Путешествие кота Бони, или за веткой сирени

«Что же это за Машенька, которая должна дать мне имя?» – думал котенок, желая быстрее встретиться с нею, чтобы разобраться как с пчелою и вернуться к маме и братишкам.

Мужчина не стал прятать его в корзину, а так и шел, удерживая котеночка на руке, довольно широкой улицею города, которая была гораздо шире, чем двор Василисы. За его спиною послышался прощальный гудок поезда, который отходил от станции, где пахло сиренью.

По обе стороны от дороги котенок видел необычные высокие строения. Навстречу попадались автобусы и легковые автомобили, которых котенок уже не боялся.

Многие люди останавливались и здоровались с мужчиною, на руках которого он находился. Мужчина тоже останавливался. Они называли мужчину Леонидом Владимировичем и спрашивали его о здоровье все той же неведомой ему Машеньки, которая должна была дать ему имя. Ему хотелось быстрее встретиться с нею, чтобы она дала ему имя, и он тут же вернется к своей маме и братикам на Василисин двор.

Мужчина был со всеми учтив и вежлив, сдержанно отвечал, что несет своей доченьке котеночка, чтобы она хоть как-то могла отвлечься от своей боли и беды.

Попрощавшись с очередным встречным, он, нагоняя время, ускорял шаг, но при этом продолжал знакомить котенка с достопримечательностями города. Он не знал, понимает ли его котенок, но ему этого очень хотелось. Котенок же чего не понимал, то запоминал.

– Первое большое здание на нашем пути была станция, – говорил Леонид Владимирович. – А это четырехэтажное принадлежит районной государственной администрации и районному совету. Как видишь, оно находится недалеко от станции. Те, кто построил его здесь, были мудрыми людьми и понимали, что жителям района удобнее будет добираться железной дорогою сюда за помощью к своему начальству. Но начальство, заседающее в нем, помощь людям оказывает редко, потому что оказывать нечем. Все забрал мировой финансовый кризис. И потому чиновники в основном выполняют указания вышестоящего начальства, как бы им больше собрать налогов в государственную казну. А кто не хочет давать непосильно большие налоги, те дают взятки. Теперь начальники больше всего этим и заняты. В этой стране все берут взятки, кому дают, а кому не дают, тот ищет сам, что воровать. И если украдет, то бывает очень счастливым. Теперь самое распространенное зло на земле – это присвоение чужого труда. И мы молчим, так как не знаем, что делать. К тому же в нашем государстве нет человека, который бы справедливо правил нами.

Леонид Владимирович Любин шел и разговаривал, а встречные прохожие оборачивались на него, не понимая, с кем мужчина интеллигентного вида ведет разговор. Они не обращали внимание на прижатого им к груди притихшего маленького и рыжего котенка, который внимательно слушал его и смотрел янтарными глазками туда, куда показывала рука Леонида Владимировича.

– Это здание суда, – говорил Леонид Владимирович, указывая на двухэтажное строение с покосившимся забором, которое находилось по другую сторону площади от здания районной государственной администрации. – Здесь судят всех. Раньше приговаривали к восьми годам тюрьмы за воровство на колхозном поле початка кукурузы, горсти пшеницы или опоздание на работу. При советской власти тюрьма была самым распространенным наказанием в стране, где и расстрел был обычным делом. Зачастую это делалось без суда и следствия по решению всего лишь троих уполномоченных нередко не трезвых. В те года по тюрьмам сидело по три и более миллиона людей в год. Это был пенитенциарный рекорд среди не только всех стран мира на земле, но, похоже, что и во всей Вселенной во все ее времена. Но, как ни странно, власть и строй тогда назывались народными. И чем большую власть имел начальник над другими, тем «народнее» и «любимее» он был. Он мог больше убивать людей, и потому был более других почитаем в стране, в которой люди в страхе за свою жизнь, и близких им строчили доносы один на другого бывало, что и по злобе. Фамилиями тех начальников-убийц еще и поныне названы города, площади, улицы, заводы, пароходы, метро и многое другое. Живущие из-за скудости ума или под влиянием все той же рабской покорности кровавому прошлому боятся упразднить такие названия как «Завоевания Октября», «Путь Ленина», «Интернациональная», «Коммунистическая». К тому же теперь у людей другие заботы, чем больше денег накрал человек, тем он известнее и уважаем больше. Суд всегда стоит на его стороне. Он же по своей милости субсидирует работу суда и выделяет немалые средства лично судьям. Те берут взятки и низко кланяются им. Простых же людей суд судит строго, как и прежде. Нам с тобою лучше не попадать туда. Для них, что директор школы, что крестьянин, что рабочий – одинаково безденежные субъекты их судебно-предпринимательской деятельности. Примером чему может служить оправдательное решение суда в отношении сына богатого народного депутата Варнакова, который в пьяном виде выехал на дорогой иномарке на тротуар и сбил насмерть мою жену, а через доченьку Машеньку переехал. Суд принял без всякого разбирательства ложное утверждение преступника, что они, якобы, перебегали дорогу в неположенном месте, а дерево и забор он машиною, видите ли, сбил после того, как съехал с дороги на обочину. О том, что богатый отпрыск Варнакова пьяный был, как чоп, на суде никто и не заикнулся. Мои же доводы о том, почему только на тротуаре, где дочь и жену подобрала скорая помощь, была кровь, суд не счел нужным принять во внимание. Теперь богатым все позволено. Они могут стрелять даже в человека и им ничего за это не будет.

Голос Леонида Владимировича задрожал от воспоминаний о погибшей жене и дочери инвалиде, но он справился с волнением и показал на другое здание – серое двухэтажное:

– Это прокуратура. Немного дальше трехэтажное красное – это полиция. За нею не высокое, но нарядное здание налоговой инспекции. Все это выстроено за народные деньги. Но те, что обитают в прокуратуре, полиции и налоговой забывают об этом. Они сами себе закон.

На самом верху власти министры своими делами занимаются, а чиновники своими. Эти органы власти обязательные атрибуты каждого государства, какое бы оно ни было большое или маленькое. Само же государство, как показывает история, исполнительный орган насилия в интересах богатых. Мы же с тобою бедные и, казалось бы, что оно нам, это государство, совсем ни к чему, раз оно не беспокоится за таких людей, как мы. Но так уж устроен мир на этой земле. И ни одному человеку никогда не поменять этого нелепого так называемого государственного устройства. Один раз изменили строй в тысяча девятьсот семнадцатом году, но оказалось, что делали все не так как надобно. И все потому, что люди разные, у каждого свое на уме, что не всегда подходит другим. Вот они, как пауки в банке и пожирают один другого. Нет дружности среди рода человеческого и это все потому, что многим жить хочется лучше, но за счет других таких как сами. От того раздоры во власти и на местах, коррупция и взятки, а жить за счет других слывет умением жить. Сколько будет продолжаться этот беспредел никто не знает, как и то станет ли человечество добрее, сострадательнее и умнее до коллапса нашей планеты.

Внимание Белогрудки привлек звонок, после чего, громко перекликаясь, шумная детвора заполнила школьный двор. Они были подобны, как ни обидно будет сказано, стае обезьян проживающих в джунглях. Одни с пронзительными криками гонялись один за другим. Другие с разгона прыгали друг дружке на спину. Третьи с исцарапанными в кровь лицами озлобленно дрались за углом школы. Четвертые, как полоумные, катались по земле, пачкая свои одежды. Пятые больно дергали девочек за косы. Шестые спешили за углом выкурить сигарету. Кое-кто курил и с «травкою», настороженно поглядывая по сторонам. Были и такие, кто за углом школы шприцом поспешно вводили себе в вену наркотик. После чего нашелся и такой учащийся, который взял в руки камень и с силою кинул его в окно. Разбитое стекло зазвенело, дети бросились врассыпную от того места, где только что находились, и теперь трудно было углядеть, кто из них бросил тот камень.

Леонид Владимирович вздрогнул, побелел лицом и, негодуя, закричал:

– Что же вы делаете, дети!? В школе и так уже не осталось ни одного стекла. Фанерою окна закрываем.

Но никто не остановился. Школьники, убегая, смеялись.

– Это школа, где я работаю, – расстроенно произнес Леонид Владимирович. – Детей в школе много. Они из разных семей по достатку и воспитанию. Но я и учителя ответственные как за их поведение, так и воспитание. А их родители, представь себе, нет. Такой подход к воспитанию подрастающего поколения остался от прошлого коммунистического режима, который, не доверял консервативной семье, так называемой ячейке общества. И все потому, что семья во все времена находится в постоянном противоречии с интересами государства. Потому при советской власти и переложили воспитание как детей, так и взрослых на различные специально созданные организации: партийные, комсомольские, пионерские, товарищеские суды, всевозможные союзы и общества. Объединяли даже детей в так называемый союз «октябрят». Для усиления воспитательной работы, и безоговорочного подчинения большинства меньшинству в стране все превратили в лагеря – социалистические, трудовые, спортивные, тюремные. Так было легче режиму с помощью общественных институтов управлять массами, которые в хмельном экстазе овладевали идеями вождей изрыгающих свои галлюцинации о коммунизме. На одной шестой части суши было введено круговое самовоспитание – ты меня, а я тебя. Так было до четвертого возрождения Украины. Но и теперь не все хорошо, потому, что люди те же. Вчера пришел в школу один из родителей с упоением ожидавший ранее торжества коммунизма и стал искать свою дочь в списках семиклассников. Не нашел. Устроил скандал. А оказалось, что дочь его уже девятиклассница. Вот такие дела Белогрудка. Кто-то родил дитяти, а кто-то душу свою в то «творение» вкладывать вынужден. Вот отнесу тебя до моей Машеньки приду в школу, и буду разбираться, кто и зачем разбил стекло в окне. Поверь, котик, что это только со стороны, кажется, что дети безобидны. Они явления сложные, так как каждый ребенок является отражение не только семьи, но и того общества, в котором живет и произрастает: у каждого свой характер. Собираясь в стайки-шайки, они бывают жестокими и наглыми. Многие воруют, портят школьное и городское имущество. Бывает, заберется такой чудо – человечек тайком в раздевалку, где висят пальто и куртки его товарищей, которые находятся в это время на уроках, и изрежет все себе в удовольствие. Учатся тоже не все хорошо. И поэтому до боли обидно и горько на душе от того, что в каждой школе растут не только будущие ученые, инженеры, писатели, художники, руководители, и просто порядочные родители, но убийцы и воры, подлецы и хамы, бессердечные, злые и жестокие люди недалекие в своем развитии. Я это понимаю, но изменить ничего не могу. Не могут этого сделать и учителя. Гены, вложенные от природы в каждого ребенка, вносят в их поведение свои правки, как и та среда, в которой они обитают, или будут обитать.

За школою высились огромные многоэтажные здания.

– Это микрорайоны, где живут горожане, – сказал Леонид Владимирович. – Наш городок молодой – он был возведен пятьдесят лет назад строителями, которые съехались сюда со всего Советского Союза на возведение химического комбината. Наш городок типичный: в нем творится тоже, что и в других городах малых и больших – заводы и предприятия режут на металлолом, забывая, что это их рабочие места. Особо наглые и бессовестные делают рейдерские захваты заводов и фабрик – всего, что раньше принадлежало государству. Среди них президенты и премьер-министры, министры, так называемые народные депутаты, чиновники. судьи, прокуроры и полицейские. Нет у них ни совести, ни уважения к простым людям, которым теперь работать негде и кормить свои семьи нечем. И это все потому, что народ разобщенный, каждый в одиночку выживает.

Подошли к большому дому.

– В этой девятиэтажке будешь жить и ты. Машенька, наверное, уже заждалась нас.

Зашли в подъезд и поднялись на второй этаж.

Леонид Владимирович открыл дверь квартиры, оббитой черным дерматином.

Последнее, что услышал Белогрудка, перед тем как оказаться в квартире, это был знакомый ему гудок поезда. Ему даже показалось, что он почувствовал запах сирени.

– Вот и мы пришли, Машенька! – громко произнес Леонид Владимирович, заходя с котенком на руках, в одну из комнат.

Что-то белое и неподвижное лежало на спине, стянутое с ног до головы гипсом. Только маленький заостренный носик выбивался на белом фоне гипса и постели.

Присмотревшись, Белогрудка увидел расплывшееся в радостной улыбке худенькое личико.

– Папа! Ты привез его! Он такой маленький. Как ты довез его в корзинке?

– Он очень послушный, Машенька, – похвалил котенка Леонид Владимирович. – Не плакал. У тети Васи я его заметил, когда он сидел на большой ветке сирени и игрался с бабочками. Он потешный.

– Уже весна и сирень расцвела? – девочка, а это была Машенька, искренне удивилась.

– Даже очень расцвела, – отвечал ей отец.

Белогрудка внимательно смотрел на Машеньку, ожидая, когда она поднимется с кровати и даст ему имя, о котором говорили мужчина и Василиса.

«Скорей бы уже, – хотелось ему. – Тогда я стану взрослым, как дядя Шарик, и быстро помчусь домой. Взберусь на свою сирень и стану ловить бабочек и качаться на ветке, как прежде.

Но девочка Машенька молчала и не давала ему ни какого имени.

Белогрудка, чтобы поторопить ее, спрыгнул с рук мужчины на белое и очень твердое основание у ее остренького носика.

Машенька вскрикнула от испуга.

«В такой жесткой одежде совсем неудобно лежать», – решил Белогрудка и, знакомясь, лизнул щеку девочки рядом с остреньким носиком, ощущая что-то горьковатое: похоже, то были слезы радости, которые бежали по щекам Машеньки.

Леонид Владимирович, опешивший от поступка котенка, чуть не причинившего боль дочери, нагнулся, к закованной в гипс дочери, чтобы снять его с нее, но так и застыл над нею, так как Машенька счастливо засмеялась:

– Не лижи слезки, глупенький, – они не вкусные. Я дам тебе печеньице. – Она попыталась дотянуться к приставленному к постели стулу, на котором лежала раскрытая пачка печенья. Пальцы ее шевелились, а рука недвижимо лежала на постели.

Худенькое личико Машеньки, обрамленное гипсом, виновато улыбалось ему, но девочка имени не произносила. Пришлось мяукнуть и угрожающе провести коготками по твердому гипсовому корсету. Он был что камень на подворье Василисы.

– Сердится чего-то, – произнесла девочка и с огромным усилием все же дотянулась до печенья. При этом пальцы ее дрожали от напряжения.

– Он ведет себя, как настоящий Бонапарт, – произнес отец, успокаиваясь, и наблюдая за движениями дочери и котенка, готовый в любой момент защитить лицо дочери от острых коготков недовольного котенка.

– Ну, до Бонапарта уму еще далеко, папа, – сделала заключение девочка, – а вот сокращенное от этого имени «Боня» ему явно подойдет. Когда станет взрослым, будем называть его Бонат, чтобы не обижать великого француза.

– Так мы доберемся и до Бонифация, – усмехнулся отец, довольный тем, что доставил удовольствие парализованной дочери.

– А это кто? – спросила девочка.

– Так звали нескольких римских пап.

– Нет, папа, «Боня», как раз подойдет этому рыжему комочку с беленьким фартучком. Боня! – произнесла она, и ее пальчики правой руки опять зашевелились, сжимая печеньице. – Папа, поднеси Боню к моим пальцам, я поглажу его.

«Боня», – мелькнуло в голове котенка. – Хорошее имя. Не хуже чем «Шарик». Чувствуя, как сильные руки мужчины сняли его с каменной груди девочки, он с благодарностью взглянул на нее.

Когда же оказался у недвижимой руки девочки в знак признательности за хорошее имя, данное ему, потерся носиком о ее вздрогнувшие пальчики. Печеньице выпало из ее ручки. Машенька вскрикнула:

– Ой! Какой он мягонький и тепленький. Папа, отпусти его, он сам придет ко мне – она имела в виду то окошко в гипсу, через которое смотрела на мир. – Боня! – позвала она и радостно заулыбалась, глядя в белый потолок.

На глазах отца появились слезы.

– Хорошее имя, Машенька, ты придумала ему, – поощрил он, при этом его губы задрожали от жалости к недвижимой дочери.

«Хорошее имя «Боня», – согласился про себя котенок и решил в знак признательности еще раз лизнуть девочку в лицо. Быстро вскарабкался по гипсовому корсету на место у груди, где выглядывал острый носик и заглянул Машеньке в глаза.

– Боня, – произнесла девочка и вытянула к нему губки.

Ступивши к ее лицу, котенок коснулся носиком ее губ, чем доставил ребенку несказанное удовольствие.

– Папа! Боня целуется, – восторженно вскричала девочка, совсем не замечая, как по лицу отца от радости за нее бежали слезы.

– Если бы мама была жива, и видела тебя сейчас, она была бы очень рада.

Боня, понимая, что он причина радости девочки, осмелел и лизнул ее в лицо, чем вызвал новый восторг у Машеньки.

– Доченька, родненькая, – коснулся ее лобика губами Леонид Владимирович, – как я не догадался раньше привезти Боню к тебе!

– Папа, сделай ему большую горку, чтобы я могла видеть его, – попросила Машенька.

Боня, будто понимая ее, коснулся лапками бледного личика и, прощаясь, так как очень спешил к своим на Василисин двор, потерся мордочкой о носик. После чего тут же спрыгнул с постели и, деловито помахивая хвостиком, направился к двери.

– Ты куда, Бонечка? – услышал он голос мужчины.

– Мяу, – он стоял у двери и звал мужчину с надеждой на то, что тот отворит дверь и выпустит его на улицу. А там он уже найдет дорогу до Василисиного домика. Внутренний компас отчетливо подсказывал ему, куда ему следовать.

Мужчина подошел к двери. Котенок от возбуждения, что окажется на лестничной клетке, а оттуда на улице, даже привстал на задние лапки, скребя от нетерпения своими коготками о дверь.

– Нет, Бонечка, теперь ты будешь с доченькой моей, – ласково произнес мужчина и, нагнувшись, взял его на руки. Руки мужчины были теплые и ласковые, но Боня это отметил только мельком – все его мысли были о том, как бы быстрее добраться до Василисиного двора, увидеть маму и братишек. Мама встретит его сдержанным мурчанием, что будет означать ее расположенность к нему, затем проведет, шершавим языком по его лобику, и лапою погладит за ушками. После братики, виляя хвостиками, с гордостью поведут его по двору, показывая доброму дяде Шарику, лежащему с полузакрытыми глазами на солнышке у будки. Подведут его и большому выводку желтеньких цыплят с заботливой и справедливой мамою – наседкой.

Пока он представлял это, мужчина поднес его неподвижной Машеньке и положил у личика – единственного открытого места ее тела.

– Побудь с моей доченькой, Бонечка, – ласково просил он. – Ей одной очень скучно. – Он взял дочь за руку, отмечая, как дрогнули тоненькие пальчики, и погладил ими котенка.

Девочка от прикосновения к живому и пухнастенькому котенку сначала радостно засмеялась, что порадовало отца, затем дрожащим от переживания голосом произнесла:

– Папа, ты отнял его от мамы, а он такой маленький. Ему хочется к ней. Он потому и бежит к двери, чтобы быстрее оказаться рядом с нею. – Сочувствие к маленькому существу, что касалось ее пальцев, боль, жалость и огромная печаль к матери, погибшей под колесами автомобиля, навернули на ее глаза слезы. Машенька не в силах сдержать себя заплакала.

Отец, склонившись над нею, вытирал пальцами слезы, понимаю причину их появления.

– Не плачь, доченька, – просил он, чувствуя, что и сам вот-вот расплачется, – маму уже не вернуть, а тебе жить нужно. Я верю, в то, что ты выздоровеешь. Боня тебе поможет в этом.

– Как он мне, может, помочь, папа? – всхлипывая, произнесла Машенька. – Маму уже не вернуть и я на всю жизнь останусь прикованной к кровати. И хотя ко мне приходят учителя и одноклассники, я все больше начинаю понимать, что и знания мне теперь ни к чему. Куда я их смогу применить в таком состоянии?

Дочь плакала навзрыд, разрывая горькой безысходностью сердце отца склонившегося над нею.

Притихший Боня был рядом с рукою Машеньки. Он опять заторопился к двери. Какое ему было дело до этой плачущей девочки, если его самого мучило острое желание оказаться рядом со своей мамою.

– Видишь, папа, – плакала девочка, – я и Бони не нужна. Я никому не нужна теперь.

– Не говори так, доченька, – со слезами на глазах произнес отец, – ты мне нужна.

– Зачем я тебе – я калека! Я не хочу больше, чтобы ко мне приходили одноклассники. Вижу, как они улыбаются, глядя на мою беспомощность и гипс, в который я окутана. Они, как и учителя приходят ко мне только потому что ты директор школы. Если бы ты не был директор они вряд бы приходили.

– Ты не думай об этом, ласточка моя, – говорил отец, – а Боня к тебе привыкнет и станет тебе другом.

– Не хочу, что бы он привыкал, – сквозь слезы говорила Машенька, – почему он должен оставаться без мамы из-за меня? Нет, папа, отвези его обратно к тете Васе.

Котенок, который был уже у двери, мяукал настойчиво и жалобно, подзывая Леонида Владимировича.

– Доченька, родненькая, это животное, а не человек. Он привыкнет к тебе и вам вдвоем будет не скучно. Чтобы ты его постоянно видела, я сегодня же сделаю ему горку и поставлю рядом с твоей кроватью. Будешь смотреть на него, и разговаривать с ним.

– Мне его жалко, папа. Он такой маленький и беспомощный. Налей ему молочка. Он, наверное, уже хочет кушать.

– Сейчас, сейчас, миленькая моя, – спохватился отец, выполняя просьбу дочери.

– Когда нальешь молочка в блюдечко, постав его у моего лица, чтобы я могла видеть, как он будет кушать.

– Конечно, зайчик мой ненаглядный, – смахивая слезы с лица, но веселея от просьбы дочери, говорил Леонид Владимирович.

Блюдечко с молоком было у самого личика Машеньки. Боня стоял на ее грудке скованной гипсом, посматривая то на молоко, притягивающее его к себе, то на голубые глаза девочки внимательно наблюдавшие за ним. Он чувствовал, что ему уже пора было кушать. Мяукнув, ступил к блюдечку, и коснулся языком молока. Оно было вкусное. Перед тем как отправиться к маме, следовало и подкрепиться. Еще раз, взглянувши в голубые глаза девочки, Боня нагнулся над блюдечком и принялся за еду. Молоко было хоть и не такое вкусное, как материнское, но и не хуже того, что подавала в миске Василиса.

Машенька, отвлекаясь от своего горя, смотрела, как котенок лакал молоко и быстро толстел.

– Папа, ты смотри, какой он стал толстенький! – восклицала она. – Он был очень голодный!

– Конечно, доченька, времени то прошло много, как я взял его. Но мы с тобою приготовились к его встрече: молочка купили. Теперь я положу его в корзинку, пусть поспит.

– Нет, папа, пусть спит у моей руки. Мне так хорошо.

Насытившись молоком, Боня почувствовал, как сон стал накатываться на него. Он стоял на груди девочки и не знал, что ему делать и где прилечь, чтобы заснуть. Мысли о матери и братиках отошли в сторону.

Леонид Владимирович нагнулся над ним и осторожно снял с груди дочери, укладывая рядом с ее рукою. Единственное, что у нее подавало признаки жизни – это то, что она разговаривала и могла шевелить пальцами правой руки, а остальное тело было парализовано.

– Положи его ближе к моим пальцам, чтобы я могла ими касаться его, – попросила успокаивающаяся дочь. – Не забудь, папа, сделать горку. Ему тогда веселее будет у нас.

Котенок уснул.

Леонид Владимирович на прощанье с усилием улыбнулся дочери, пряча слезы, от сознания того, что дочь оставалась одна, и некому было ухаживать за нею. Собравшись с силами, все же сказал ободряюще:

– Теперь вы вдвоем. Боня будет охранять тебя.

– Дочка улыбнулась ему, шевеля пальчиками, которые доставали котенка, и она закованная гипсом впервые ощущала приятную мягкую шерсточку и тепло маленького живого существа, которое собравшись калачиком тихо посапывало у ее руки.

Отец ушел в школу, Машенька осталась одна. Она смотрела в белый потолок, на котором уже изучила все трещинки и пятнышки.

Несколько часов тому она, оставшись одна, что бы ни думать о переломе позвонка и отвлечься от постоянной боли плакала, вспоминая о маме, которую очень любила. Корила себя за то, что при ее жизни мало выказывала ей свою любовь и просила за это у нее прошение. Содрогаясь от плача, думала о том, как ей, родненькой и ненаглядной мамочке, неудобно, плохо и страшно лежать одной в сырой и холодной земле. Заливаясь слезами, которые вытереть с лица было некому, просила свою миленькую и дорогую мамочку появиться хотя бы на миг и забрать ее к себе, чтобы они всегда оставались вдвоем там, где постоянно светит теплое солнышко или стоит непроглядная звенящая от холода темнота. Мысленно обращаясь к матери, говорила, что будет, не только очень сильно любить ее, но и во всем слушаться и помогать – только бы она забрала ее к себе.