– И что, они были на бумаге изначально, или тот, кто это писал, украшал текст рисунками, как Пушкин?
– Ты знаешь, я припоминаю сейчас, листочки там были разные. Вот эти рисунки – да, они нанесены на более современной почтовой бумаге. Но там ещё были какие-то древние пожелтевшие листы. Некоторые – без всяких украшений, а некоторые – вроде даже с печатями… Я же говорю, пару раз только осматривал содержимое, да и то, больше всего меня статуэтка заинтересовала, потом эти деньги, особенно крупные. Ну, а письма – в последнюю очередь, тем более, я в них не понял ничего.
– Ладно, давай тогда так. Отдыхай, делай визиты, управляйся с делами, а попутно вспоминай всё, что с этой историей связано, да записывай. А я пока справки наведу, в Публичной библиотеке посижу, с людьми поговорю. Тут дело и впрямь непростое, а тебе мелькать не стоит, за тобой и следить могут, – заметив его возмущённый жест, Савелий мягко уточнил: – ты, Николаша, со мной не спорь, я по своим газетным делам с какой только шушерой не общаюсь, знаю, что говорю. Ты человек военный, прямой, а я хитрая журнальная крыса, всё больше по закоулкам… Ладно, денька через два-три нагряну. У меня ведь ещё своя работа есть, никто её не отменял! Если заинтересую главного этим делом, оформлю, как редакторское задание, тогда будет полегче.
* * *
Савелий пропадал четыре дня. Вначале Николай действительно занимался обычными делами. Навестил нескольких знакомых, ещё раз побывал в военном Департаменте, погулял по городу. На третий день пробовал звонить в редакцию «Одесских новостей», спрашивать Савелия. Разумеется, никто ничего не знал, да и не особо хотел разговаривать. Наконец, вечером третьего дня ему передали записку: «Завтра непременно будь у себя в пять пополудни. Есть новости. С.»
На следующий день ровно в пять, в дверь номера постучали. Николай открыл и уставился на странного человека явно еврейского происхождения: тёмная, с проседью, борода, чёрный длиннополый лапсердак, чёрная же шляпа с широкими полями, из под которой выбивались курчавые пейсы, в руке – потёртый саквояж. Странный еврей живо просочился в номер и озабоченно пробормотал сильно картавя:
– И шо, ви таки не будете закрывать эту дверь? Ви хотите, чтоб уся гостиница видела Изю Гольдмана заходить к русскому офицеру делать свой маленький гешефт?
– Какой гешефт? – оторопел Николай.
– Нормальный еврейский гешефт! – сказал гость обыкновенным голосом, снимая шляпу с пейсами и открывая знакомую рыжую шевелюру. – Закрой уже, в конце концов, дверь. А заодно и рот! – Савка коротко усмехнулся.
– Чтоб тебя! – Николай закрыл, наконец, дверь и мрачно уставился на друга, – Что это ещё за маскарад?
– А то, мой дорогой, что дело это гораздо серьёзнее, чем ты думаешь! Подозреваю, что за мной могли следить, вот я и замаскировался, чтоб никто на тебя раньше времени не вышел! Портфельчик-то твой, оказывается, преинтересная штучка!
– Давай уже, рассказывай, – по-прежнему неприветливо буркнул Николай, – не тяни! И бородёнку свою можешь отодрать.
– То-то, не тяни… Ну, задал ты мне задачку, Николка! А заодно и себе. Я тут порылся по библиотекам, поговорил с людьми, намёками, конечно, поговорил. Таинственная штука – твоя статуэтка.
Как известно, буддизм в Японии – самая распространённая религия. Одна из её особенностей состоит в разделении на множество школ и учений. Для одних главное – это ритуалы, для других – философские размышления, для третьих – медитация и так далее. Одни школы были популярны среди монахов, другие – среди учёных, иные – среди самураев. Эта фигурка древняя и имеет отношение не только к монахам, но и к правителям. Судя по твоему рисунку, на шкатулке были изображены какие-то иероглифы. Конечно, правильно запомнить и затем нарисовать их ты не смог, а это бы значительно облегчило нашу задачу.
Скорее всего, эта фигурка имела для японцев ритуальное значение. Может, они собирались использовать её, как некий защитный талисман, а может, с её помощью хотели одержать победу или поднять боевой дух. И, похоже, что это не просто фигурка. Я всего не запомнил, господин учёный увлёкся и начал оперировать такими терминами, которые даже я со своей профессиональной журналистской памятью не запомнил. Но там шла речь о неких древних школах буддизма, таинственных монастырях, затерянных в горах… Последователи Будды не занимаются стяжанием сокровищ – речь, очевидно, идёт о чём-то мистическом. В общем, не думаю, что военные планировали её использовать, как материальную ценность, это не в японском характере. А профессор очень просил, если у нас будет эта фигурка, обязательно прийти к нему, тогда он сможет рассказать о ней более подробно.
Вот что тут явно материальное, так это банкноты. Я показал твои рисунки одному коллекционеру – специалисту по бумажным деньгам, бонам. И он рассказал, что в Северо-Американских Соединённых Штатах в прошлом веке ещё существовала сложная система эмиссии, каждый банк выпускал кредитные билеты самостоятельно, все они отличались друг от друга цветом, размером, рисунком, номиналом. Чаще всего это были почти ничем не обеспеченные бумажки, быстро терявшие стоимость. Однако если заказ на выпуск бумажных денег исходил от американского правительства, то такие деньги обменивались на золото и серебро, поэтому ценились высоко. В основном на твоих рисунках изображены банкноты периода 1860-1890-х годов. Мелкие номиналы, скорее всего относятся к разным банкам, и особой ценности не представляют, хотя, что-то определённое он мог бы сказать, только подержав эти купюры в руках. А вот «тысячники» могут быть интересны. Это совсем недавний выпуск, 1891-го года. Их отпечатали небольшим тиражом, по заказу американского правительства. Появление этих банкнот, свободно обмениваемых на золото, сильно подрывало золотой резерв банков, ведь номинал был высок и запас драгоценного металла быстро истощался. Банки стали изымать эти купюры из обращения, поэтому их оборот начал резко сокращаться. Кстати, они получили прозвище «Большие арбузы» – из-за вертикальных чёрных линий на зелёных нулях.
Вряд ли они представляют какую-то коллекционную ценность, но в любом случае, их можно поменять на золото по номиналу, а это уже немало. Разумеется, немало – в масштабе частного лица, а не в масштабе японских военных, бросивших ради них на убой целый полк.
Меньше всего мне удалось узнать о твоих таинственных письмах. Идти к кому-то с одними беглыми рисунками, которые ты запомнил, и даже не зная толком языка этих писем, я просто постеснялся. Кстати, а ты уверен, что это был именно немецкий?
– Ну, я так думаю, – неуверенно пожал плечами Николай, – там ещё буквы были, ну совсем германские, что ли… Ну, вот такие, – он притянул к себе листок и быстро нарисовал большую букву «G», угловатую, удлинённую, со всякими завитушками…
– Были, конечно, были, – усмехнулся Савка. Это называется «готическое письмо», оно характерно, конечно, для немецкого языка, но в древности употреблялось и для латыни, а потом и в других североевропейских странах: Франции, Британии, Швеции, Голландии. Между прочим, голландский и шведский языки очень похожи на немецкий! Но из-за твоего фон Штальке примем рабочую версию, что это всё же немецкий.
– И что следует из этой твоей рабочей версии?
– Да ничего, – Савелий покачал головой, – слишком мало мне известно. Надо самому почитать эти письма. В общем, Николка, если хочешь что-то понять в этом деле, нужно забирать твой портфель и копать дальше. Ты пусти слух, что тебе наследство вышло, и уехать придётся срочно, только не говори, куда! А сам быстренько за портфелем!
Глава 4. Крым, август-октябрь, 1907
Поездка Николая в Крым не принесла неожиданностей. Бывший ординарец Слепченко находился в добром здравии и был доволен жизнью. Передал портфель, на вопросы о том, не приезжал ли кто, не спрашивал ли про него, не интересовался ли портфелем, весело отвечал:
– Никак нет, ваш-бродь, усё тихо!
Николай погостил у Ивана пару дней, вышел несколько раз с ним в море на рыбалку и остро думал, как отблагодарить своего бывшего подчинённого. Но вскоре понял, что честному парню совершенно довольно того внимания, которое оказывают соседи и родственники – далеко не к каждому из них приезжал в гости его благородие штабс-капитан, герой войны, с боевыми ранами. На третий день Горчаков перебрался в керченскую гостиницу, где снял номер из двух смежных комнат и стал ожидать приезда Савелия.
На этот раз Савка ввалился к нему в своём обычном виде, под вечер. Едва умывшись с дороги, потребовал портфель «для осмотра и потрошения». Бережно взял в руки, оглядел со всех сторон, покачал неодобрительно головой: «Не мог аккуратнее разрезать, медведь нетерпеливый!». Наконец, открыл его и начал вытаскивать содержимое. Покрутил в пальцах изящную шкатулку, полюбовался на рисунки, достал саму статуэтку. Бережно поднёс к глазам, рассмотрел со всех сторон.
– Очень любопытная вещь, очень! От неё так и веет древностью, мистикой, тайной! Не удивлюсь, если именно за ней тогда бросились японцы! Не удивлюсь… – он с сожалением спрятал статуэтку обратно в шкатулку, отложил в сторону.
– А теперь – письма, таинственные немецкие… ну да, точно немецкие письма, – Савелий хватал листочки, жадно вчитывался в них, откладывал в сторону, брался за следующие, – так-так… оч-чень любопытно, только какой идиот их так безбожно перемешал? – поднял глаза на Николая, хмыкнул: – Ну, извини, не идиот! Понимаю, ты спешил, не до того было, а мне теперь их раскладывать по порядку! Это притом, что номера страниц как-то забыли проставить… В общем, тоже интересная история, похоже тут не зря твой фон Штальке крутился! В двух словах, здесь переписка по некоему древнему наследственному делу, ещё с прошлого века! Какие-то земли, замок, рыцарские сокровища, привезённые из крестовых походов. Мне надо посидеть с этими письмами, разобраться, почитать внимательно.
Напоследок Савелий вытащил не очень толстый конверт, достал небольшую пачку разношёрстных банкнот. Разбросал их веером по столу, потом поднял, принялся внимательно разглядывать.
– Лукавый их разберёт! – с досадой бросил он банкноты обратно на стол, – Тут разновидностей – море! Надо показать их тому профессору, специалисту по бонам, а то я не пойму, зачем их столько, разных! Ладно, ты давай иди спать, а я посижу ещё, поразбираю переписку эту, почитаю… Завтра мне в дорогу не рано, успею выспаться!
– А куда ты поедешь? И что делать мне?
– Тебе, Николка, надо продолжать крутиться здесь, делать вид, что всё ещё занимаешься наследством. Из тебя актёр, конечно, никакой, ты толком даже ни переодеться не сможешь, ни следы запутать. А так, ничего, крутись себе на людях и всё. А я, уж извини, портфельчик твой с собой прихвачу, буду расследовать дальше. Надеюсь, ты мне доверяешь?
– Что ты несёшь, Савка, чёрт такой! Чтоб я тебе да не доверял! – возмутился Николай.
– Ну, то и хорошо, что доверяешь… Только знаешь, больше так меня не называй, да и сам тоже, не очень…
– То-то я смотрю… – прищурился Николай, раньше ты через слово, всё чё… м-м, ну в общем, это… А сейчас только «пёс» да «лукавый»!
– Заметил? – улыбнулся Савелий, – Это я с прошлого года. Пришлось мне тогда по газетным делишкам в городе Кронштадте побывать. Дрянной городишко, доложу тебе. Босяки, пьянь, рвань. Вечером далеко от гостиницы не отходи, запросто голову проломить могут. А мне-то как раз и надо не по центральным улицам рыскать, а по таким именно притонам. В Одессе-то я всех босяков знаю, в Питере тоже многие знакомы, а здесь как-то не очень мне уютно.
Ну, повидался с кем надо, спешу к себе, а тут гляжу, навстречу мне толпа движется. Странная толпа, замечу. Вроде босяки, идут нельзя сказать, что спокойно, шумят, руками размахивают. Но всё это совсем беззлобно что ли, наоборот, даже восторженно. Впереди батюшка идёт: обычный такой, не помпезный, худощавый, в одной ряске лёгонькой и… босиком! На улице март-месяц, между прочим, грязно, холодно, мокро. А он идёт себе, словно в сапогах и в шубе, да улыбается так радостно, светло.
Поравнялись они со мной, а я стою, смотрю на него, словно заколдованный, уж больно чудная картина получается. Тут он со своей свитой около меня останавливается и ласково так говорит, словно давнему знакомцу:
– Что, Савелий, чудно тебе?
– Чудно, – говорю, – батюшка!
– А ты не чудись, я одежду да сапоги вот этим людям отдал, они им нужнее, а мне Господь ещё даст. Ты бы тоже пожертвовал что-нибудь, глядишь, и тебе Бог бы помог. А то ты всё для себя, да для врага стараешься!
– Какого врага? – не понимаю.
– А того самого, который у тебя всё знает, да всех побирает! Не поминай его больше, тогда тебе лучше будет!
Не помню сам, как портмоне вытащил и давай раздавать деньги налево и направо. А священник стоит, улыбается, смотрит на это всё действо. Затем кивнул мне, благословил и пошёл дальше со всей этой толпой босяцкой.
Не поверишь, Николка, с той поры язык не поворачивается эти слова произносить, будто останавливает какая-то сила. Даже, если слышу подобное, вздрагиваю. А дела мои после этого и впрямь в гору пошли, и гонорары мне повысили, и темы пришли интересные…
* * *
Утром Николай проснулся рано и, едва одевшись и умывши лицо, принялся в нетерпении прохаживаться по комнате, часто подходя к Савкиной двери – слушать, не проснулся ли?
Подходил к столу, доставал то статуэтку, то конверт с банкнотами. Перебирал их, рассматривал, в досаде бросал обратно и снова принимался топтаться под дверью, припадая на раненую ногу.
Наконец, около десяти часов, дверь отворилась и мрачный, не выспавшийся Савелий появился в комнате Николая.
