таврического.
Однако дом, в сравнении с соседними особняками и доходными домами, был достаточно молод – построен в первые годы двадцатого столетия. В царское время в его стенах располагался банк, после революции он претерпел значительные изменения и превратился в жилой дом для рабочих и крестьян. Но надолго они в его стенах не задержались – слишком лакомым было расположение, как-никак сердце города. Пришли новые жильцы с обширными возможностями, связями и кровью на руках. Сменяя друг друга, они терялись в чехарде постреволюционных лет, НЭПа и сталинских репрессий. Во время войны фасад дома был значительно поврежден, но умело восстановлен после ее окончания. В последние годы за ним принялись усиленно следить, и дом постепенно обрел, если и не первозданный шик, то вполне различимое величие.
Однако не судьба дома и не красота района привлекли Маринку. Решив купить квартиру, она не выбирала из множества вариантов, не изучала рынок. Она точно знала, что ей нужно и потратила почти полгода на уговоры хозяев заветной квартиры под номером тридцать пять.
А объяснялось все очень просто – судьба дома была тесно сплетена с судьбой нашей семьи.
К сожалению, история семьи не была нам известна по десятое колено, и никто не знал, как прадедушка и прабабушка, едва успевшие пожениться в то время, оказались жильцами тридцать пятой квартиры. Оба они погибли во время войны, прадедушка не вернулся с фронта, а прабабушка попала под обстрел и была похоронена в общей могиле на Пискаревском мемориальном кладбище. Их личная история растворилась в судьбе всей страны, оставив нам лишь несколько чудом уцелевших фотографий.
В страшные годы блокады дедушка был десятилетним мальчишкой. После гибели мамы он некоторое время заботился о себе сам (что тоже иначе как чудом не назвать), но был определен в детский дом и по Дороге Жизни вывезен в эвакуацию.
О войне, блокаде дедушка не рассказывал почти никогда. Но день, когда он покидал город в кабине грузовика, врезался в его память на всю жизнь и часто снился в снах, что были столь же страшны, как и явь. Попавшие под обстрел фашистов грузовики уходили под лед один за другим. В них были такие же, как и он сам дети, но они погибали, несмотря на все попытки их спасти. Беспомощный и напуганный до края ребенок смотрел за происходящим не в силах смириться, не в силах помочь.
В родной город он вернулся уже взрослым парнем с очаровательной улыбкой. Отслужившим в армии, стремящимся к знаниям и новой мирной жизни.
Стремления его увенчались успехом, дедушка поступил в Большой Университет, где и повстречал бабушку. Когда же у молодых родилась старшая дочка, им выдали комнату в коммуналке. И не где-нибудь, а в том самом доме, в той самой квартире под номером тридцать пять.
В дедушкином детстве просторная пятикомнатная квартира принадлежала его семье целиком. После войны он ютился в самой маленькой комнате. Но до конца жизни и он, и бабушка вспоминали это время с любовью и благодарностью.
Шли годы. Времена менялись. У дедули и бабули подрастали уже две дочки. Разрастался и город. И семья покинула Таврическую улицу, переехав в просторную квартиру возле станции метро Парк победы. Как тогда, так и сейчас, район радовал глаз широким проспектами и улицами, просторными дворами, засаженными всевозможными цветами и душистыми кустарниками, зелеными аллеями и скверами, в которых прошло вначале детство мамы и тети, а затем и наше с Маринкой.
А в маленькой комнате на Таврической доживала свой век бабушкина дальняя родственница, Евдокия. Очень худая и невероятно сварливая. Она была грозой всех соседей и родственников. Нас же с Маринкой баловала нещадно, и каждый визит к ней был словно праздник. Родители, правда, больше десяти-пятнадцати минут не задерживались, но нас со спокойной совестью могли оставить на весь день. Что и делали частенько. В каникулы же Евдокия занималась нашим просвещением и без устали водила по музеям, театрам, а иногда просто по городу, рассказывая истории знаменитых дворцов и памятников на прилегающих улицах.
Прекрасно знавшая дорогу Горилка, трусила по улице к дому. Смешно закрученный белый хвостик с рыжей кисточкой на конце весело вилял. Открыв тяжелую дверь из резного дуба, я вошла в парадную. На сегодняшний день в доме не осталось ни одной коммуналки, все квартиры были расселены, и наследники рабочих, крестьян и партийных служащих уступили место представителям бизнеса и власти (за солидные, разумеется, деньги).
Последние, не став добиваться от города реставрации парадных и лестничных клеток, скинулись и провели ее за свой счет. А, дабы усилия не обернулись прахом и имущество всегда было под надежной охраной, установили систему видеонаблюдения и наняли консьержей (несколько широких в плечах молодцев работали здесь круглосуточно, сменяя друг друга и следя за порядком).
Поздоровавшись, я забрала скопившуюся со дня гибели Маринки почту и поднялась по мраморной лестнице на третий этаж. Во время ремонта облик парадной воссоздали настолько, насколько это было возможно. И, конечно, она стоила отдельного описания. Одни только витражи заслуживали целой книги. Но сейчас мои мысли были заняты другим и окружающих красот я не замечала.
Горилка спешила вверх, натянув поводок так сильно, что начала задыхаться. А я мрачнела с каждым шагом, с каждой пройденной ступенькой. Прижимая корреспонденцию к груди, я торопилась за собакой. Но, в отличие от нее, точно знала, что Марина никогда больше не откроет нам дверь.
Очумевшая от счастья собака вбежала в квартиру. С радостным поскуливанием она носилась из комнаты в комнату, где повсюду были вещи хозяйки и витал запах ее духов.
Заперев дверь, я прижалась к ней спиной и зажмурилась. Сбежать хотелось отчаянно. Но я тряхнула головой и заставила себя остаться.
Маринка была человеком невероятно терпеливым к чужим, да и своим собственным, оплошностям и причудам. Она не терпела и не прощала всего три вещи: слабость, глупость и предательство.
Мысли о сестре придали силы. Я скинула обувь и пошла искать притихшую собаку. Горилка нашлась практически сразу – она затаилась под кроватью сестры. Положила голову на ее тапочку и смотрела на меня грустнейшими в мире глазами. Я оставила ее там где она есть, зная, что никакие уговоры сейчас не помогут.
Квартиру давно не проветривал, и от затхлого тяжелого воздуха начинала болеть голова. Я открыла каждое окно в каждой комнате и вышла на балкон. Таврический сад радовал зелеными кронами роскошных деревьев. Доносился прохладный свежий ветерок с Невы.
Предательские слезы обожгли мои щеки. Я жалобно всхлипнула и закусила до крови губу.
Всего четыре года назад, когда Маринка выкупила квартиру нашего прадедушки, мы пили шампанское на этом самом балконе. Любовались парком и смеялись, радовались, мечтали… А теперь?
Вздрогнув от неожиданности, я обернулась. Призывая к порядку, Горилка грозно тявкнула. Поспешно вытерев слезы, я сказала:
– Ты совершенно права! Мы сюда зачем пришли? Пыль вытирать? Вот этим и займемся!
Вооружившись тряпками и разномастными чистящими средствами, я включила погромче музыку и принялась за дело.
Сказать по правде, особого рвения можно было бы и не проявлять. Работая иногда по двенадцать часов в сутки и спеша из одной командировки в другую, Маринка при всем желании не смогла бы справиться со своими пятикомнатными хоромами. Оттого, будучи женщиной умной и пыль по углам не любившей, сразу наняла себе помощницу. Та работала примерно и, несмотря на минувшее время, особо загрязниться квартира не успела.
Но, не то от переизбытка энтузиазма, не то в дурацкой попытке заглушить собственные чувства, я натирала каждую поверхность до зеркального блеска. Эффект от моего усердия был потрясающий – я так устала, что все мысли куда-то попрятались и душу мою не тревожили.
К концу дня неубранной оставалась только гардеробная. Оставив ее на десерт, я с большим удовольствием выпила душистого чая (чаевничать мы с Маринкой всегда любили и частенько баловали друг друга новенькими вкусненькими чаями). Переведя дух, вновь натянула перчатки и взялась за последний рубеж.
Высота потолка в три-четыре метра – это абсолютная норма для старого фонда петербургских домов, и этим никого не удивишь. У Маринки же они были четыре с половиной метра. А в гардеробной все шкафы, сделанные на заказ, были высотой от пола до потолка. Верхними секциями она пользовалась редко. Там хранились чемоданы, вещи, которые успели надоесть (но не настолько, чтобы от них избавиться) и всякая памятная дребедень.
Притащив из кладовки стремянку, я взгромоздилась на самую верхнюю ступеньку и стала перебирать и протирать каждую вещь. Занятие это было не из легких, ибо даже на стремянке и при росте метр семьдесят пять до самой верхней полки шкафа я достала с трудом. Но упрямство – вещь парадоксальная, а сегодня мне его было не занимать.
Так, потянув за край очередной коробки, я и обрушила на себя целый поток денежных купюр трех разных держав, заботливо рассортированных в пухлые пачки и перетянутых резинками.
