– Короче, вот что, – сказал Андрей Фомич, кладя перед ним чистый лист бумаги и ручку. – Пиши заявление. Ты же в этом году еще не отдыхал, уходи в отпуск. Прямо с сегодняшнего дня, я в кадрах и бухгалтерии все улажу. Полагаю, тебе сейчас в отделении появляться не надо, на каждый роток платок накидывать. Жаль, в халате ты и в одежке больничной. Позвони своей Петровне, чтобы втихаря принесла сюда твои вещички. Ну, и еще там что, нужное тебе. Только, сам понимаешь, из дому не девайся пока никуда, можешь понадобиться. Но это, надеюсь, временно. День-другой поглядим, как события станут разворачиваться, какие птицы сюда пожалуют, сориентируемся. Может быть, удастся тебе слинять куда-нибудь из города на пару недель, к морю хорошо бы, в себя прийти, оклематься, да и чтоб голову тебе тут никто не морочил. И помни, Глебыч, ты не один, мы тут все за тебя горой. Захиреть тебе не дадим, упремся до отказа.
И Гурский вдруг поверил ему. Без каких-либо обиняков поверил. Мелькнула даже сумасшедшая мысль, что ведь надо было случиться такой беде, чтобы доподлинно узнать, кто чего на самом деле стоит. Тот же Фумичок. Та же Лариса, с которой повел себя по-свински. Растрогался. До того растрогался – едва слезу не пустил. Нервы, – упрекнул себя, – ни к черту стали, собой уже толком не владею. Не хватало еще разнюниться тут, в хиляка мокроносого превратиться. Стоя, не присаживаясь, написал заявление, размашисто подписался, выпрямился, протянул руку:
– Спасибо, Андрей Фомич. Не время выяснять отношения, но не простил бы себе, если бы не сказал. Я о вас нехорошо думал. Точней, не всегда хорошо. И был не прав. И очень рад, что был не прав. Вы простите меня.
– Дурень ты, Дима, – расплылся в улыбке Андрей Фомич. – А я вот о тебе всегда хорошо думал. И уверен, что не дашь повода подумать плохо. Ведь не дашь?
– Не дам, – не отвел взгляда Гурский.
– Ну вот и чудненько. Звони своей старшей.
Дожидаясь Петровну, о болезни, как сговорились, не вспоминали, посудачили о том, где и как можно было бы недорого, но качественно отдохнуть. Петровна подоспела через десять минут, запыхавшаяся, всклокоченная, с раздутой наволочкой в руке. Решила, похоже, что ее зава куда-то увозят «с вещами на выход».
– Что в отделении? – спросил ее Гурский. – Косточки перемывают?
Петровна нерешительно зашмыгала носом:
– Просочилось, Дмитрий Глебович. Вы же знаете, как у нас…
– Мальчик не кровит?
– Нет, стабилизировался. А вы… вы куда сейчас?
– В отпуск ухожу. – Улыбнуться постарался беспечно. – Андрей Фомич уговорил. Давно, считает, не отдыхал я. Вы вместе с Иван Иванычем позаботьтесь, чтобы в отделении порядок был. Ежели что, сразу мне звоните, я пока дома буду.
– Позвоним… Конечно… – Петровна недоверчиво переводила взгляд с одного лица на другое. – И отдохнуть вам надо… Это правильно…
– Ну, ладно, – выручил ее Гурский. – Вы, пожалуйста, выйдите на минутку, мне переодеться надо. Пижаму мою потом заберете.
Петровна вышла, Дмитрий Глебович, стесняясь почему-то главного и поворачиваясь к нему спиной, разделся до трусов, натянул на себя рубашку, брюки, сунул в наволочку больничное одеяние, снова протянул руку:
– Так я пошел?
– Бывай! – подмигнул Андрей Фомич и в этот раз не ответил рукопожатием, а залихватски хлопнул его по ладони. – Где наша не пропадала? Нигде не пропадала! Хвост пистолетом, Глебыч!
Петровна дожидалась его в коридоре, подбежала, едва показался он из приемной:
– Как же так, Дмитрий Глебович? Даже в отделение не зайдете, покинете нас? Это Фумичок вас так? Спроваживает?
– Он не Фумичок, – нахмурился Гурский. – Он Андрей Фомич, главный врач больницы. И никто меня не спроваживает, я сам решил уйти в отпуск. Через положенный срок вернусь, приступлю к работе. И вы, и все остальные не должны сомневаться. За этим, кстати, вы тоже проследите. И вообще я на вас, Петровна, очень рассчитываю. Иван Иванович, вы же знаете, иногда увлекается. Держите меня в курсе.
– Буду, – одним словом обошлась Петровна.
Гурскому не хотелось выходить во двор с Петровной, к тому же несущей эту провокационную наволочку, идти рядом с ней к машине, отвечать на ее неминуемые вопросы. Счел за лучшее попрощаться здесь:
– Ну, до скорого, Петровна. Мне еще надо к начмеду заглянуть. – По старой дружбе чмокнул ее в щеку, потрепал по плечу: – Ничего, мы еще потолкаемся!
– Еще как потолкаемся! – в тон ему ответила. – Вы только ни о чем не беспокойтесь, Дмитрий Глебович, отдыхайте. Все будет хорошо, уж верьте слову.
– Чему ж еще верить, как не слову? – отшутился Гурский и, озабоченно глянув на часы, зашагал в другой конец коридора.
Ни к какому начмеду, конечно, не пошел, пробыл несколько минут в туалете, а потом, стараясь ни с кем не встретиться взглядом, поспешил к машине и покинул больничный двор.
Беседа ли с главным взбодрила, или просто в себя немного пришел, но перспектива не казалась уже столь мрачной. В конце концов, размышлял он, следуя в длинной автомобильной веренице, это действительно не приговор. В самом деле можно еще потолкаться. И ВИЧ-инфицирование – еще не махровый СПИД, возможны варианты. Почему он должен предполагать худший из них? Чем заслужил он худший? Тем, что для гибнущего мальчонки крови своей не пожалел? Должна ведь быть на свете какая-то справедливость, какой-то особый счет. Даст Бог, все образуется. Как образуется – пока не представлял себе, но так вдруг уверовал в это лучшее из придуманных русских слов, на чужой язык вряд ли переводимое, что даже засвистел тихонько.
Не припомнит он, чтобы доводилось ему так рано возвращаться с работы. Дома быть могла только Майка, Гарик учится во вторую смену. Но и той не оказалось, умотала куда-то, чему Гурский порадовался. Чуть ли не бегом направился в кухню, к холодильнику, припал к трехлитровой, ежевечерне пополняемой Галой банке с компотом. Поублажал, не отрываясь, пересохшее горло, отдышался. Включил в гостиной кондиционер, разоблачился догола, прихватил свежие трусы и полотенце, зашлепал босыми ногами в ванную. Мазохистски пустил душ сначала обжигающе горячим, разбавлял холодной водой, пока, вовсе перекрыв горячую, не задрожал, сколько вытерпеть смог, под казавшимися ледяными струями. Жестко, не щадя себя, растерся мохнатым полотенцем, выбрался наружу легкий, посвежевший. И как раз подгадал к Майкиному появлению.
– Пап, тебя каким ветром сюда занесло? – удивилась Майка. – Поплескаться домой сбежал, сачкуешь?
Он смотрел на нее, сейчас почему-то особенно четко разглядел, как похожа дочь на свою маму, не только лицом, статью – даже голос ее. Точно такою была когда-то Гала, смуглой, курносой, с вишневой спелости глазищами, разве что эту челку Майкину, до самых бровей, не носила. Зато Гарика родила ему отцовской породы, белобрысого и сероглазого. Где-то читал или слышал Гурский, что это достоверное свидетельство зачатия в любви. И вдруг, невесть откуда, непрошеная-незваная, стрельнула подлая мыслишка: если все-таки самое плохое с ним случится – и Майке, и Гарику худо придется. И речь не только о том, что дочери год еще в школе доучиваться, а сын-то вообще всего лишь в третий класс пошел. Все равно шила в мешке не утаить, сыщутся доброхоты, растрезвонят – и друзья-приятели шарахаться начнут, изгоями сделаются его ребятишки. Даже если окажется, что недоразумение все это, роковая ошибка, здоров он…
– Каким, говоришь, ветром занесло? – приподнял он уголки неподатливых губ. – Отпускным, Майка, отпускным! С сегодняшнего дня свободен, как птица!
– Ну вот! – завздыхала Майка. – Так я и знала! Ты-то свободен, а мы нет! Все лето обещал, что к морю поедем, вот-вот, вот-вот, а сам так и не выбрался! Вы что же, с мамой вдвоем укатите, без нас? – Недоуменно свела угольные брови: – А мама тоже ничего не знает? Она бы мне сказала. И почему она еще на работе, а ты дома?
Он взялся оправдываться, что до последнего дня понятия не имел, когда удастся взять отпуск, так обстоятельства складывались, а она с Гариком, коль на то пошло, не торчала все душное лето, как он с мамой, в городе, к бабушке с дедушкой ездили, и никуда он с мамой пока не собираются, к тому же неизвестно еще, дадут ли маме отпуск… Быстро говорил, многословно, будто опасался, что Майка вклинится в его монолог, выдаст очередную порцию «почемучек», на которые ответить будет непросто. И дабы закрыть эту взрывоопасную тему, перешел в контратаку, начал расспрашивать ее, как дела в школе, по каким предметам вызывали. Такой зигзаг Майке понравился много меньше, сказала, что тоже хочет принять душ, на том первый раунд и закончился.
Пока Майка распевала – даже в этом один к одному Гала – в ванной, Гурский бесцельно сидел на диване, пялился в серый экран невключенного телевизора. Скоро появится жена, следовало подготовиться к разговору с ней, отобрать нужные, единственные слова, но не мог сосредоточиться, настроиться. Заглянула Майка, с полотенечным тюрбаном на голове похожая на шамаханскую царицу, спросила, покормить ли его. Есть не хотелось, от одной мысли о пище замутило. Ответил ей, чтобы обедала без него, он не голоден, соврал, что хочет немного прикорнуть, отвернулся к диванной спинке – и вдруг, минуты не прошло, отключился. И проспал до Галиного возвращения, разбудила его.
– Ты захворал? – встревожилась она. – Почему ты дома?
– А Майка… – защитно отдалял он тягостное объяснение, – Майка разве ничего тебе не сказала?
– Майки дома нет, – того больше всполошилась Гала. – А что она должна была мне сказать?
– Ну, что я… Что я в отпуск пошел. С сегодняшнего дня. – И снова, как недавно Майке, исхитрился улыбнуться.
– В отпуск? – изумилась она. – Вот так, с бухты-барахты? Чья это инициатива, Фумичка? Спрятаться решили из-за твоего СПИДа?
– К-какого моего СПИДа? – начал он вдруг заикаться.
– Да знаю я уже, – вздохнула Гала. – Что-то не везет тебе в последнее время, Дима. То одна история, теперь другая.
– Так ты все знаешь? – Почему-то больше поразился не тому, что Гала почти спокойно говорит о случившемся с ним, а что новость за считанные часы успела разлететься по городу.
– Шефиня моя сказала. В министерстве была, услышала, что в твоей хирургии кому-то перелили кровь больного СПИДом. Будто бы чуть ли не бомжа какого-то с улицы донором притащили, кровь у него взяли. Кто это у тебя там умный такой? Иван Иваныч твой хваленый, что ли?
– Кое-кто поумней нашелся, – вернул подобие улыбки Гурский. – Я сподобился.
– Ты?! – выпучилась Гала. – Ну, знаешь… В самом деле кого-то с улицы взял?
– Ты сядь, – попросил он. – Не мельтеши перед глазами. Сядь, успокойся. И выслушай меня. Только спокойно, пожалуйста, без истерик. Нам сейчас каждый нервишко поберечь надо, распускаться нельзя.
– Ну, села. – Гала опустилась на краешек дивана, совсем уже сбитая с толку. – Дальше что?
– А дальше вот что. Ты только не перебивай, выслушай сначала. И не смотри на меня так, мне и без того не сладко…
Она не перебивала. Не потому, что попросил ее об этом. Повержена, раздавлена была первыми же фразами. А когда заплакала – не всхлипывала, не причитала, слезы полились беззвучно, неистощимо, словно неподвластны ей были, жили отдельно от ее помертвевшего лица. И зрачки сделались неразличимыми в сгустившемся до черноты мраке радужек, радужек лишь по названию своему, веселому и яркому…
