…На другой день Клава, оформив специально не использованный отпуск, на неделю со Степаном убыла к его родителям в Манино. Я на хозяйстве оставался один.
С приездом Степана в нашей квартире чуть не ежедневно стал появляться кто-либо из гостей. Кажется, перебывали и все соседи. Знакомились, поздравляли Клаву с возвращением мужа. А Мария Куликова в шутку заметила ей:
– Орёл твой Степан. Высоко летает, где только сядет.
Никого Степан не отпустил без угощения. На организацию мужских «посиделок» Степан был большой мастер. «Посидеть», поговорить «за жизнь» любили не только Егор Гаврилович, Клим, но и кум Степана Иванов.
– Душа из неё вон, давай по маленькой! – предлагает приветливый Степан.
В шутку, хвастаясь, сообщает, что знает с десяток способов выпить и остаться трезвым:
– У нас на сейнере как бывало? Неделю ходим в море, две – бесполезняк. Нету рыбы. А её нет и дела нет.
И Степан выразительно скользит пальцем по горлу, разъясняя и без того всем понятное рыбацкое желание – выпить.
– Когда в порт с рыбой приходим, тогда веселее, тогда лафа.
– А что ж тогда? – интересуется Клава, ласково поглядывая на мужа.
– Песня до конца не поётся, жене правда не
говорится! – выручает сына Егор Гаврилович.
Без песен не обходится ни одно застолье. Когда гости пропустят по рюмке, кто-нибудь предлагает спеть или сам пытается затянуть, иногда не подходящую в данный момент. Присутствующие скромно молчат, не замечая неудачливого певца. Выручает Клава:
– Пап, ну-ка ты. А может, кум? Ту, что «лежит в сыром, нетопленом подвале, не смея руку за копейкой протянуть…».
Кум Иванов, губастый, с пухлым лицом, говорит редко, то и дело вставляя смешные словечки, причём сам почти не смеётся. При хорошем настроении, боднув головой в сторону, он начинает без долгих просьб:
Я живу близ Охотского моря,
Где кончается Дальний Восток…
Если солист-доброволец не находится, вся надежда возлагается на Степана. Он знает, что в конце концов обратятся к нему, попросят, потому выжидательно молчит, не предлагая пока своих услуг. По возвращении с Камчатки любил он петь «Вернулся я на Родину».
– Ну что ж, если уж очень просите, тогда я пожалуйста.
А чаще без вступительных слов, чуть наклонившись вполуоборот, начинает тихим, четким голосом:
Вернулся я на Родину,
Стоят березки стройные,
Я много лет без отпуска
Служил в чужом краю…
Голос его нарастает, звончеет, краснеет от натуги толстая, сливающаяся с макушкой в одну линию шея. Песня всем нравится, и никто не перебивает хозяина квартиры. И когда он доходит до слов о встрече с матерью, каждый из нас вспоминает свою мать, начинается за столом невольное движение, вздохи. Егор Гаврилович, если к тому времени ещё находится за столом, затевает рассказ, как он мальчишкой бегал к матери в больницу.
– К ма-аме! – И шестидесятилетний человек заливается слезами. – Сейчас ей восемьдесят пять, – объясняет Егор Гаврилович. – Пусть живёт. Ей хорошо, и нам неплохо.
Чем бы я ни занимался, где бы я ни находился, я всегда помнил о маме. Она незримо присутствовала рядом.
У кума Иванова мать умерла, когда он был в заключении. Воспоминания и разговоры о ней переносил мужественно.
– Ну, братцы, вы что рассолодели? – спрашивает он отрезвляющим голосом, берясь за графин с водкой и целуя его гранёный бок…
Все встряхивались, освобождаясь от минутной слабости (не к лицу мужчинам), и гомон, звон стаканов, клубы папиросного дыма вновь заполняют нашу небольшую комнату.
– Мешковы гуляют, – раздается за окном довольный, с ноткой зависти голос сторожа Клима, рассчитанный на приглашение к столу. Степан зовёт Клима.
– Помногу нет, а по сто пятьдесят у нас завсегда найдется! – разъясняет Егор Гаврилович вроде бы оробевшему поначалу Климу.
Убедившись в хорошем его самочувствии за столом и желая привлечь к себе внимание присутствующих, в особенности сына, встряхнув несуществующим чубом, он затягивает старинную русскую песню:
Слышу звон бубенцов издалека,
Это тройки широкий разбег…
На последних словах, взяв высокую, не под силу ноту, срывается и виновато замолкает, вопрошающе поглядывая на сына, уж готового подхватить прерванную отцом песню:
Нас три сестры: одна за графом,
Другая герцога жена…
Егор Гаврилович, оправившись от лёгкого душевного расстройства, успокаивающе продолжает:
Оставь напрасные заботы,
Забудь напрасные мечты,
Ведь не просто – ою ты морячкой,
А королевой будешь ты…
Я любил слушать эти протяжные, иногда со слезами песни, и не понять мне было в ту пору этих взрослых, много повидавших, более моего переживших людей, и завидно было оттого, что они знали и понимали многое и по-своему из того, чего еще не мог понять я. Их песни трогали меня до глубины души и навсегда остались в памяти непреходящей грустью.
Веселье за столом разгорается с новой силой, когда я, улучив момент, подсовываю Степану под руки гитару. Самодовольный и хмельной, он старательно прилаживает её на своем большом животе в ожидании чьего-нибудь заученно-удивлённого восклицания о его габаритах.
– Буржуазия, когда же ты лопнешь! – пружинит Степан по животу ребром короткой ладони.
Пощипывая струны гитары, будто выбирая из них самую звучную и веселую, Степан вначале невнятно, себе под нос проговаривает куплеты, какой-то, чувствуется, озорной песни. И вот, обведя лукавым взглядом гостей и подмигнув куме (щец бы покислей да бабёнку поживей!), срывается в дробный перебор:
Дрын здоровый я достану
И чертей метелить стану:
Почему нет водки на луне!
