– Зачем они говорят все это? – удивился Юн-Хо-Зан, обращаясь к знающему, по-видимому, все эти дела человеку. – Человек украл палку, ну, и суди его за кражу палки. А зачем же один обвиняет его в отцеубийстве, а другой говорит о добродетели.
– А таков порядок, – отвечал знающий в делах толк человек, – один тянет истину к себе, другой – к себе, а, в конце концов, она и остановится прямо перед судьями! Один будет непомерно запрашивать, а другой – невероятно сбавлять. Мандаринам-судьям настоящая цена и выяснится.
– Странный обычай! – сказал Юн-Хо-Зан, и подождав, пока дело о палке кончилось, обратился к мандаринам со своим делом.
Мандарины выслушали его, одни – прислушиваясь к тому, что он говорил, другие – рассматривая узоры на потолке, и в один голос воскликнули: – Закон!
– Да тут два закона! – возразил Юн-Хо-Зан. – Один – иметь косу, другой – брить голову. Какой же закон должен быть исполнен?
– Оба. Все законы всегда должны исполняться! – отвечали в один голос мандарины. – Мы затем и приставлены, чтобы все законы всегда исполнялись.
– Все! – уже в испуге воскликнул Юн-Хо-Зан и поспешил, насколько пятки позволяли, поскорее убраться.
«Уж если от применения двух законов человека каждый день бамбуками по пяткам, – что же будет, если к нему применить сразу все!» – думал он.
«Нет, со старыми китайцами нам друг друга не понять! – решил Юн-Хо-Зан. – Видно, оттого, что я сам молодой человек. Поговорить-ка мне с теми, которые помоложе!»
И увидав бегущего из школы школяра, он приветствовал его, как должно:
– Здравствуй, племянник моей тетки!
– Привет тебе, истребитель монгольской саранчи, многоженец, похитивший всех принцесс мира, окровавленный воин, дракон, дышащий огнем! – отвечал школьник на таком древнем китайском языке, каким говорили только за сто двадцать тысяч лун.
– В наше время эти слова звучат уже как ругательства! – улыбнулся Юн-Хо-Зан. – Кто научил тебя таким скверным словам?
– А в школе! – с гордостью отвечал школьник. – У нас этот язык только и учат.
– Напрасно! – сказал Юн-Хо-Зан. – Лучше бы вас учили приветливо разговаривать с современниками на современном языке. А на этом придется говорить разве только на том свете, при встрече с каким-нибудь древним героем. Чему еще учат вас в школе?
– Истории родной страны! – с гордостью отвечал школяр.
– А, это прекрасная наука! – сказал Юн-Хо-Зан. – Всегда приятно вспомнить о доблести и славе предков. Расскажи мне что-нибудь хорошее!
– Что же тебе рассказать получше? За двадцать четыре тысячи лун до нас жил богдыхан Да-Гуан-Су и истребил в своей жизни четыре миллиона людей. За двенадцать тысяч лун жил богдыхан Бай-И-Шан, отличавшийся жестокостью и казнивший два миллиона китайцев. За шесть тысяч лун жил богдыхан Цянь-Лянь-Цзыр, у которого был самый большой гарем. Он был сластолюбив.
Юн-Хо-Зан, в знак горя, схватился за голову. – Замолчи, малютка! Какой негодяй рассказал тебе одни только гадости про родную страну!
Но в это время страж схватил сзади Юн-Хо-Зана за косу.
– Эге! о чем ты беседуешь с молодым китайцем? Какие мысли внушаешь?
И с такой силой потянул Юн-Хо-Зана, что привязанная коса отлетела.
– Разбойник! – завопили все кругом. – Без косы.
А страж, моментально заколотив Юн-Хо-Зана в колодки, потащил его к главному мандарину.
– Вот какого злодея я поймал! – воскликнул он, падая пред мандарином на колени.
– Эге! Знакомая ласточка! – воскликнул мандарин. – Вот он кем оказался! То-то я давеча смотрю: приходит и как негодяй в чужие дела вмешивается! Ты что же это? По тюрьмам шляешься, – место себе выбираешь? В «Летопись» возмутительную страницу вписать хотел? Школяров на улице ловишь и, что не следует, говоришь? Дать ему от меня сто ударов по пяткам, и так как он без косы, – тащи его в суд! Дело не мое.
Мандарины-судьи встретили Юн-Хо-Зана, как старого знакомого.
– А! Тот самый молодчик, который что-то насчет применения законов полагал? И без косы, и полагает! Мандарин, который бранит подсудимых, кричал: – То-то он давеча ворчал насчет отцеубийства. Сам он, должно быть, родного отца убил, справедливые мандарины!
И даже мандарин, который должен всех хвалить, ничего не нашелся сказать в похвалу Юн-Хо-Зана:
– Что я, справедливые мандарины, скажу? Сами видите, – человек без косы!
Юн-Хо-Зана отвели в тюрьму, выбрили начисто голову, и мандарин-смотритель сказал:
– Сиди тут, пока коса не вырастет. А я тем временем буду тебе голову брить. Говорил утром: прогуляйся к бамбуковой роще. Не захотел – она теперь по твоим пяткам прогуляется.
Тут Юн-Хо-Зан больше не выдержал и в страшном гневе воскликнул:
– Довольно! Знаете вы, кто я? Я – богдыхан! Все так и покатились со смеха.
– Да это сумасшедший! – сказали одни. – Посадить его напротив, в сумасшедший дом!
– Самозванец! – решили другие. – Отрубить ему голову! Последнее мнение одержало верх.
Так прекратилась династия Мингов[24] в Китае. Три года ждали возвращения Юн-Хо-Зана в Пекине, а через три года избрали ему преемником манчжура Ло-То-Жоу.
СОВЕСТЬ
Случилось это в давнишние, давнишние, незапамятные времена, когда и летописей-то еще не писалось! Случалось и тогда людям делать глупости, но никто их глупостей не записывал. Оттого, может быть, мы и считаем наших предков мудрыми.
В те незапамятные времена и родилась на свет Совесть. Родилась она тихою ночью, когда все думает. Думает речка, блестя на лунном свете, думает тростник, замерши, думает трава, думает небо. Оттого так и тихо.
Днем-то все шумит и живет, а ночью все молчит и думает. Каждая куколка думает, с какими бы пестрыми разводами ей выпустить бабочку. Растения ночью выдумывают цветы, соловей – песни, а звезды – будущее.
В такую ночь, когда все думало, и родилась Совесть. С глазами большими, как у ночных птиц. Лунный свет окрасил ее лицо бледным цветом. А звезды зажгли огонь в глубине ее очей.
И пошла Совесть по земле.
Жилось ей наполовину хорошо, наполовину плохо. Жила, как сова.
Днем никто с ней не хотел разговаривать. Днем не до того.
Там стройка, там канаву роют. Подойдет к кому – тот от нее и руками и ногами: – Не видишь, что кругом делается? Тут камни тащат, тут бревна волокут, тут лошади ездят. Тут надо смотреть, как бы самого не раздавили. Время ли с тобой разговаривать! Зато ночью она шла спокойно. Она заходила и в богатые фарфоровые дома, и в шалаши из тростника. Тихонько дотрагивалась до спящего. Тот просыпался, видел ее в темноте горящие глаза и спрашивал:
– Что тебе?
– А ты что сегодня делал? – тихонько спрашивала Совесть.
– Что я делал! Ничего, кажется, я такого не делал!
– А ты подумай. – Разве вот что…
Совесть уходила к другому, а проснувшийся человек так уж и не мог заснуть до утра и все думал о том, что он делал днем. И многое, чего ему не слышалось в шуме дня, слышалось в тишине задумавшейся ночи. И мало кто спал. Напала на всех бессонница.
Даже богатым ни доктора, ни опиум помочь не могли. Сам мудрый Ли-Хан-Дзу не знал средства от бессонницы. У Ли-Хан-Дзу было больше всех-денег, больше всех земли, больше всех домов. Потому люди и думали: – Раз у него всего больше всех, – значит, у него больше всех и ума!
И звали Ли-Хан-Дзу премудрым. Но и сам премудрый Ли-Хан-Дзу еще больше других страдал от той же болезни и не знал, что поделать.
Кругом все были ему должны, и все всю жизнь только и делали, что ему долг отрабатывали. Так мудро Ли-Хан-Дзу устроил.
Как мудрый человек, он всегда знал, что надо делать. Когда кто-нибудь из должников крал у него что и попадался, Ли-Хан-Дзу колотил его, – и колотил, по своей мудрости, так примерно, чтоб и другим неповадно было.
И днем это выходило очень мудро: потому что другие действительно боялись.
А по ночам Ли-Хан-Дзу приходили иные мысли: – А почему он ворует? Потому что есть нечего. А почему есть нечего? Потому что заработать некогда: он весь день только и делает, что мне долг отрабатывает. Так что мудрый Ли-Хан-Дзу даже смеялся.
– Вот хорошо! Выходит, меня же обворовали, я же и не прав!
Смеялся, – а заснуть все-таки не мог. И до того его бессонные ночи довели, что Ли-Хан-Дзу, – несмотря на всю свою мудрость, однажды взял, да и объявил: – Верну я им все их деньги, все их земли, все их дома! Тут уж родные мудрого Ли-Хан-Дзу вой подняли: – Это с ним от бессонницы. От бессонных ночей на мудрого человека безумье напало! И доктора сказали то же. Пошел шум: – Все «она» виновата! Если уж на мудрейшего из людей безумье напало, что же с нами будет? И испугались все: и богатые, и бедные. Все жалуются:
– И меня «она» бессонницами мучает!
– И меня!
– И меня!
Бедные испугались еще больше, чем богатые:
– У нас всего меньше всех, значит, и ума меньше. Что же с нашими умишками будет?
А богатые сказали:
– Видите, как «она» бедных людей пугает, надо нам хоть за бедных вступиться!
И все стали думать, как бы от Совести отделаться. Но с кем ни советовались, ничего выдумать не могли.
Жил тогда в Нанкине А-Пу-О, такой мудрый и такой ученый, что равного ему по мудрости и учености не было во всем Китае. Решили люди:
– Надо у него совета спросить. Кроме него, никто помочь не может!
Снарядили посольство, принесли дары и до земли много раз поклонились.
– Помоги от бессонницы!
Выслушал А-Пу-О про народное горе, подумал, улыбнулся и сказал:
– Можно помочь! Можно и так сделать, что «она» даже и приходить не будет иметь права!
Все так и насторожились. А-Пу-О опять улыбнулся и сказал:
– Давайте сочинять законы. Где ж темному человеку знать, что он должен делать, чего не должен? Вот и давайте – напишем на святках, что человек должен делать и чего нет. Мандарины будут учить законы наизусть, а прочие пусть к ним приходят спрашивать: можно или нельзя. Пусть тогда «она» придет: «Что ты сегодня делал?» – «А то делал, что полагается, что в свитках написано». И будут все спать спокойно. Конечно, прочие будут мандаринам платить: не даром же мандарины будут себе мозги законами набивать!
Обрадовались тут все.
Мандарины – потому что все-таки легче в книжных значках ковыряться, чем, например, в земле.
А прочие – что лучше уж мандарину заплатить да днем с ним минутку поговорить, чем по ночам с «ней» разговаривать.
И принялись писать все, что человек должен делать и чего он не должен. И написали.
А мудрого А-Пу-О сделали верховнейшим из мандаринов. И зажили люди отлично. Даже с лица поправляться стали.
Нужно человеку что сделать, он сейчас к мандарину, выкладывает перед ним приношение:
– Здравствуй, премудрый! Разворачивай-ка свитки, – что в таком случае делать надлежит?
Зайдет спор, оба к мандарину идут, оба приношения выкладывают:
– Разворачивай свитки. Кто по ним выходит прав? Только уж самые последние бедняки, у которых даже мандарину за совет заплатить было нечем, бессонницей страдали.
А прочие, как только к ним приходила ночью Совесть, говорили:
– Что ты к нам лезешь! Я по законам поступал! Как в свитках написано! Я не сам! Переворачивались на другой бок и засыпали.
Даже мудрец Ли-Хан-Дзу, который больше всех от бессонницы страдал, теперь только посмеивался, если к нему ночью Совесть приходила:
– Здравствуй, красавица! Что скажешь?
– Что ж, ты имущество возвращать хотел? – спрашивала Совесть, глядя на него глазами, в которых мерцали звезды.
– А имею я право? – похохатывал Ли-Хан-Дзу. – А что в свитках сказано? «Имущество каждого принадлежит ему и его потомству». Как же я буду чужое имущество расточать, если мое потомство на раздачу не согласно? Выходит, или я вор, у них краду, или сумасшедший, потому что у себя ворую. А в законе сказано: «Вора и сумасшедшего сажать на цепь». А потому и меня оставь спать спокойно, да и тебе советую лучше спать, а не шататься!
Поворачивался к ней, спокойно и сладко засыпал. И всюду, куда ни приходила Совесть, она слышала одно и то же:
– Почем мы знаем! Как мандарины говорят, так мы и делаем. У них поди и спрашивай! Мы – по закону.
Пошла Совесть по мандаринам:
– Почему меня никто слушать не хочет?
Мандарины смеются:
– А законы на что? Разве можно, чтобы люди тебя слушались и так поступали! А не поймет кто тебя, а перепутает, а переврет? А тут для всех тушью на желтой бумаге написано! Великая штука! Недаром А-Пу-О за то, что это выдумал, верховнейшим мандарином числится.
Пошла тогда Совесть к самому премудрому А-Пу-О. Дотронулась до него слегка и стала. Проснулся А-Пу-О, вскочил:
– Как ты смеешь ночью без спроса в чужой дом являться? Что в законе написано? «Кто явится ночью тайком в чужой дом, того считать за вора и сажать его в тюрьму».
– Да я не воровать у тебя пришла! – отвечала Совесть. – Я Совесть!
– А по закону ты развратная женщина. Ясно сказано: «Если женщина ночью является к постороннему мужчине, – считать ее развратной женщиной и сажать ее в тюрьму!» Ты развратница, значит, если не воровка?
– Какая я развратница! – воскликнула Совесть. – Что ты?!
– Ах, ты, значит, не развратница и не воровка, а просто не хочешь исполнять законов? В таком случае и на это закон есть: «Кто не хочет исполнять законов, – считать того беззаконником и сажать в тюрьму». Гей, люди! Заколотить-ка эту женщину в колодки, да посадить за решетку на веки вечные, как развратницу, подозреваемую в воровстве и уличенную в явном неповиновении законам.
Наколотили Совести на руки колодки и заперли. С тех пор она уж, конечно, ни к кому больше не является и никого не беспокоит. Так что даже совсем про нее забыли.
Разве иногда какой грубиян, недовольный мандаринами, крикнет:
– Совести у вас нету!
Так ему сейчас бумагу покажут, что Совесть под замком сидит.
– Значит, есть, если мы ее под замком держим!
И грубиян смолкнет: видит, что действительно правы! И живут люди с тех пор спокойно, спокойно.
ГУСЛЯР
Богдыхан Дзин-Ла-О, да будет его память священна для всего мира, который только носит косы, – был мудрый и справедливый богдыхан.
Однажды он призвал к себе своих приближенных и сказал им: – Я хотел бы знать имя величайшего злодея во всем Пекине, – чтоб наказав его примерно, устрашить злых и поощрить к добродетелям добрых.
Придворные поклонились в ноги и отправились. Три дня и три вечера ходили они по Пекину, посещали базары, чайные дома, курильни опиума, храмы и вообще места, где толпился народ. Внимательно прислушивались.
А на четвертый день пришли к богдыхану, поклонились в ноги и сказали:
– Мы сделали все, что нам только позволяли наши слабые силы, чтоб исполнить твою небесную волю. И исполнили.
– Знаете ли вы теперь величайшего злодея в Пекине? – спросил богдыхан.
– Да, повелитель вселенной. Мы его знаем. – Его имя? – Тзянь-Фу.
– Чем же занимается этот негодяй? – воскликнул, вскипев благородным негодованием, богдыхан.
– Он играет на гуслях! – ответили посланные.
– Какие же преступления совершает этот гусляр? Он убивает людей? – спросил богдыхан.
– Нет.
– Он грабит?
– Нет.
– Он крадет?
– Нет.
– Да что же, наконец, такое невероятное делает этот человек? воскликнул богдыхан, теряясь в догадках.
– Ровно ничего! – ответили посланные. – Он только играет на гуслях. И славно играет, надо сознаться. Сам ты, владыка солнца и повелитель вселенной, не раз изволил слушать его игру и даже одобрять ее.
– Да, да! Теперь я припоминаю! Гусляр Тзянь-Фу! Припоминаю. Отличный гусляр! Но почему же вы считаете его величайшим злодеем в Пекине?
Придворные поклонились и отвечали:
– Потому что его ругает весь Пекин. «Негодяй Тзянь-Фу»! «Мошенник Тзянь-Фу»! «Злодей Тзянь-Фу»! – только и слышишь на каждом шагу. Мы обошли все храмы, все базары, все чайные дома, все места, где толпится народ, – и всюду все только и говорили, что о Тзянь-Фу. А говоря о нем, только и делали, что его ругали.
– Странно! – воскликнул богдыхан. – Нет, тут что-нибудь да не так!
И он решил сам расследовать загадочное дело. Переоделся простолюдином и в сопровождении двух тоже переодетых телохранителей отправился странствовать по улицам Пекина. Он пришел на базар.
Утренний торг кончился, торговцы складывали свои корзины и болтали между собой.
– Негодяй этот Тзянь-Фу! – кричал один из торговцев. – Он опять вчера вечером на празднике, по случаю новолунья, играл печальную песню. Что бы ему сыграть что-нибудь веселое!
– Да как же! Ждите! – злобно захохотал другой. – Разве этот негодяй может играть веселые песни! Весел тот, у кого душа бела, как цветок чайного дерева. А у этого мошенника душа черна, как тушь. Вот он и играет печальные песни.
– Как только не повесят такого злодея! – воскликнул кто-то в толпе.
– Его надо распилить тупой пилой пополам, и непременно вдоль! поправил сосед.
– Нет, привязать к двум лошадям за руки и за ноги и так разорвать!
– Посадить в мешок с давно не кормленными кошками!
И все кричали:
– Злодей Тзянь-Фу! – Негодяй Тзянь-Фу! – Как его терпит земля!
Богдыхан пошел в чайный дом.
Посетители сидели на циновках и пили чай из крошечных чашечек.
– Добрый день, добрые люди! Пусть души предков шепчут вашим душам хорошие советы! – приветствовал богдыхан, входя и кланяясь. – Что новенького в Пекине?
– Да вот мы только что без тебя говорили о негодяе Тзянь-Фу! сказал один из присутствовавших. – А он сделал что-нибудь? – спросил богдыхан. – Как? Разве ты не слышал? Весь город говорит об этом! воскликнули все кругом. – Вчера он нечаянно зацепил ногтем не за ту струну и взял неверную ноту! Негодяй!
– Что это был за ужас! – воскликнул один, делая вид, что корчится.
– И его еще не повесили! – Не растерзали!
И все, возмущенные до глубины души, восклицали:
– Негодяй Тзянь-Фу! – Мошенник Тзянь-Фу! – Злодей Тзянь-Фу!
Богдыхан пошел в курильню опиума. Там стоял страшный шум.
– Что случилось? – спросил богдыхан.
– А! Как всегда! Спорят о Тзянь-Фу! – махнул рукой хозяин.
Курильщики, ложась на полати, ругали Тзянь-Фу на чем свет стоит.
– Сыграл вчера пять песен! – кричал один. – Как будто не достаточно двух! – Сыграл вчера пять песен! – ворчал другой. – Как будто не мог сыграть семь или восемь!
И они ругательски ругали Тзянь-Фу, пока не засыпали с открытыми глазами.
И тогда все-таки бормотали во сне: – Злодей Тзянь-Фу! – Негодяй Тзянь-Фу!
– Мошенник из мошенников Тзянь-Фу!
Богдыхан пошел в храм.
Люди молились богам, но, когда уставали молиться, обменивались замечаниями и шепотом говорили друг другу:
– А Тзянь-Фу, все-таки, негодяй!
Короче сказать, до вечера богдыхан обошел весь город и везде только слышал: – Тзянь-Фу! Тзянь-Фу! Тзянь-Фу! Злодей! Негодяй! Мошенник! Наконец, вечером, возвращаясь домой, он зашел по дороге в дом бедного кули и, пожелав хозяевам хорошего ужина, спросил:
– Слыхали ли вы гусляра Тзянь-Фу?
– Где нам! – ответил бедный кули. – Разве у нас есть время развлекаться или платить за игру на гуслях! У нас не хватает на рис! Но мы знаем все-таки, что Тзянь-Фу негодяй! Об этом говорит весь Пекин.
И вся семья принялась разбирать игру человека, которого они никогда не видали и не слыхали, и приговаривать: – Злодей Тзянь-Фу! Негодяй Тзянь-Фу! – Мошенник Тзянь-Фу!
Богдыхан, вернувшись во дворец, был вне себя от изумления.
– Что бы это значило?
И, несмотря на поздний час, приказал немедленно разыскать и привести Тзянь-Фу.
Гусляра разыскали и немедленно привели к богдыхану.
– Здравствуй, Тзянь-Фу! – сказал богдыхану. – Знаешь ли ты, что во всем Пекине никого не ругают, кроме тебя?
– Знаю, небесная мудрость! – отвечал, лежа ниц, Тзянь-Фу.
– Все только и делают, что разбирают твою игру. Докапываются до таких мелочей, что просто ужас. И ругают тебя за эти мелочи на чем свет стоит!
– Знаю, небесная мудрость! – лепетал Тзянь-Фу.
– Отчего же это происходит?
– А происходит это по очень простой причине! – отвечал Тзянь-Фу. – Им не позволено ничего обсуждать, кроме моей игры на гуслях. Вот они меня одного и разбирают, и ругают.
Богдыхан приложил палец ко лбу и сказал:
– А!
И приказал запретить также обсуждать и игру Тзянь-Фу. Богдыхан Дзин-Ла-О был справедливый богдыхан.
НАГРАДЫ
При дворе, ведь, любят делать шум, хотя, по этикету, и полагается полнейшая тишина.
В Пекине однажды случилось следующее происшествие. Богдыхан Юн-Хо-Зан проснулся поздно и в дурном расположении духа.
Он призвал к себе главного евнуха и сказал:
– Сегодня я проспал доклад моих приближенных и не мог сделать распоряжений, как управлять страной. Вместе с тем я проспал и утреннюю молитву, – и души предков огорчены теперь, сердятся и, наверное, нашлют несчастья на Китай и на меня. И все эти беспорядки на земле и на небе происходят оттого, что какой-то зверь сегодня всю ночь рычал в саду у моего окна и мешал мне спать.
Главный евнух задрожал всем телом и сказал:
– Уж не забрался ли как-нибудь тигр?!
Но богдыхан пожал плечами и ответил:
– Ты вечно сочиняешь страхи и ужасы там, где их нет. Это не был тигр. Рычание было куда тише.
– Не был ли в таком случае это осел? – воскликнул евнух. – Он кричит тоже пренеприятно!
– Нет! – подумав, заметил богдыхан. – Это не был и крик осла. Я знаю, как кричит осел. Это было гораздо, гораздо тише. Зверь рычал вот так. Я хорошо запомнил.
И богдыхан показал, как рычал неизвестный зверь.
– Хорошо! – сказал главный евнух. – Прикажу сейчас созвать всех наших ученых. Пусть призовут на помощь все-все свои знания, пусть пороются в книгах, старых и современных, – и решат, что это был за зверь!
С этими словами он после бесчисленных поклонов удалился, отправился преспокойно к себе, попил чаю, повалялся в постели и часа через три явился к богдыхану и сказал:
– Ученые оказались на высоте своего звания и разгадали загадку. Животное, которое не давало тебе спать, сын неба, известно, ученым под именем – лягушки. Это – одно из самых хитрых животных, какие только существуют на свете. Оно живет в траве, – и, чтобы не быть пойманным, нарочно отличается маленькими размерами, крайней быстротой в движениях и имеет зеленый цвет!
– Да! При таких условиях очень трудно поймать это животное в траве! – сказал богдыхан. – Тем не менее, я очень хотел бы, чтоб вы постарались. Поймайте, убейте, – вообще сделайте что-нибудь такое, чтоб я мог спать, молиться и заниматься делами.
– Желанье, как видишь сам, сын неба, почти неисполнимое! воскликнул главный евнух. – Тем не менее, мы приложим все наши силы, всю нашу энергию, призовем на помощь все силы нашего рассудка, и, может быть, любовь и преданность к тебе помогут нам с честью выполнить задачу!
– Благодарю заранее! – сказал тронутый богдыхан. – Передай всем, что сумею наградить усердие каждого.
Главный евнух отдал положенное число поклонов, вышел и сказал младшему евнуху:
– Там, в саду, завелась лягушка. Скажи, чтоб ее поймали и убили!
Младший евнух передал приказание смотрителю дворца, смотритель дворца – садовнику, садовник – начальнику роз, начальник роз старшему поливальщику, старший поливальщик призвал рабочего Тун-Ли и сказал ему:
– Пойди и поймай лягушку!
Тун-Ли пошел в сад, поймал лягушку, прыгавшую по дорожке, взял ее за задние лапки, ударил головкой о камень, принес и положил:
– Пожалуйте!
Старший поливальщик отнес лягушку начальнику роз, начальник роз садовнику, садовник – смотрителю дворца, смотритель дворца – младшему евнуху, младший евнух принес ее к старшему:
– Вот лягушка! Поймана и убита!
Но старший евнух сказал:
– Ну, нет! Это было бы чересчур просто! И приказал бить в самый большой гонг и созывать всех служащих при дворце. Охотников, стражу, войска, евнухов и жрецов.
Поднялась страшная суматоха.
Богдыхан видел из окна, как прошел начальник охотников и полюбовался его вооружением.
На начальнике охотников были надеты латы, за поясом торчало до десяти кинжалов. На нем было два меча: один висел с левого бока, другой с правого, на случай, если бы первый сломался. В одной руке было у него копье с красными перьями, в другой – лук из черного дерева со страшно тугой тетивой. За плечами у него висело два колчана со стрелами. На одном крупными буквами было написано:
– Не трогайте! Стрелы отравлены!
На другом:
– Можно трогать. Стрелы не отравлены.
За ним шли рядами охотники, которые и оцепили весь сад. За каждым кустом стояло по охотнику с натянутым луком.
Стража заняла дворец и с обнаженным оружием стояла у всех дверей и окон, на случай, если бы зверь, испугавшись облав, вздумал кинуться во дворец.