Горицвет. Лесной роман
– Добрый день, сударыня, – сказал он приятным грудным голосом. – Вы интересуетесь техническими новинками? – Жекки поспешно одернула юбку и, едва кивнув, вместо ответа бросила на него сердитый взгляд. – Что ж, рекомендую. «Шпиц» или австрийский Ролс-Ройс фирмы «Грэф и Штифт» последней модели. Четырехцилиндровый двигатель мощностью в тридцать две лошадиные силы, может развивать скорость… ну, в переводе на версты, что-то около шестидесяти верст в час. Разумеется, по хорошей дороге. Редкий экземпляр, смею уверить. Такой же точно есть только у эрцгерцога Фердинанда, если вам что-нибудь говорит его имя.
Все еще охваченная смятением, Жекки ничего не ответила. «Чего доброго, он примет меня за здешнюю деревенскую дурочку», – подумалось ей.
Незнакомец выждал приличную и несколько затянутую паузу, но, заметив, что молодая дама в двуколке продолжает безмолвствовать, очевидно, с трудом одолевая потрясение от неожиданного знакомства, прибавил чуть более снисходительным тоном:
– По правде говоря, я и сам не так давно освоился с этой штуковиной. Владение авто требует, знаете ли, ежедневных упражнений, как в боксе, а у меня не всегда находится свободное время для того и другого. Подчас я даже теряюсь, какое из этих двух занятий мне следует предпочесть.
Говоря, он с медлительной тщательностью вытирал руки о полотняное полотенце, неторопливо раскатывал рукава рубашки, застегивал жилет. Потом, уже прислушиваясь к голосу собеседницы, небрежно потянулся к водительскому сиденью, на которое были брошены пиджак и мягкая фетровая шляпа. Одевание сопровождалось то отточено короткими, то продолжительными, обволакивающими, как речная волна, заинтересованными взглядами, неотступно следящими за Жекки все с той же придирчивой остротой заправского барышника, неожиданно напавшего на нужный товар.
– Сочувствую вам, – наконец выдохнула из себя Жекки. – Вы стоите перед поистине трагическим выбором.
Незнакомец невозмутимо, словно не расслышав иронии в ее словах, оправил галстук. Костюм сидел на нем идеально.
– Поистине, я никак не рассчитывал встретить в здешних лесах столь смелое и очаровательное создание. Вы всегда ездите одна по этой дороге?
«Смеет передразнивать, да еще намекает на что-то… Собственно, что он хочет сказать?» Сами по себе его слова мало что значили. Значение имела лишь та отвратительная самодовольная манера, с которой он их произносил и с которой вообще позволял себе держаться. Именно эта завуалированная издевательская беззастенчивость выводила Жекки из равновесия. В сущности говоря, с подобным типом наглеца она сталкивалась впервые.
– А вы, я полагаю, совершаете автопробег Париж – Осьмушки? Мечтаете попасть в газеты? – спросила она, довольная своей нечаянной колкостью.
Он едва усмехнулся.
– Боже сохрани. Нет, это обычная деловая поездка. Я собираюсь купить кое-что в этих краях.
Смысл его слов не дошел до Жекки. Ей почему-то захотелось поскорее вернуться домой, упасть в объятья Аболешева, вывалить на него всю накопившуюся за день усталость. Говоривший с ней человек был ей неприятен. Его дерзость требовала немедленного ответа, а она была слишком утомлена, чтобы бросаться с отповедью после каждой его реплики. Но и принять его поведение без должного отпора не могла. Вот и получалось, что лучшим выходом было пожелать хозяину австрийского ролс-ройса счастливого пути.
– Послушайте, нет ли у вас с собой фляги с водой? – неожиданно спросил он, обнаружив, что его последнее замечание не получило никакого отклика. – Я был бы вам крайне признателен, если б вы не отказали бедному путешественнику в такой малости, как кружка воды. Мне не хочется сворачивать в деревни из-за всякой ерунды. И, говоря откровенно, мое появление вызывает у местного населения панику.
Жекки с неохотой достала жестяную баклажку, в которой булькала невыпитая вода и протянула ее незнакомцу. Он неторопливо подошел к ней, застегивая на ходу пиджак. «Все-таки не совсем хам», – подумала Жекки, и невольно, глядя на него, отметила его на редкость правильное мускулистое сложение, гибкие движения, гордую посадку головы и безусловную мужскую красоту замкнутого лица с тонкими прямыми чертами, самоуверенным выражением черных глаз и насмешливым изгибом плотно сжатых губ под тщательно выбритой черной ниточкой усов.
– Полагаю, этого хватит, – сказала она, передавая ему баклажку.
Он принял ее молча. Не спеша, открутил пробку и сделал несколько жадных глотков. Когда он стоял вот так близко, ухватившись одной рукой за боковую скобу двуколки, Жекки с удивлением поймала себя на, казалось бы, давно позабытых ощущениях детской робости и девического смущения. Последнее угнетало особенно в силу явного преобладания. Она чувствовала всем существом, как от этого человека исходит неподдельная мощь, скрывающая в себе пока не явную угрозу. Его сила отталкивала и одновременно манила, как манит всякого смелого человека ощущение опасности, необходимость смертельного риска или предчувствие схватки с заклятым врагом. «Неужели я встретила врага?» – подумала Жекки, когда незнакомец, возвращая, протянул ей совершенно пустую баклажку.
– Благодарю вас. Вы спасли меня от жестокой смерти. – В его словах, не смотря на теплые нотки, опять прозвучала издевка. – Между прочим, в Полинезии по обычаю тамошних племен, юноша обязан отплатить девушке, напоившей его, совершенно определенным образом.
Автолюбитель не стал уточнять, каким, потому что Жекки и без того залилась обличающей краской. Она на чем свет кляла свою дурацкую способность краснеть из-за всяких пустяков, и уже жалела, что пожертвовала столь наглому типу всю свою драгоценную воду.
– Слава Богу, мы не в Полинезии, – отрезала она, берясь за вожжи.
– Я уже понял, что вы замужем, но не могу ли я хотя бы узнать…
Да, он просто сумасшедший, если думает, что с ней можно заводить роман прямо посреди дороги. Мало того – он рассмотрел обручальное кольцо на ее руке, и это его ничуть не смутило. Хорош гусь, нечего сказать!
Незнакомец продолжал нагловато улыбаться. Похоже, дорожное знакомство развлекало его. Но словно почувствовав, что Жекки вот-вот взорвется, автолюбитель неожиданно резко переменил тон.
– Прошу меня извинить, если я нечаянно вас обидел, – произнес он с почтением, в котором трудно было заподозрить неискренность. – Я вовсе не имел намерения задеть ваши чувства.
И как бы в подтверждение этих слов, взял не успевшую опомниться Жекки за руку и поцеловал незащищенное лайкой перчатки узкое запястье долгим обжигающим поцелуем. У Жекки что-то сладостно и больно екнуло в груди, и она опять почувствовала себя смущенной, потерянной и почему-то страшно польщенной. От его блестящих, черных, как смоль волос, веяло дорогим английским одеколоном, перебивавшим въевшийся в одежду запах бензина. Его устрашающе сильная рука сжимала ее руку с невесомой легкостью, а обезоруживающая белозубая улыбка отводила в небытие все низкие подозрения, если таковые еще могли существовать в отношении столь обаятельного и любезного молодого человека, каковым был он – мужественный водитель автомобиля марки «Грэф и Штифт» с двигателем мощностью в тридцать две лошадиные силы.
Жекки уже была готова простить его, вероятно, невольные, случайные, совсем чуточку странные отклонения в поведении и уже собралась со всем подобающим достоинством сообщить ему о своей невольной ошибке, как ее глаза странным образом остановились на одной неподвижной точке, мгновенно наполнившись не то слезной пеленой, не то растекающейся из глубины зрачков слепящей радужной мглой. Она увидела кольцо… Это было какое-то чудовищное заклятье… Такое же кольцо с… на мизинце левой руки, ухватившейся за край двуколки, она увидела кольцо с мерцающим черным камнем, и в ее сознании закружились недавно прозвучавшие где-то слова, измятое лицо Матвеича, его опустошенные глаза, устремленные в неведомую пропасть, опять слова, неизбытая боль, тяжесть непрощенной обиды, натруженные пальцы, сжимающие штанину над коленкой и опять слова: «… Грег, как все его называли». Жекки овладел такой дикий испуг, что незнакомец, заметив перемену на ее лице, перестал улыбаться.
– Что случилось? – спросил он удивленно. – Я вас ужалил?
Если бы… Жекки не могла говорить. Она неопределенно кивнула, встряхнула вожжами и, причмокнув, приказала Алкиду не своим голосом: «Но, пошел!» Это значило лететь стремглав изо всех сил, во все четыре копыта, пока наглый автомобилист не вздумал ее догонять на своем шикарном грэф энд штифте.
Конь рванул с места. Двуколка подпрыгнула на кочке и понеслась, оставляя позади густые клубы пыли. Жекки было совершенно все равно, что Грег о ней подумает, что станет рассказывать об их встрече каким-нибудь своим мерзавцам-приятелям, и будет ли смеяться втихомолку, вспоминая о странностях инских барынь. Ее не волновали, не могли больше волновать его впечатления. Она узнала его, и ее испуг был сродни ужасу дикого зверя перед внезапно вспыхнувшим охотничьим факелом. Жекки бежала от него как затравленная лань. Она боялась погони, но ее никто не преследовал.
XI
«По-моему, для одного дня потрясений вполне достаточно, – решила Жекки, когда двуколка уже неслась по подъездной кленовой аллее, и в просвете между деревьями показались белые колонны ее фамильного дома.
– По крайней мере, здесь я не встречу оборотней и не услышу про грядущее светопреставление».
Дом, показавшийся из-за раскидистых медно-багровых кленов, отстроенный прадедом Жекки Павлом Николаевичем Ельчаниновым еще в начале прошлого века, сразу после изгнания наполеоновской армии на месте предыдущего, деревянного, впоследствии был достроен и расширен при ее двоюродном деде – Алексее Павловиче. Тогда же он приобрел свой окончательный вид, мало изменившийся по сию пору. Каменный, двухэтажный, покрытый белой штукатуркой, с невысокой мансардой под железной крышей, с четырьмя фасадными колоннами и геометрическим лепным орнаментом по периметру фронтонов, он являл собой образец типичной усадебной постройки, выполненной в классическом стиле.
Внешняя прохладца его физиономии мало кого могла ввести в заблуждение. Все в облике этого дома говорило о его покладистом, веселом, гостеприимном характере. От приветливого света, льющегося из окон-очей, до задиристо высунутой над кровлей широкой каминной трубы. От прохладного сумрака прихожей до уютного покоя ореховой библиотеки. От гостиной, переполненной воспоминаниями, теснящимися в ней точно отзвуки давно позабытых мелодий, запертых в старомодной музыкальной шкатулке, до зазывно раскрытой, вкусной и пухлой, как сдобная булка, белостенной столовой. Каждому было внятно обаяние старого Никольского – благодушное обаяние старой семейной крепости, повидавшей всякого на долгом веку, но сумевшей сохранить за античной строгостью стен живой неунывающий дух своих потомственных хозяев – Ельчаниновых.
Душой и кровью принадлежа этому роду, Жекки знала свой дом, еще не успев родиться, а, родившись, начала не знакомиться с ним, но узнавать как давно ей известное, обжитое, устроенное, свое. Старинные темные портреты с паутинками потрескавшегося лака, развешанные в гостиной. Скрипы паркетных половиц и дверных петель, звучавшие как голоса каждой комнаты, по-особому. Сладкие запахи, живущие в чулане, запретном для детей, и горьковато-терпкие, отдающие апельсинной коркой, обитающие в буфете, поначалу тоже запретном.
Заключенная под стекло старинная, напечатанная на серовато-розовой толстой бумаге, грамота с рисунком дворянского герба и простым безыскусным описанием: «Щит разделен перпендикулярно на четыре части, из коих в первом в зеленом поле изображена куча Ядр…» Жекки очень нравилось, что именно куча и именно Ядр с прописной буквы. «… а по сторонам оной видны три серебряные шестиугольные Звезды…» Звезды в их гербе должны были быть непременно. Жекки это чувствовала без объяснений. И именно серебряные, чистые и светлые, восходящие на заре, как утренняя богиня Аврора, потому что только такие Звезды могли освещать со своей незапятнанной высоты земной путь порученных им скитальцев. Кажется, это тоже слишком понятно, чтобы требовать какого-то разъяснения.
А вот и дальше: «Во второй в золотом поле и в четвертом в зеленом поле поставлена Ель (опять с прописной буквы), имеющая вершину естественного цвета, а корень золотой… «Ах, как это славно, что корень золотой, и как чудесно это самое прекрасное на свете сочетание красок – золотой и зеленой. Золото с зеленью сплавлялись в самом звучании. И Жекки чудилось в этом, как и в каждом сочетании слов, составляющих будто бы обычное геральдическое описание, нечто глубокомысленное, имеющее высокий и таинственный смысл. И она узнавала этот смысл, данный ей свыше. В нем заключалась память ее рода, ее собственной, бесконечной во времени души.
Вчитываясь в заключительные строки кодовой записи, она находила в глубинах своего «я», подавленные временем, но пощаженные бесконечностью, спрятанные в себе расшифровки: «В третьей части в голубом поле видна выходящая из облак Рука в серебряных Латах с подъятым вверх Мечем». Конечно, эта небесная охраняющая длань их Ангела, небесного покровителя Рода. Ангел в серебряных латах, бессмертно-прекрасный воин, призванный защищать – самый драгоценный символ мужественности, усвоенный Жекки с раннего детства, пришедший к ней вместе с красочным рисунком под стеклом на стене отцовского кабинета.
Ангел, мужество и отец связались одной неразрывной связью в этой старинной грамоте, в этом кожаном и книжном кабинете, где даже в пасмурные дни было всегда светло, и где осушались даже самые горькие слезы. Туда, в это неиссякающее средоточие ясного света и невозмутимого спокойствия, нужно было бежать, чтобы выплакаться после незаслуженной тройки по математике в годовом табеле, неполученного в наказание за дурное поведение билета в театр, после всех более ранних полумладенческих ссадин и кровоточащих ушибов. Там было основание крепости, ее несокрушимый оплот, воздвигнутый для защиты от всех на свете напастей.
А еще были голубые тени в скованных морозом стеклах и легчайшая кисея, развевающаяся над тем же окном на полуденном июльском сквозняке, лаковый гладкий блеск опущенной крышки рояля, отражающий прозрачную банку с бело-голубыми цветами, шершавый и пыльный, уподобленный театральному занавесу, прабабушкин гобелен, изображающий охоту французского короля на лань, для чего-то оставленный в спальне, – вот они, отголоски того узнавания, всплески родовой памяти, углубленные остротой собственных переживаний, узаконенные по праву подлинности личного опыта.
Жекки всегда подсознательно боялась расстаться с ним, своим, неотъемлемым. Особенно переживала в связи с неизбежным, как она знала тоже чуть ли не с младенчества, неизбежным замужеством. Когда же выяснилось, что имение Аболешева, расположенное в ста двадцати верстах от Инска, совершенно расстроено, а в городе он не может жить по «слабости здоровья», Жекки приняла, как незаслуженный подарок судьбы спокойную готовность мужа поселиться в ее родовом гнезде. Никольское перешло к ней в нераздельную собственность в виде приданого. И это был еще один, в сущности, незаслуженный дар – дар отца, дар ее старинного рода.
Поначалу она даже приняла согласие Аболешева жить в деревне как жертву, поскольку не мог же он, в самом деле, безропотно отказаться от привычного ему столичного комфорта или от роли полноправного помещика. Но Аболешеву, как оказалось, было не в тягость исполнение совсем другой, мало принятой в их кругу роли.
Нельзя сказать, чтоб он ограничивался пассивным наблюдением за хозяйственной активностью жены. Он уступил ей, конечно, прежде всего, под давлением собственной бытовой апатии. С другой стороны, потому, что понимал всю благотворность подобной уступки для Жекки. И все же, что бы она ни делала, ей не приходилось сомневаться – Аболешев внимательно наблюдает за ней и при необходимости готов вмешаться, если посчитает, что она зашла слишком далеко.
Такого рода вмешательство происходило всего пару раз за пять лет их совместной жизни, и оба раза благодаря ему предотвращались большие неприятности. Аболешев был для Жекки подлинным, высшим арбитром, как в мелочах, так и в чем-то существенно важном. И всегда, как и теперь, он с неизменной заинтересованностью выслушивал ее жалобы, утешал, советовал, с готовностью отдавал ей те небольшие деньги, что получал за свое перезаложенное Поречье. Жекки могла ими пользоваться, как своими. Только вот для недоверчивых соседей все ее рассказы об участии Павла Всеволодовича в управлении имением проходили мимо ушей. Видимость была намного красноречивей, а выглядело все так, будто Аболешев всецело предоставил хозяйственные заботы своей юной эмансипированной жене.
Оставив Алкида на попечение конюха Дорофеева, Жекки вошла в дом. Что-то похожее на долгожданное облегчение охватило ее, как только она переступила высокий порог и вдохнула спертый воздух прихожей. Из столовой навстречу вышла горничная Павлина, полная, широкоскулая, смешливая девушка, нанятая в Инске.
– Слава Богу, барыня приехали – поприветствовала она.
– Что Павел Всеволодович? – спросила Жекки, быстро снимая на ходу шляпку и расстегивая жакет.
– Да уж с час как дома. Сейчас у себя в кабинете.
– Обедал?
– Им что-то нездоровится. Опять, как в запрошлый раз. И господин Еханс при них неотлучно. Господином Ехансом (правильно было Йоханс) Павлина называла бессменного камердинера Аболешева, выехавшего вместе с ним из Дании, где Аболешев в молодости служил при русском посольстве.
Жекки нахмурилась, поджала губы. Опять. Можно было догадаться, ничего нового. И все-таки, как защемило сердце. То, о чем упомянула Павлина, было самым тяжелым, самым мучительным, самым скрываемым обстоятельством ее брака с Аболешевым. То, что наряду с постоянными многодневным отлучками Павла Всеволодовича превращало этот брак в пустую формальность.
XII
Первые странности начались сразу же после свадьбы. Жекки и сейчас боялась невольно вскрикнуть от приближения той, самой захватывающей, самой непереносимой картины, сохранившейся в ее памяти. В полутьме роскошной спальни лучшего номера петербургского «Метрополя», дрожа от предстоящего неизбежного и волнующего волшебства первой близости, она не может найти себе места. Подходит к окну, отодвигает краешек штор, вглядываясь в холодную пасмурную ночь. Возвращается к зеркалу трюмо – в нем почти та же ночь, разбавленная едва уловимыми очертаниями ее белеющей фигуры. Отходит к кровати, пробует сидеть, но ноющее в груди волнение опять поднимает ее с места и гонит блуждать по комнате.
Он не идет. Как ни прислушивается она к малейшему шороху за дверью, как ни пытается утишить чугунные удары сердца, чей мерный гул отдается в ушах подобно перекатному эху от боя огромного колокола, как ни пересчитывает шаги от окна до двери и обратно – ничего не помогает. Его нет, и ее волнение, неудержимо нарастая, как снежный ком, вот-вот перельется через край потоком захлебывающихся отчаянных слез. И вот она падает ничком в атласную роскошь постели, вдавливаясь всем телом как можно глубже в это мягкое, гладкое, дорогое, что должно было принять ее как-то иначе, а приняло вот так, на грани слезного взрыва. И тут ей слышаться запоздалые шаги за спиной. Каким невероятным образом она пропустила его приближение?
Может быть, она потеряла сознание на несколько секунд? может быть, уснула? Трудно объяснить. Она запомнила только короткий миг, когда в полутьме вспыхнул отблеск уличного фонаря, пробившего завесу штор и озарившего знакомую фигуру, склоненную голову, тонкие черты любимого лица. Его первое оглушающее «извини». Потом: «Я должен был решить кое-что… но ведь ты ждала, значит, и я не мог иначе». Почему он это сказал? Что это значило? Что он имел в виду? Жекки ни тогда, ни теперь не знала ответа. Она услышала его голос, почувствовала, наконец, его объятья, и подступившее было слезное изнеможение отошло прочь.
И вот эта почти что радость, почти что счастливое полуминутное забытье вывихнулось страшной раздирающей нечеловеческой болью. Скорее всего, она кричала, но не слышала себя. К тому же, он как мог, душил ее непрерывным убийственным поцелуем. Боль тоже казалась ей непрерывной. Как угодивший в яму зверь, бросающийся в бесплодных попытках спастись на отвесные стены, она изо всех сил пыталась вырваться, но то, что владело ей, уже не могло ее оставить. Боль обернулась клубящимся багрово-кровавым мраком, слившись с ним в нечто единое, убивающее все способности чувств, кроме чувства неутолимой багровой боли. И всего один раз, на долю секунды из этого багровеющего болью мрака вырвалось как будто при свете того же уличного фонаря знакомое тонкое лицо совсем с чужими, страшными глазами. Блеснувший в них красноватый огонь пронзил ее, но она уже не смогла испугаться.
Когда она очнулась, сквозь шторы пробивался слабый утренний свет. Аболешева рядом не было. Не было ничего, ни боли, ни мрака, ни страха – одна лишь поглотившая все пустота, пустота изнеможения. Неужели так будет всегда? Неужели так и должно быть? Неужели я буду это терпеть? Задав себе последний вопрос, Жекки немедленно ответила на него решительно и бесповоротно: «Ни за что. Сегодня же скажу ему прямо, пусть знает…»
Аболешев встретил ее перед завтраком. Он был взволнован, но умело это скрывал. Как ни старалась, она не могла объяснить выражения его лица. Чего в нем было больше жалости или вины? Что он пробовал донести через скованный поцелуй, через пожатие руки, через мягкое, ласкающее объятье? Аболешев долго не решался заговорить, обуздывая какой-то властный внутренний позыв. Тогда она поняла, что ни за что на свете не сможет сказать ему то, что хотела. «По крайней мере не теперь, не в эту минуту».
А потом, в шуме и суете дня, скучной череде поздравительных визитов, среди неизбежного сумбура встреч и необязательных разговоров, острота испытанного потрясения постепенно угасла, ушла куда-то глубоко, в потемки души. Лишь с приближением вечера на нее навалилась мрачная тоска ожидания. Хотелось сбежать куда-нибудь далеко-далеко, только бы не видеть сгущающихся за окном сумерек. Аболешев весь вечер не отпускал ее от себя, и только когда они снова остались вдвоем, сказал, отрывая от себя каждое слово с таким усилием, точно они были прикованы к его языку: «Жекки… я знаю, я виноват перед тобой. Не в том, в чем ты могла бы упрекнуть меня утром или, может быть, попытаешься обвинить сейчас. Я виноват в другом, более важном, о чем не имеет смысла сейчас говорить. Ты к этому не готова. Нет, прошу, не возражай, а просто послушай. Ты не готова и не поймешь. Но ты не должна меня бояться, Жекки. Этого больше не будет. Даю тебе слово. И еще. Чтобы потом ни случилось, чтобы тебе не пришлось узнать обо мне, я хочу, чтобы ты знала – в этом мире я люблю только тебя. Слышишь, Жекки, только тебя!»
Да, кажется, она слышала. От его слов так знакомо веяло мягкой прохладой, нарастающей в тишине нежностью, привычной неизменностью всего, что их окружало. Вместе со звуками его голоса давящее ожидание незаметно сходило на нет. Возвращалось радостное забытье влюбленной девочки, все прощающей и еще не способной вдуматься в глубокий смысл собственных переживаний. Был только один вопрос, как-то неосторожно вырвавшийся у него напоследок, вопрос, заставивший ее вздрогнуть: «Скажи, ты что-нибудь видела?» Он имел в виду, разумеется, прошлую ночь. Она приоткрыла губы, но замотала головой, отрицая собственные воспоминания. Аболешев отвернулся. От нее он не хотел принять даже невинную ложь. Но, избегая правды, Жекки обманывала прежде всего себя. Аболешев ушел в соседнюю комнату, пожелав ей спокойной ночи. Она слышала, как в замке его двери повернулся ключ.
Затем пошли дни и месяцы, очень похожие по ощущениям на безмятежное счастье двух влюбленных. Очень похожие, и все-таки каждый из них знал подноготную этого счастья, вкрадчивую червоточину, по капельке выделявшую свой скромный яд. Яд сочился подспудно, и подспудно что-то стало шаг за шагом меняться в невидимой ткани, связавшей их судьбы.
XIII
Через десять месяцев после свадьбы, путешествуя по Италии, они поселились на окраине старинного приморского городка, сняв небольшую виллу с садом. Жекки влюбилась в эту страну с первого взгляда, немножко сожалея впоследствии лишь о том, что лучшие, счастливейшие дни ее жизни подарила не Россия, а далекая прекрасная земля, безвозвратно забравшая себе кусочек ее сердца.
Она могла целыми днями, изнывая от зноя, блуждать по узким мощеным улочкам. Пить воду из городских фонтанчиков или красное вино, которое продавали уличные торговцы. Вчитываться в латинские надписи под статуями святых, выставленных под сводами тенистых базилик. Покупать виноград, наваленный влажными рассыпчатыми гроздьями в плетеных корзинах. Пробовать какой-то знаменитый сыр в лавке, пахнущей кислым молоком. Наблюдать за жизнерадостной теснотой улиц, вглядываясь в разнообразие снующей пестрой толпы. И особенно долго и вдохновенно могла бродить по берегу моря, вбирая в себя далекий блуждающий простор, смешанный с бездонно сияющей небесной лазурью. Эту несказанную свежую синь ей хотелось пить как вино, опьяняясь без всякой меры. И, кажется, именно тогда, Жекки поняла, как обострены у нее все ее чувствительные способности, что, по большому счету, она и любит, и понимает только такой мир, дающийся в цветах, звуках, вкусовых оттенках, в отмирании и обретении осязательных нот. И чем полнозвучней сияли вокруг краски, чем многограннее переливались звуки, тем полней билась в ней жизнь, тем большую вовлеченность в эту жизнь она ощущала.