Долгая дорога к себе
Не может! Ну не может, и все! И это не глупость, и даже не совесть. Это… верность. Да, ему просто страшно оступиться и сделать что-то, что вызвало бы ее презрение. Пусть Света никогда об этом и не узнает, но он-то будет знать, что совершил нечто такое, за что она перестала бы его уважать. О, он испытал на своей дубленой битой шкуре, каково это – потерять доверие одной единственной, и потом мучительно долго и с огромным трудом по крупицам его восстанавливать.
И сможет ли он уважать себя, если сделает что-то, за что уважать его не сможет даже Берт?
Нет, главное – сосредоточиться на поиске Светланы. Ориентировки уже разосланы во все отделения Рыцарского ордена для проведения официального розыска.
Арсений тогда долго искал хоть какую-то фотографию жены. Она не любила фотографироваться, и в их совместной жизни не было сделано ни одного фото. Они нашлись у ее отца, но со сроком давности. Арсений тогда не мог внятно говорить, и Берт практически все сделал сам. Отвечал на вопросы Рыцарей, сообщал обстоятельства исчезновения, его предполагаемые причины, приметы пропавшей. Арсений лишь покосился в его сторону, когда брат сообщил о родимом пятне внизу живота на теле пропавшей девушки, но сил на какие-либо чувства и эмоции у него в тот момент не было. Да и какая разница. Чего теперь стоят эти препирательства, если самого предмета спора, этого извечного яблока раздора двух мужчин просто нет. Боже, где она?
Губернатор, узнав о случившемся, пообещал со своей стороны помощь, содействие и финансы. Обещал сделать все, от него зависящее. Недавно из-за границы, из закрытой лечебницы вернулась его дочь, повзрослевшая раньше времени, познавшая боль и унижение, потерявшая часть той непосредственности и доверчивости, которые раньше так отличали ее от сверстниц, делая очаровательной и неотразимой. Но она дома, за нее отомстили, и глава города был полон решимости помочь человеку, вступившемуся за честь его семьи. О том, чего стоило это Арсению Луговому в свое время, губернатор не знал.
С его подачи на телевидении в новостях постоянно крутился сюжет о пропавшей девушке, фото, сведения, данные.
Арсений нанял частных сыщиков и детективов, пообещав озолотить в случае бесценной находки. Но время шло, а ничего не менялось. Люди прочесывали город за городом, выведывали, вынюхивали, шерстили и просчитывали тысячи людей, но до сих пор так и не смогли напасть на след Светланы.
Была объявлена баснословная награда тому, кто сможет сообщить хоть что-то о местоположении пропавшей девушки. Но как ни высока была обещанная сумма, не было человека, которому хоть что-то было известно. Между тем выяснилось, что город и область наводнены ненормальными людьми, психически не уравновешенными, или довольно глупыми и легкомысленными придурками, которые по разным причинам сообщали совершенно противоречивые ложные сведения, только путающие поисковиков и вызывающие гнев и бешенство Арсения.
Психов он не трогал, но умникам, решившим нагреться на его несчастье, делалось недвусмысленное внушение, после чего вынужденные задуматься люди отправлялись в ближайшие госпитали, чтобы в тишине под наблюдением врачей предаться размышлениям на заданную тему и произвести переоценку ценностей в своей жизни.
Не может быть, что никто ничего не видел и не знал. Ведь должно быть хоть что-то, какой-то след, какое-то действие. Его отсутствие возможно только в одном случае – если Светы уже нет на этом свете.
Арсений похолодел при этой мысли, и снова его прошиб холодный пот. Нет, это не так, этого не может быть. Он по-прежнему чувствует, что она жива. Какая-то едва уловимая связь, чуть пульсирующая жилка, связывающая его со своей любимой, бьется в унисон с его сердцем, слабо, едва ощутимо, но бьется. Нет, он бы понял, он бы сразу почувствовал, если бы произошло непоправимое.
Прикрыв глаза, он тихо выдохнул воздух. Боже, сколько еще он может быть на пределе своих физических сил? Сколько он еще может сдерживать свое отчаяние? Когда он выберется из этой бездны одиночества и страха за ее судьбу? Сколько он еще протянет в таком состоянии? Неужели никто не может ему помочь? Никто не может напасть на ее след?
В таком случае, где ее держат и для чего? Если второй месяц не подают никаких вестей, то мысль о выкупе отпадает. Тогда в чем может быть дело?
Арсений замер, вцепившись руками в подлокотники кресла, и напрягся. Разве только… разве только ее оставили для себя, и не собираются ему возвращать. Никогда. Боже, это невыносимо!
Самое тяжелое, если отбросить на время собственные переживания и страдания, это смотреть в глаза ее отцу. Этот молчаливый человек, мудрый и добрый, конечно, все понимает, но от этого не становится легче. И каждый раз, встречаясь с ним, Арсений чувствует этот невысказанный вслух упрек: «не уберег». Нет, Владимир Черемухин ни разу ни в чем его не обвинил, да и что тут можно сказать, где и, главное, для чего искать виноватых, но боль за дочь так явно читается в его глазах, лежит печатью безысходности на его лице, вмиг постаревшем и осунувшемся. И каждый раз, возвращаясь со встречи со своим тестем, Арсений рычал, бегая по комнате в бессильной ярости, круша невидимых врагов, и не имея возможности сделать это в реальности.
Мать же ее изводила его постоянно. Она звонила и рыдала в трубку, обвиняла его во всех смертных грехах, обзывала и кляла. Хотелось заметить ей, что в прежние времена она не обременяла себя обязанностью заботиться о дочери, в то время как сейчас готова показывать всему миру свою материнскую любовь, но Арсений молчал, сдерживаясь и мысленно чертыхаясь всякий раз, когда по неосторожности сам снимал телефонную трубку и слышал дребезжащий голос, до смерти его раздражающий.
Сказать в ответ ему было нечего. От нее он не слышал ничего нового, в чем бы сам уже не обвинил себя тысячу раз. К делу это не относилось, пользы от этого не было никакой, и смысла впадать в демагогию он не видел. Поэтому почти все время разговора, а вернее монолога испуганной и расстроенной женщины, молчал, изредка издавая какие-то звуки, призванные дать понять его нежеланной собеседнице, что он ее внимательно слушает и проникся всем, что она выливает на его голову.
Он тяжело поднялся с кресла и подошел к окну. Сумрачное небо давило, вгоняло в депрессию, и мужчина закрыл глаза. Было невыносимо стоять вот так, в безопасности, тишине и одиночестве в то время, как его единственная любимая и нужная ему женщина находится там, куда невозможно проникнуть, куда не доходят его сигналы, где никто ничего не знает о его пропаже. Где же она? Что с ней? Не мучается ли она и не страдает? Больно ей и холодно, или все же хорошо?
Когда он ее найдет, а он не позволял себе думать иначе, он не пощадит тех, кто удерживал ее так долго вдали, в неизвестности, какими бы ни были условия ее содержания.
Он прикрыл дрожащие веки. Где бы она ни была, пусть ей будет хорошо, и пусть ее окружают добрые люди. Пусть никто не причиняет ей страданий и не мучает ее. Пусть ей будет хорошо.
Скупые слезы скатились по щекам. Слезы беспомощности и бессилия. Слезы одиночества и боли от потерянной мечты, слезы разбитого счастья. У него снова вся отняли, перечеркнув его жизнь.
* * *– Ты не можешь ввести ее в дом! – глаза мужчины, казалось, вот-вот вылезут из орбит.
– Почему нет, Максуд? – Генрих лениво крутил в руках зажигалку, не торопясь прикурить. Он любовался видом вокруг. Вот сколько живет здесь, а красота этого края до сих пор потрясает его, вгоняя в дрожь и трепет.
– Да пойми ты, она какая-то не такая, у нее странный взгляд – она распугает всех женщин в этом доме, – Максуд горячился.
– А ты это знаешь наверняка? Или самостоятельно решил, что мои родственницы трусихи? – усмехнулся Генрих. – Боюсь, узнай они об этом, особенно Регина, тебе этого не простят. Ай-яй-яй, так плохо думать об этой амазонке, – он показал зубы в насмешливой улыбке, – не позавидую тебе, братец.
– Особенно Регина, – не сдавался мужчина, до глаз заросший бородой. Его глаза сверкали из-под густых бровей. – Ей будет неприятно находиться с ней под одной крышей.
– Полно говорить чушь, – Генрих делано поморщился. – В этом доме полно слуг из рабов с плантаций, и до сих пор Регину это нисколько не оскорбляло. – Он поднялся с плетеного кресла и подошел к перилам веранды, любуясь кустами роз, окружающими веранду по всему периметру. – Напротив, она вполне успешно пользуется их услугами, и даже не может обходиться без их помощи. Они наполняют ее ванну, стирают ее одежду, приносят еду и выполняют многое другое, что она уже давно разучилась делать самостоятельно.
– Ты не понимаешь, – мужчина подошел к нему. – Ты просто не понимаешь, – он поднял палец, но так и не произнес ни слова, лишь махнул рукой, и отошел в дальний конец веранды.
– Довольно, какова истинная причина твоего несогласия с моим решением? – Генрих оторвал взгляд от гор, виднеющихся вдали, и обернулся к своему собеседнику.
– Она рабыня!
– Да ты меня удивил, – Генрих даже не улыбнулся. – Я этого не знал. Спасибо, братец, что открыл мне глаза на этот факт.
– Рабыня от рабыни – это животное, и ей не место в доме господ.
– Рабыня от рабыни? Точно? Ты уверен?
Взгляды мужчин встретились, Максуд опустил глаза и отвернулся.
– Мы-то с тобой знаем, братец, как обстоит дело в действительности.
– Да, но ее тату говорит об обратном, и все будут видеть ее знак и морщиться, и брезговать, и избегать ее, и какой тогда смысл будет в ее пребывании в этом доме, а? Скажи мне, Генри!
– Достаточно того, что смысл этого вижу я один, – проговорил холодно красивый брюнет. – Мне этого достаточно, а мнение других по данному вопросу меня нисколько не интересует. Я не привык считаться с кем-либо, если это не касается политических вопросов и кровных интересов семьи. Так что оставляю за собой право в данном вопросе поступать так, как считаю нужным. А я желаю, чтобы она была в этом доме.
– Конечно, Генри, ты поступишь так, как хочешь, и кто тебе в этом помешает, но… я хочу, чтобы ты знал, что я против, – проговорил Максуд, не поднимая глаз.
– Если ты что-то задумал в отношении этой девчонки, то мой долг предупредить тебя – это смертельно опасно для тебя, – Генрих в три шага нагнал бородача и схватил его за лацканы легкого светлого пиджака. – Ай, Максуд, Максуд, – он цокнул языком. – Ты прячешь глаза, и это говорит мне о многом.
Максуд не смел поднять глаза на мужчину, ставшего вдруг опасным. Он чувствовал злость за улыбкой и скрытую угрозу за этим обманчиво спокойным тоном.
– Мне не нужна эта девчонка, – пробормотал он, нервно сглотнув.
– Правда? Это меня радует. Я было подумал, что это не так, и немного заволновался даже. Хорошо, что ты меня успокоил, – Генрих похлопал его по щеке и отошел к перилам.
Горящий взгляд Максуда сверлил его спину.
– Дело в том, Макси, что ты не умеешь летать, и что ты можешь дать ей, бедной девочке, лишившейся всего, что было ей так дорого в ее прошлой жизни, – мужчина, наконец, прикурил, и затянулся. – А я могу научить ее летать. О, это будет прекрасный полет, единственный в ее новой жизни, но такой, что об этом будут слагать легенды. Уж я-то его опишу, нарисую и положу на музыку, – Генрих говорил сам с собой, не заботясь, и даже не желая, чтобы его сейчас услышали.
Аромат роз, развеваемый по саду легким ветерком, волновал его ноздри, будоражил мысли, и он решил, что надо будет запастись лепестками роз. Они, бесспорно, только украсят его общение с этой изумительной девушкой. Да, они создадут особую атмосферу и сделают антураж его задуманной сцене. Определенно, он так и поступит.
ГЛАВА 4
Таня утирала слезы, приближаясь к своему бригадиру. Она была полна решимости добиться встречи с подругой.
Тот заметил девушку, выругался себе под нос, отвернулся и быстро направился прочь, стегая скрученным кнутом по кустам, посаженным вдоль дороги.
– Махмуд, пожалуйста, ну послушай меня, – взмолилась заплаканная девушка, догоняя раздраженного мужчину. – Прошу тебя, тебе же это ничего не стоит. Ну пожалуйста, выслушай меня.
Тот резко остановился, позволив девушке его нагнать.
– Мне-то, положим, и не стоит, а тебе может чего-то стоить, – проговорил он, хмуро разглядывая ее. И почему он раньше не замечал, что она ничего себе бабенка? В меру крепкая, в меру ладная, и есть за что подержаться.
Таня остановилась и замерла. Она слышала шум цикад, стрекот сверчков и шорох листвы на ветру. Солнце припекало, и если закрыть глаза, то можно представить себя в мирном месте, где-то в саду на даче, или в деревне у бабушки. Но взгляд мужчины ей очень не понравился. Уж кто-кто, но только не он. Возможно, она была бы и рада испытать те плотские утехи, о которых слышала от других женщин, но о жестокости Махмуда ей было известно из первых уст, и мысль о его возможных посягательствах напугала ее. Нет, что угодно, только не это!
Высокий, крепкого сложения, с мускулистыми руками, волосатый, на первый взгляд он мог показаться интересным, но что-то в его взгляде заставляло почувствовать легкое напряжение. И уже ни правильные черты восточного лица, ни мускулатура прокачанного тела не могли ввести в заблуждение женщин, глядящих ему в глаза. Жестокость, вот что было его визитной карточкой. Неспособность уважать человеческую жизнь и ценить личность, вседозволенность и безнаказанность. Это буквально читалось в его взгляде, которым он окинул сейчас бедную девушку.
– Махмуд, что это ты так на меня уставился? – пролепетала Таня, отступая.
Мужчина осклабился.
– Э, ты же хочешь проведать свою подружку? – он сделал шаг к Татьяне, и та невольно отступила.
– Хочу, – тем не менее, произнесла она.
– Значит, и меня захочешь, – улыбка разрезала челюсть мужчины, показав желтые зубы заядлого курильщика.
Таня вдохнула свежего воздуха и закашлялась.
– Махмуд, о чем ты говоришь? Что ты? Ты же это не серьезно?
Нет, на такие жертвы ради дружбы девушка готова не была. Да и чем реально она может помочь сейчас Семерке?
Та надежно заперта в отдельно стоящем бараке, за линией основных построек, и недавно ее посетил врач. Наверняка он сделала какие-то перевязки и накачал ее болеутоляющим. После того, как Махмуду не оставалось ничего иного, как доказать свое главенство и первенство, у Семерки не было шансов выйти сухой из воды. Открытое неповиновение всегда каралось безжалостно и жестоко, чтобы другим неповадно было. Все должны знать, у кого тут сила, за кем последнее слово. Дай слабину, и Генрих самолично вышвырнет тебя с плантаций. Ему не нужны слабаки, а поступление к нему на службу – это всегда билет в один конец. Это понимали все, кто добровольно шел к нему на работу на его условиях. И чем, в сущности, они отличались от рабов, не разгибающих спины на плантациях? Да, им платили, и они имели возможность посылать эти деньги своим семьям, но сами с потрохами принадлежали хозяину – великому и ужасному Генриху. И все же одно отличие между ними и рабынями существовало – они продались добровольно и осознанно.
– Махмуд, я лучше пойду, – пробормотала Татьяна, готовая сорваться с места в любую секунду, но крепкая рука мужчины впилась ей в плечо.
– Послушай меня, сучка, – прошипел он ей в лицо, и удушливая волна страха пробежала через все тело бедняжки. – Будет так, как я решу, и никак иначе. Спасти тебя от моего желания сможет только сам хозяин, поняла?
Таня молчала, округлившимися глазами глядя на своего начальника. Ее воспаленный разум уже рисовал сцены пыток, применяемых к ней ради того, чтобы этот насильник получил удовольствие. Руки и ноги дрожали, будто она работала без перерыва несколько суток подряд.
– Но ты же меня не хочешь, – с мольбой в голосе прошептала девушка.
– Радуйся этому, – мужчина внезапно отпустил ее, и Татьяна тут же отпрыгнула в сторону, еще не веря в спасение. – Но когда я скажу – приди, ты придешь, поняла? Иначе будет хуже, – он поднял руку с растопыренными скрюченными пальцами над ее лицом, как бы в подтверждение своих угроз.
Брюнетка закивала настолько энергично, что у нее закружилась голова, и в следующую секунду сорвалась и побежала так быстро, что догнать ее можно было бы, сильно запыхавшись и довольно долго за ней побегав. Грубый хохот ей в спину только подстегивал бегунью, придавая дополнительные силы.
А Семерке снился сон. Физическая боль отступила, отошла на задний план, став лишь ноющим фоном, на который перестаешь обращать внимания, почти привыкнув к ней как к неизбежному злу. На сцену вышла душевная тоска. Воспоминания, чужие и нереальные, терзали ее, лишая покоя. Снова это лицо. Совершенное, безупречное, но абсолютно незнакомое.
Что в нем такого, что оно вновь снится ей? Этот человек что-то значил в ее жизни? А могли ли такие люди встречаться в жизни рабыни, рожденной в неволе и не понимающей в этой жизни ничего? Может быть, он был ее прежним хозяином?
Но эти глаза, холодные и цепкие, не могут быть глазами садиста-убийцы, а с недавнего времени Семерка понимала, что хозяин плантации и рабовладелец – априори безжалостный и неумолимый убийца. Он может все: мучить, казнить, истязать. Ну не может человек из снов быть таким же! Его холодное лицо, почти лишенное эмоций, безупречно, на нем можно прочесть все, что угодно, только не жажду убивать. Нет, он не способен на такое, она это чувствовала. Хотя, о чем тут можно рассуждать, это всего лишь сон. Не важно, где она его видела, важно, что в ее жизни этого человека быть не может.
В этот же час девушка, пребывая в наркотическом сне, без которого испытывала бы невыносимые муки, терзаемая болью из-за порванной в клочья кожи на спине, кричала от боли совсем другой природы. С ее любимым лицом из снов, с этим прекрасным лицом загадочного незнакомца происходило что-то страшное прямо у нее на глазах.
Его зрачки расширились, радужка глаз поменяла цвет с прозрачно-серого на темный, цвета свинцовых туч на грозовом небе. Глаза потемнели, в них зажегся какой-то дьявольский огонь, но не торжества, а страдания, словно душу незнакомца разрывает сейчас сильная боль, а по лицу, по гладкой поверхности щеки невидимый глазу клинок медленно, как в замедленной съемке, ведет острием прямо по плоти, вспарывая кожу и оставляя кровавый след. Кровь сочится все быстрее и обильнее, заливая подбородок, стекая по шее, и теряется, выпадая из поля зрения.
Дыхание девушки, и так затрудненное, участилось, она закричала, но сорванные голосовые связки позволили вырваться наружу лишь жалкому хрипу. Да, свой голос она потеряла, когда кричала от боли в поле, мечтая только о том, чтобы Махмуд поскорее уже убил ее. Она видела шрамы на своем теле. Не знала, не помнила, откуда они у нее, как появились, но не удивлялась, видя порядок жизни на плантации. Но вот терпеть эту боль она совершенно не могла, и поэтому кричала с опасностью разорвать вены, взбухшие не висках.
Махмуда практически оттащили от нее. Их увидели другие надзиратели, и пока добежали к разъяренному мужчине, потерявшему контроль над собой, Семерка уже валялась на земле, не в силах различить что-либо затухающим взором, проваливаясь в какую-то пустоту, черноту, тишину.
Врач вколол ей лекарство и сообщил, что придет на следующий день. Он не был шокирован увиденным, давно привык к виду крови, к порванной коже, к выступающему мясу. Не было жалко ему и эту девушку. Он сделал свою работу и ушел, его ждали другие пациенты. Эта выскочка не единственная, кто сегодня разозлила своих начальников. Разумеется, так, как она, никто не пострадал, до такого мало кто доводил своих надзирателей. Ну что ж, если выживет, это будет ей уроком. Только появилась на плантации, и уже проявила свой строптивый характер. Для рабыни, рожденной в неволе, это странно, ведь ее с рождения учили только одному: беспрекословному подчинению. Что же произошло, что она так взбунтовалась? Да, темное дело, впрочем, его это не касается.
Таня все время экзекуции просидела на земле. Она не смела пошевелиться, боясь попасть под горячую руку, и только и могла, что тихо плакать, захлебываясь слезами. Она не смотрела на Семерку, на то, как меняется выражение ее лица, как уходит осмысленность из глаз, как намокает от крови ткань платья и хлюпает, когда длинный хлыст, со свистом рассекая воздух, падает на спину.
Но она знала, что сейчас оттащат изуродованное тело, и ей придется продолжить свою работу. Никто не даст ей время на оплакивание подруги, никто не станет с ней говорить об этом, чтобы дать выход переживаниям. Есть норма, и ее необходимо выполнить, если она не хочет быть следующей. И дай бог, Махмуд не вспомнит, из-за чего началась эта казнь, ведь болтливых рабынь было две, и тогда он может пожелать наказать и ее, а она, в отличие от мужественной Семерки, не выдержит и половины такого наказания. А может даже и четверти.
Об этом случае перешептывались уже второй день. Все в лагере рабов узнали, что рабыня, рожденная в неволе, взбунтовалась. Это был нонсенс. Всем известно, что дети рабов самые покорные, с минимумом интеллекта, практически без инстинкта самосохранения, с абсолютно подавленной волей. И вдруг такой поступок: воспротивиться надсмотрщику. Качали головами, пожимали плечами, расширяли глаза, шептались и шушукались, и изумлению не было предела.
Гай сидел в кресле на берегу искусственного водоема. Шелестела трава, ветер трепал его длинные жесткие волосы, он задумчиво жевал травинку, наблюдая за рябью на воде. Неподалеку стояла группа смотрителей. Они курили, о чем-то тихо переговариваясь. Кусты жимолости скрывали молодого человека, и о его присутствии пока никто не догадывался.
Юноша подъехал чуть ближе, благо, колеса были хорошо смазаны и не скрипели, а свои многочисленные серебряные браслеты, которые могли позвякивать, сегодня утром надевать он просто поленился, и ему удалось услышать конец беседы. Какая-то девушка умирала в лазарете. Мужчины предполагали, что Махмуду выгодна ее смерть: таким образом он подтвердит свою власть, и если это дело удастся замять, он ни перед кем не станет отвечать. Гаю было все равно, о ком шла речь, ровно до того момента, как мужчины стали обсуждать ее внешность и прелести. Прошлись по характеру, обратили внимание на странный задумчивый взгляд, уж слишком умное у нее лицо для рабыни с ее тату.
Вот после этих подробных описаний Гай разволновался. Как-то мгновенно он подумал на ту необычную блондинку с пепельным цветом волос, на которую положил глаз его дядюшка.
Почему-то сильно забилось сердце. Чего он так испугался? Что умирает именно она? Но почему? Что ему за дело до нее? Возможно, потому, что она смотрела на него с сочувствием, тогда, в грозу? Он заметил в блеске молнии ее взгляд, открытый и нежный, будто она видела не инвалида, нет. Тигра в клетке. Орла с подрезанными крыльями. Тогда он это четко понял и почувствовал, он вообще очень чувствителен к делам такого рода. Что ж, если помочь ей может только Генрих, он узнает об этом деле. Махмуд, конечно, парень надежный, проверенный и закаленный, его работу хвалят, к его бригаде не бывает серьезных нареканий, но если он хоть пальцем прикоснулся именно к той девушке, он за это ответит. И перед Генрихом, и перед Гаем.
Когда Семерка впервые открыла глаза, ее взору предстала весьма живописная картина. Бесконечно глубокое небо, парящие в нем птицы и рука, простирающаяся к ней. Что это? Где она оказалась? Кто спешит к ней с небес? Поморгав, прогоняя пелену сна и запекшиеся слезы (она снова плакала во сне, потому что опять кровавая линия медленно ползла по прекрасному лицу неизвестного мужчины от края губы к скуле, оставляемая незримым лезвием), она повернула голову и уперлась взглядом в стену, обитую нежным шелком оливкового цвета. Хотелось провести по ней рукой, но слабость во всем теле не позволила это сделать. Сил не было совершенно. Она почувствовала сухость во рту.
– Очнулась? – послышался женский голос. – Это хорошо. Тебе что-нибудь нужно?
Семерка медленно повернула голову на звук и увидела женщину средних лет, одетую в опрятную светлую одежду, но, не смотря на наряд, безысходность во взгляде выдавала в ней невольницу.
Неужели, пока девушка была без сознания, ввели новую форму одежды? Теперь не выдают безразмерные застиранные дерюги с чужого плеча? Но о чем она думает? Она была на грани жизни и смерти, и вот очнулась. Но надо ли ей это – жить в таких условиях? Зачем?
– Ты хочешь чего-нибудь? – повторила свой вопрос женщина тихим голосом. В ее взгляде читалось участие, но разве она может действительно сделать что-то стоящее для Семерки? Это не в ее власти.
– Да, свободы, – прохрипела девушка, облизнув сухие губы. – Или хотя бы воды.
Женщина с грустно улыбкой прошла к столу с графином с водой. Налила стакан и подала Семерке.
– Пей, пей, родная. У тебя что-то болит сейчас? – мягкая прохладная ладонь легка на лоб, и это оказалось так приятно.
Вероятно, она лишилась ребенка, возможно, дочери, и эта ее потребность в заботе о ком-то теперь распространилась на девушку. Но надолго ли?