Пока я был у психиатра, погода успела сильно разбушеваться. Ветер старательно пытается затушить огонь на зажигалке, которая должна по задумке создателя поджечь никотиновую палочку. Я стою уже минут десять и пытаюсь прикурить, и всё безуспешно. Несмотря на то, что от трифтазина я вообще туго испытываю эмоции, я начинаю злиться. На короткий промежуток времени, именуемый удачей, ветер сбавляет свой напор и зажигалка поджигает сигарету, прежде чем ветер сделает своё подлое дело. Канцерогенный дым заполняет мою грудную клетку, слабое головокружение в сочетании с лёгкой эйфорией делает меня немного счастливее, чем я был пять минут назад. Я всё ещё не ухожу от этого здания, полного историй психических расстройств. Люди заходят и выходят, почти всегда это нездоровые люди. Те, у кого всё хорошо с головой, сюда не приходят, им это просто не нужно, они и так счастливы. Раскрывается старая деревянная дверь с присущим ей скрипом, и через порог наружу делает шаг бабушка. Очевидно, что больная, была бы здоровая, ей бы не приходилось сюда заходить, чтобы выйти отсюда на моих глазах.
У старушки дёргается правый глаз, он смотрит туда, куда ему захочется, у него самостоятельное мышление, он сам решает, куда смотреть. Меланин давно покинул радужную оболочку этого глаза. Самое жуткое, что левый глаз просто смотрит на меня. Она выходит и останавливается, смотрит куда-то рядом со мной, а правый глаз продолжает изучать окружающий мир. Старушка медленно идёт в мою сторону, прихрамывая на правую ногу. Кажется, у неё вообще проблемы с правой стороной тела. Останавливается напротив меня, правый глаз фокусируется на мне. Холодный и мёртвый самостоятельный глаз смотрит на меня так пристально, что по телу пробегают мурашки. Он больше не крутится по своей орбите, он смотрит именно на меня, повторяя фокусировку за левым глазом. Мне хочется убежать, развернуться и бежать подальше – куда-нибудь, где этот глаз не сможет сверлить меня насквозь. Её дряхлые старые синеватые губы произносят полумёртвым голосом:
– Дорогой, у тебя не найдётся на билетик на автобус? Мне старой тяжело идти, далеко… Помоги, пожалуйста… – Я молча тянусь в карман за мелочью, не могу отвести взгляд от этого глаза. Он смотрит на меня по-своему, не так, как эта бабушка, у него отдельная жизнь, своё сознание, свои цели, он хочет раздавить меня морально, заставить бояться. Рука протягивает ей почти всю мелочь, которая нашлась в моём кармане, она берёт и благодарит меня. Как только маленькие монетки касаются её синеватой кожи, глаз снова начинает вращаться вокруг своей оси, иногда на чём-то останавливаясь, но не более чем на долю секунды.
Старушка уходит, а я только замечаю, что пока она у меня спрашивала «на проезд», сигарета превратилась в пепел. Я подкурил новую и, обнаружив, что денег на маршрутку у меня не осталось, избрал пеший вариант возвращения домой.
Лужи, деревья прогибаются под набором сильного ветра, небольшой мелкий дождик, который даже не может разглядеть глаз, промочил меня почти насквозь. Я иду, промочив все ноги, но я не боюсь заболеть. В последнее время я вообще мало чего боюсь из того, что может меня убить. Смерть – не самое ужасное, что может со мной приключится. Галлюцинации, то, что они могут сотворить с моим разумом, гораздо страшнее биологической смерти.
Я иду через мемориальный парк хотя мог пройти немного короче, но мне захотелось прогуляться именно здесь, я всегда очень любил это место. Здесь похоронены многие ветераны Второй Мировой Войны, многие из них стали героями посмертно. Рядом с парком настоящее кладбище, большое. Оно красивое – в отличие от простых кладбищ за этим действительно следят. Только по странному совпадению рядом с этим мемориальным кладбищем находится онкологический диспансер, прямо окнами смотрит на могильные грядки. Ирония грядущих перспектив.
Я подхожу к колоннам, они выстроены буквой «п», наверху колокола, которые никогда не звонят, но красиво заканчивают памятник. Недалеко от колонн, левее меня, стоит девушка, фотограф. Перед ней штатив и закреплённый на нём фотоаппарат, она осторожно крутит ручку штатива и перемещает фотоаппарат то выше, то ниже, другой рукой осторожно, вымеряя каждый миллиметр, крутит объектив. Я прохожу мимо колонн, где-то левее раздаётся женский голос:
– Молодой человек, если вам не сложно, вы могли бы не уходить, а встать хотя бы ненадолго между колонн? Ну, пожалуйста… – Я поворачиваюсь в её сторону, пытаюсь натянуть на лицо подобие улыбки, как это обычно получается у шизофреников, и встаю между колонн, не говоря ни слова.
Затвор фотоаппарат издаёт щелчок, а штатив вместе с камерой приближается ко мне. Её бледные руки быстрее крутят объектив.
Два кадра в секунду, чтобы наверняка. Почти минуту я позирую на волонтёрских основах. Она снимает фотоаппарат со штатива и быстрым шагом подходит ко мне, показывает снимки. Там я стою между двух колонн – чёрный силуэт, лица не видно, – сзади меня – начинающие желтеть деревья, серое небо, пролетающая на его фоне чёрная птица… Она так показывает мне порядка десяти снимков, которые отличаются друг от друга только тем, что где-то я между колоннами ближе, а где-то дальше, ну и, конечно, не везде запечатлелась птица, а только на одном снимке, который она показала мне первым. Она поднимает взгляд на меня. Из-под чёрного, промокшего насквозь капюшона показывается бледноватое лицо, писаное строгими чертами, тень от капюшона, падающая на её бледную кожу, делает её чуть загадочнее, чем это было, когда она смотрела на меня через линзы объектива. Мягко-карий взгляд наполненных меланином глаз, восторженный от получившихся кадров, смотрит куда-то сквозь меня, словно я призрак, она смотрит ровно на то, что находится за моей спиной, но он, взгляд, не холодный, живой, настоящий. Тонкие губы, выделенные бледно-розовой помадой, произносят:
– Молодой человек, а вы не могли бы мне ещё немного попозировать вон там? – Она указывает пальцем в сторону кладбища, где лежат ветераны, горит вечный огонь. Всегда мечтал позировать рядом с кладбищем, жаль, что у меня только рак не нашли. Я отвечаю:
– Хорошо, мне всё равно особо делать нечего, – и я иду за ней туда, куда только что указывала её рука.
6
Я давно не убирался у себя в коридоре, что видно по почти сантиметровому слою пыли. Он везде: на обуви, которую я ношу довольно редко, на полках, под ними. Если провести здесь пальцем, то на нём будет чёрный густой комок пыли. Я ставлю кроссовки чуть левее обувной полки – пыль там не успевает осесть, потому что эти кроссовки у меня самая популярная обувь.
Я прохожу на кухню и вдыхаю запах плесени. Хлеб, который уже отправляется в мусорное ведро. Закопченная турка, которую я также давно не оттирал от копоти стоит на столе. Я беру её и засыпаю туда две чайных ложки помолотого пару дней назад кофе, наливаю воду, а потом ставлю её на плиту. Главное, не забыть выпить вечером трифтазин, остальное мелочи. На воде появляются маленькие пузыри, она приобретает тёмно-коричневый, почти чёрный цвет, образуется кофейная тёмно-бежевая пенка и характерный аромат наполняет кухню. Кофе закипает, я снимаю его с плиты и даю пенке осесть, потом кипячу ещё раз, и ещё. Этот способ заварки называется «Кофе по-турецки».
Пройдя с горячим кофе в комнату и усевшись на диван, я замечаю на стене старую фотографию. Всё, что я могу, это снять и убрать её куда-нибудь подальше. Я не хочу её видеть, на ней всё то, чего у меня больше нет. Может быть, я бы и хотел её выбросить, но не смогу.
На фото четыре человека, ровно половины из них уже нет в живых. На выцветшей глянцевой фотобумаге за пыльным стеклом стоит мой отец в военной форме, на груди три ордена, не знаю каких, я не разбираюсь в военных делах. Отец левой рукой обнимает мою маму, она так устало и уютно улыбается, карие глаза, тёмно-каштановые волосы с небольшими кудрями. Мама левой рукой обнимает за плечо стоящего перед ней Стаса, моего брата близнеца. Он серьёзен, гордость семьи, спортивного телосложения, не накачанный, но заметно, что он занимается спортом, взгляд уверенного в своём будущем человека, глаза будущего военного. Героя. В другом конце фотографии отец небрежно держит меня за плечо правой рукой, на фото я в чёрной футболке, синих джинсах, волосы сантиметров, наверное, двадцать, чёрные, густые, отец это очень не любил. Стыдился меня, говорил, что мужчина должен выглядеть иначе, приводя в пример бритого почти под «ноль» Стаса.
Мне не хватает мамы, но не могу сказать, что скучаю по брату. Отец возлагал на него большие надежды, он мечтал, чтобы мой брат тоже когда-нибудь стал генералом, усыпал себе орденами и медалями грудь, в военном кителе приходил к старику отцу и пил с ним суровый армейский чай, обсуждал военные будни.
Мечтам не суждено было сбыться. Стас окончил колледж по специальности «мастер-краснодеревщик» и по наставлению отца сразу же отправился в военкомат. Отец похлопотал, чтобы его сын попал в хорошую военную часть, с отличными условиями, но не писарем, ведь ему нужно было вырастить настоящего мужчину, который смог бы достойно продолжить военную династию. В отличие от меня.
Всё пошло не по плану, когда Стас вызвался добровольцем в Чечню, где в тот момент шла локальная война. Он надеялся вернуться оттуда с медалью героя, зайти домой с сумкой на плече и, расставив ноги смотреть на глаза отца, которые переполняла бы гордость. Но не вернулся. Вернулся его жетон.
Костя, его сослуживец, рассказал мне как погиб мой брат. Несмотря на то, что я никогда не испытывал к Стасу братских чувств, мне стало жаль, что всё так вышло. Стас сопровождал БТР на дороге, что пролегала между гор. В один прекрасный момент, моего брата не стало. БТР наехал на противотанковую мину, и она рванула. От БТР остался водитель инвалид, у которого нет обеих ног и левой руки по локоть, и обгоревший корпус. От Стаса остался жетон, ошмётки военной формы и кровь на песке.
Костя потерял ногу. Он шёл довольно далеко от злосчастного БТР и взрывная волна его не так задела, за то задел осколок то ли мины, то ли самой подорвавшейся машины. Он перебил артерию на левой ноге. Её вполне можно было бы спасти, если медицинская помощь не была оказана так поздно. Всё, что сделали на месте – перетянули ногу, чтобы он не истёк кровью. Пока его доставили до заставы, где был врач, жара и грязь сделали своё дело – гангрена. Ногу пришлось ампутировать, чтобы хотя бы спасти ему жизнь.
Костя единственный военный, к которому я хорошо отношусь. Он не пытается заставить жить весь мир по уставу и доказывает, что он лучше кого-то потому что служил. Например, я не служил. Возможно, это потому, что армия забрала его ногу, лишила возможности начать отношения с девушкой и гулять с ней по парку. Он не может выйти прогуляться просто потому, что ему хочется. На костылях далеко не уйдёшь.
В кармане джинсов раздаётся вибрация и я встаю с дивана. Неизвестный номер – отвечаю, прижав щекой телефон к левому плечу и, снимаю фотографию. Я молчу до тех пор, пока женский голос не говорит:
– Привет, это я, Ирина. Ты как завтра согласен попозировать мне в студии? Я придумала интересную тему для фотосессии.
– Я не против. Как раз хотел немного развеяться, а во сколько встречаемся и где? – Она называет мне фотостудию, адрес и как туда добраться, а я выдвигаю полку в тумбочке и убираю фото в кучу вещей, которыми не пользуюсь уже несколько лет.
7
Я шёл из школы, это был самый ужасный день, который только фантазия тринадцатилетнего подростка могла себе представить. Я не знал, как теперь, после этого смогу появиться в школе, прийти туда, снять куртку в раздевалке, поздороваться с одноклассниками. Сказать «здравствуйте, Елена Владимировна» классному руководителю, сесть за свою парту и выложить тетрадь с пеналом. Этот день изменил моё отношение к этой школе, ко всему, что я называл «моя школа». Я не испытываю ненависти к этому человеку, я не хочу ему зла, меня так не воспитывали, я рос в христианской, военной семье, моя мама очень верующая и я тоже. Я верил в Бога, я ходил по воскресениям в церковь.
Всё началось в полдевятого утра, как обычно. Первый звонок, урок математики, на котором я за непониманием предмета сидел на последней парте и рисовал всякую всячину в своей клетчатой тетради. Из-за этого я покупал ручки каждую неделю. Семь или восемь дней и каждая ручка заканчивалась. Мои тетради были больше похожи не на тетради по математике или биологии, а скорее на сборник начинающего и неумелого художника.
Последним был урок труда. Мальчики направо, девочки налево. Половое разделение труда. Девочкам было строго настрого запрещено входить в этот кабинет. Учитель труда мотивировал это тем, что женщинам нечего делать среди мужских инструментов. На уроке он показывал нам, как сделать узор из объёмных треугольников на любой ровной деревянной поверхности. Для этого нужен был резец, карандаш и линейка. Вспомним уроки геометрии, черчения и начертим на ровной деревянной поверхности две параллельные линии, а их соединим короткими линиями под углом примерно в сорок пять градусов. Получатся такие начерченные треугольники. Далее по рисунку вдавливается резец с одной стороны, потом с другой и продавливается рисунок. Получается объёмный треугольник. Объёмный внутрь, впалый, если можно, так сказать.
Когда прозвенел звонок и все ребята быстро собрали вещи и побежали домой, меня учитель попросил задержаться. Он сказал, что мои треугольники недостаточно правильные, недостаточно ровные, слишком разные, чтобы это можно было считать выполненным заданием. Маленькая деревянная дощечка лежала на моей парте перед глазами с неровными треугольниками, рядом с ней был резец, карандаш и то, что осталось от ластика. Набор трудящегося, атрибут начинающего столяра, начало начал будущего деревообработки.
Преподаватель проверил работы только двух человек, но отпустил всех, он сказал, всем идти домой, а мне остаться. Учитель труда был мужик ростом около ста восьмидесяти, лысый, гладкая кожа, но настолько лысый, что, если провести по его голове рукой, могло показаться, что это страусиное яйцо. Под носом были густые рыжеватые усы, а под ними натянутая улыбка преподавателя бесполезной самозащиты. Например, он утверждает, что при взрыве атомной бомбы нужно держаться в подвалах и перебираться в сторону, противоположенную взрыву. Только это бесполезно. Не успев прочитав справку по выживанию в тетради по ОБЖ – ты уже превратишься в жаркое.
Он положил мне вспотевшую руку на плечо, от которой странно пахло, и проговорил, всё-ещё находясь у меня за спиной:
– Сейчас я научу тебя, как правильно вырезать эти треугольники, это просто и интересно. Тебе понравится.
Он отошёл куда-то из самого класса, сказал, что ему нужно взять свой инструмент, чтобы показать мне, как правильно вырезать треугольники. Через минуту или полторы выключился свет. В темноте сильнее ощущался запах древесины, пыли, нагревшихся станков, подгоревшего масла на шестерёнках. Окна всегда были закрыты чёрной натянутой тканью. В этом кабинете свет всегда был только от лампы накаливания. Учитель вернулся с пустыми руками, он взял дощечку левой рукой, протянув её через моё плечо, а правой стал медленно резцом попадать в треугольники. В полной темноте.
Он сказал, что отключили свет, но настоящий мастер и на ощупь сможет исправить некачественную работу. Он всё рассказывал мне, что можно не смотреть на то, что ты делаешь, но нужно чувствовать работу. Стать с ней единым целым. Его левая рука немного тряслась, я не видел этого, но чувствовал это плечом, которое он задевал предплечьем. Я сидел и старался не шевелиться, я боялся, что порежусь обо что-нибудь в такой темноте, слушая учителя я пытался понять, почему отключение электричества никак его не остановило?
Я учился у него только месяц. Новый учитель, новая школа. Недавно я был отчислен из лицея, а в кадетской училище меня тоже не взяли на досаду моему отцу.
Правой рукой он взял меня за запястье и куда-то потянул. Я почувствовал ладонью что-то влажное, тёплое и продолговатое. Это был его член. Я резко встал оттолкнув его. Я не видел, куда он упал, но шума было много. Кажется, он упал на какую-то парту и свалил её. Я бежал из этого кабинета по темноте, а когда выбежал из него, в школе горел свет. Это он его выключил, это был только его спектакль с одним зрителем, который по задумке должен был принять участие в этом представлении для узкого круга лиц.
В этот кошмарный день я уже подходил к дому. На лавочке возле соседнего дома, мимо которого я проходил, сидел молодой парень, примерно моих лет. Он был в бежевой олимпийке поверх белой футболки, синих джинсах и кедах, чёрные волосы, средней длинны, сантиметров пять. Он окликнул меня по имени:
– Андрей, ты тоже что ли пострадал от этого старого педофила? Как на счёт того, чтобы проучить этого озабоченного гада? – Он говорил как говорят старые друзья или одноклассники вытерпевшие друг друга одиннадцать лет.
Это был тот самый парень, который кидал тогда на озере камни. Когда я был ребёнком, я бросал камни лягушками в воду и он, именно он меня обыграл в том немом соревновании. Он говорил, что знает, как нужно отомстить.
8
Утро не обещало быть тёплым, так сказали в вечернем прогнозе погоды на «завтра», то есть на сегодня. Вчера это ещё можно было назвать завтра, но сейчас это пасмурное сегодня с похолоданием на три градуса. Они действительно ощущаются под влиянием ветра в тандеме с дождём. Я иду к Косте. Он позвонил мне час назад и попросил помочь добраться ему до больницы. До той больницы, где я почти могу сесть с чипсами и пивом перед телевизором. Настолько я там как дома.
До вечера, то есть до встречи с Ириной у меня достаточно времени, около одиннадцати часов. Костя тоже посещает психоневрологический диспансер. Нет, он не шизофреник как я, он не слышит голоса, у него нет галлюцинаций и даже навязчивых мыслей. Большую часть времени он вполне себе дееспособный инвалид, но, если где-нибудь на стройке упадёт балка или неподалёку кто-то из рабочих будет отбивать отбойным молотком асфальт – он просто упадёт на землю, он будет кричать, лёжа на земле обхватив руками затылок.
У него контузия. Он её получил в тот же момент, когда моего брата разорвало на части. Я знал его задолго до армии, в своё время мы с ним дрались, потом дружили и снова дрались. Он повзрослел и попал в армию. В одну роту с моим братом. Мой отец постарался, чтобы его сын со своим другом служили оба бок о бок. На самом деле увечье Кости, и смерть моего брата имеют общую основу. Оба хотели быть героями, оба хотели отличиться на бессмысленной войне ни за что. Им обоим хотелось приобрести статус героя, ветерана войны, что уже поднимало бы их в глазах окружающих. Они могли бы рассказывать девушкам, как они отстреливались от террористов, как там было тяжело, что они были в шаге от смерти, что они настоящие мужчины, которым ничего не страшно. Они бы много чего могли. Дело в том, что от моего брата остался только жетон, а Косте отрезали левую ногу выше колена из-за гангрены. Слава, героизм. Первому бессмысленная война обеспечила два квадратных метре земли на кладбище, а второй был вынужден перейти на костыли и инвалидную коляску.
Подойдя к дому Кости, я звоню в домофон. Сейчас кто-нибудь должен открыть. Открывает его мать. Мне подниматься недалеко – первый этаж. Его мать специально обменилась с соседями, даже вроде доплатила им, чтобы сыну была легче подниматься домой. Дверь открылась и в дверном проёме застыл Костя опёршийся на дверной косяк:
– Привет, рад тебя видеть. Как там у тебя дела? Ты вылечился? – Он действительно искренне интересуется, ему действительно не безразлично, как моё состояние. Он не спрашивает ради приличия и никогда не спросит «как дела» только потому, что так положено.
– Да всё в порядке, снова на трифтазин. Жизнь удалась, ты готов?
Он кивает и отходит от двери, освободив проход мне. Сейчас мне нужно выкатить инвалидную коляску к подъезду, помочь Косте спуститься вниз и усадить его туда. На улице небольшой дождь и по моей просьбе Костя надевает непромокаемый плащ. Как только Костя выбирается из подъезда не без моей помощи, я усаживаю его в коляску. Мы едем, точнее, я его везу. Костя делится со мной планами на будущее:.
Он хочет найти девушку, такую, которая полюбит его за внутренний мир, а не за деньги его отца. Красивую, умную, которая будет с ним гулять, которой будет не стыдно рассказать подругам о том, что её парень инвалид. Пусть инвалид, но ветеран, герой. Так ещё и утопист, романтик. Добравшись до психоневрологического диспансера, мы оставляем коляску внизу и отцепляем от неё костыли. Дальше он сам.
