Пятый легион Жаворонка

Марциал, недовольно ерзавший на своем месте, громко обратился к Парису.

– Ты, я вижу, входишь в число «ревнителей старины». По-твоему, ничего достойного нынешними поэтами не создано?

Глаза Париса весело блеснули. Сохраняя полнейшую серьезность, он ответил:

– Ну, почему же? Мне по душе сочинения Стация…

Марциал негодующе фыркнул.

– Или Валерия Флакка…

Марциал задохнулся от негодования.

– Или… – Парис замолчал, словно изо всех сил напрягая память.

Фуск прижал ладонь к губам, Виния задумчиво разглядывала орнамент на чаше, у центуриона подозрительно вздрагивали плечи, Гай Элий накинул на голову край тоги.

– Да! – спохватился Парис. – Ты ведь тоже поэт.

– Именно я поэт, – отвечал Марциал, не теряя достоинства. – Дать тебе свиток? Мое любимое… – Марциал начал разворачивать пергамент.

Парис вскинул ладонь.

– Оставь. Я не жалуюсь на память.

И он немедля изрек:

Голос актера звучал весьма выразительно, только автор не казался довольным. Кислой улыбкой ответил он на аплодисменты, подозревая в выборе цитаты некую злонамеренность.

Парис, посмеиваясь, вторично отверг попытку Марциала вручить ему наилучший стих. Все также смеясь, приподнялся на ложе:

На этот раз и автор, и гости оказались одинаково довольны выбором. Марциал был объявлен не только поэтом, но и философом. Виния тотчас вспомнила дни, когда отец распоряжался на Палатине и полагал будущее свое блестящим. Мог ли представить, что скоро будет убит, а дочь его никогда не станет Августой? Впрочем, долго предаваться подобным размышлениям ей не пришлось, ибо Парис с каменным лицом прочел третий стих:

Теперь окаменели слушатели. Виния со звоном поставила чашу на стол, испуганно обернулась к брату, не зная как сгладить неловкость. Гай Элий улыбался, опасность всегда горячила ему кровь. «Дойди сказанное до императора, нам разом прикажут вскрыть вены. Забавно, какие у всех стали лица». Марциал, запинаясь, пытался объяснить, что ему напрасно приписывают столь кощунственные строки. Разве он не самый преданный слуга Цезаря?

Марк невозмутимо продолжал трапезу – у префекта Фуска не должно возникнуть ни малейшего сомнения в том, что его центурион туг на ухо.

Фуск в ярости бросил Парису по-гречески:

Парис в третий раз поймал его взгляд. И Фуск, наконец, понял немой вопрос: «Что, исполнился мой срок?»

Виния уже собиралась выглянуть в окно и сказать что-то о луне и ветре, когда в экус вошел Гермес. С ужасом уставился на опустевший стол.

– Что случилось? – нетерпеливо воскликнула Виния.

Старик поднял на нее глаза. Опомнился:

– Тебя, госпожа, спрашивает какая-то девушка.

– Меня? – Виния очень удивилась. – Она не назвала себя?

Гости с облегчением прислушивались к разговору.

– Нет, госпожа. По виду – знатная девушка. Носилки у нее не чета твоим, не в обиду тебе будь сказано, – Гермес вновь выразительно оглядел стол. – И рабы, и одежда…

– Так что ей нужно? – перебила Виния.

– Она спрашивает, нет ли здесь префекта Фуска?

– Ах, вот как? – Виния бросила на пораженного Фуска убийственный взгляд. – Пусть войдет. Я жажду с ней познакомиться, – добавила она сладеньким голоском.

Гай Элий с сочувствием поглядел на префекта. Фуск выразительно пожал плечами. Теперь все: и гости, и хозяйка с жадным интересом обернулись к двери. Даже Марциал немного успокоился.

Прозвучали шаркающие шаги старика, казалось, он возвращается один, но неожиданно следом за рабом в освещенный зал из темноты беззвучно вступила девушка.

– Корнелия! – вскричал потрясенный Фуск.

Виния в изумлении и некотором испуге уставилась на дочь префекта. Корнелия отличалась высоким ростом, пленительным сложением и была одарена всем, чем может одарить юность: здоровым румянцем, нежной кожей, собственными густыми локонами. «Она вовсе на него не похожа», – думала Виния, созерцая массу черных кудрей и серые с прозеленью глаза. Корнелия чуть повернула голову, отыскивая взглядом отца, стремительно шагнула вперед. «Ох, нет, похожа. Как она улыбается? Как ее отец? Тогда Рим погиб».

Но Корнелия не улыбнулась. Обратилась к Гаю Элию, занимавшему место хозяина.

– Могу я войти?

– Конечно! – воскликнула Виния, опережая брата.

– Простите, что прервала вашу трапезу, – сказала девушка.

Фуск, наконец, опомнился.

– Корнелия, откуда ты?

– Сегодня высадилась в Остии, – ответила она спокойно и ясно. Подождала несколько мгновений, пока префект сообразил подвинуться и уступить ей часть ложа. Села. Объяснила: – Хотела сразу отправиться в Альба-Лонгу, но, по счастью, услышала, что император в Риме. И тогда поспешила домой.

Фуск вовсе не был доволен ответом.

– Но почему ты покинула Толозу? Почему не сообщила мне? Я бы прислал людей…

– Мне достало собственных слуг, – ответила Корнелия так, словно для юной девушки было самым обычным делом отправиться в дальнее путешествие. – Боюсь, мое письмо запоздало. Я отослала его за неделю до отъезда.

Виния Руфина смотрела на нее во все глаза. «Мне бы такую уверенность – в тридцать лет, не то, что в пятнадцать».

– Быть может, – Корнелия поднялась, – мне следовало дождаться тебя дома? Прости, не утерпела, – добавила она все также мягко, спокойно, без малейшего намека на улыбку.

Виния бурно запротестовала. Не может же гостья так сразу покинуть ее дом, не отпив ни глотка вина, не вкусив угощения. Не дожидаясь согласия префекта и его дочери, хлопнула в ладоши.

– Гермес, подай чашу.

Корнелия взглядом спросила позволения отца, вновь села, приняла кубок, сплеснув немного вина, призвала милость богов на обитателей этого дома.

Остальные молча наблюдали за ней. Мужчины улыбались – с каждым мгновением все шире и шире. И, по мнению Винии, – глупее и глупее. «Ну, да, лицо не испорчено румянами и белилами, тело – тугими повязками. Но локоны, рассыпавшиеся в беспорядке – я знаю, сколько часов она провела перед зеркалом, создавая такой беспорядок».

Марк положил, наконец, огрызок яблока, который продолжал машинально сжимать в руке. А говорят, боги не сходят на землю! Сколько он повидал женщин: и в Британии, и в Паннонии, и в Германии, и в Мезии, и в Далмации, везде, где проходил его легион; и в самом Риме – столице мира – белокожих, золотисто-смуглых, рыжих, черноволосых, белокурых… И он смеет сказать: смертные женщины такими не бывают.

Корнелия, не смущаясь, внимательно оглядела каждого. Встретившись с ней взглядом, Виния невольно опустила глаза. Показалось вдруг, что неулыбчивая девушка видит ее, Винию Руфину, не такой, как видят другие, то есть не просто любезной хозяйкой, изящно одетой и причесанной, с чашей вина в руке, развлекающей гостей… Нет, ей открылась Виния Руфина, рыдавшая над телом отца, Виния, забрызганная кровью Тигеллина, Виния, впервые заглядевшаяся на Корнелия Фуска…

Дочь Корнелия Фуска и прекрасной Антонии сидела, держа в маленьких ладонях чашу с вином. Виния, не в силах одолеть неловкость, тщетно искала тему для разговора. Гай Элий с обычной легкостью и учтивостью поспешил ей на помощь и принялся расспрашивать гостью о том, как прошло путешествие.

– Я очень люблю море, – говорила Корнелия. – Когда стоишь у борта и ряды весел мерно опускаются в зеленоватую воду. И везде, куда ни оглянись, только вода и небо… В течение дня море меняет цвет. Ранним утром оно серое. Потом пробегает огненная дорожка… В полдень слепит глаза – больно смотреть. Ближе к вечеру – изумрудное, а временами – густо-синее, без примеси иного цвета…

Виния тотчас увидела закутанную в покрывало фигурку, облокотившуюся о борт. Представила, как спокойно она отдает приказания. И рабы (что рабы, сам капитан!) повинуются одному взгляду, жесту…

– Мы десять дней не могли отчалить – штормило.

Фуск вообразил, как дочь верхом или в конных носилках путешествует по пустынным дорогам, разыскивает в порту нужный корабль, договаривается с капитаном… Увидел ее в сутолоке и грязи прибрежных таверн, окруженную зеваками… Ясно, что Антония не взяла на себя хлопоты, связанные с отъездом.

– Мне хотелось бы отправиться в долгое морское путешествие, – говорила Корнелия.

Виния вздохнула:

– Однажды мы с дядей плыли в Египет… Я, и сойдя на берег, не сразу опомнилась от морской болезни.

– Боги были милостивы, эта беда меня миновала… – Корнелия остановила взгляд на Винии, и та снова опустила глаза. – Это дивное ожерелье – египетское? Жук-скарабей считается священным у египтян.

На мгновение воцарилась тишина. Фуск резко повернулся к дочери. Гай Элий с неудовольствием взглянул на сестру. Марциал, Парис и Панторпа скосили глаза на Фуска. Что до Марка, то он все время смотрел на Корнелию. Та почувствовала всеобщее замешательство.

– Прости, если мой вопрос тебя обидел.

– В твоем вопросе нет ничего нескромного, – отвечала Виния с некоторой запальчивостью. – Просто об этом ожерелье говорят больше, чем следует. За пятнадцать лет толки могли бы и поутихнуть… – она взяла себя в руки. – Ты спрашиваешь, не из Египта ли оно? Не знаю, мне его подарили в Риме, – она бросила быстрый взгляд на Фуска, увлеченно созерцавшего надкусанный ломоть пирога. – Собственно, даритель искусно покупал расположение моего отца.

Она замолчала, но так как никто не нарушил тишину, заговорила вновь.

– Я рассказываю об этом без стеснения: и отец, и тот человек давно за все расплатились. Сполна, – тут она помедлила и пробормотала вполголоса, словно обращаясь к самой себе. – Если только собственным страданием можно искупить муки, причиненные другим…

Парис веско промолвил:

Парис так прочел эти строки Вергилия, что не только Виния, но каждый – даже язвительный Марциал, даже замечтавшийся Марк, почувствовали себя неуютно. Каждому вспомнилось нечто такое, чем не хотелось делиться с другими. Судя по нахмуренным бровям Париса – и он вспоминал.

– Я чту наших богов, – негромко проговорила Корнелия, – но боги Египта вселяют особый страх. Суд над умершими они вершат в подземных чертогах. На одну чашу весов бросают сердце человека, а на другую – легкое перо богини Маат…

Губы Винии приоткрылись, вино из накренившийся чаши плеснуло на стол. Она уже видела это однажды! Хоровод теней на стене… Фигуры с головами сокола, льва, крокодила…

– Почему ты вспомнила о богине Маат? – спросила Виния, и Фуск не узнал ее голоса.

– Прости, – Корнелия быстро взглянула на нее.

Виния судорожно вздохнула. «Почему Немезиду изображают с завязанными глазами? У нее глаза серые с прозеленью, а на губах нет улыбки… Какую кару понес мой отец? А Тигеллин? Подумать страшно»…

– Что за разговоры к ночи! – сердито воскликнула она. – Эй, подать еще вина! Подлить масла в светильники. Нашим невинным забавам и боги улыбнутся…

Повернулась к Марциалу.

– Я видела, ты что-то писал. Не откажись прочесть, доставь нам удовольствие.

– Ты всерьез полагаешь, что он может отказаться? – спросил Гай Элий, не понижая голоса.

Виния зашипела на него.

– Конечно, если ты настаиваешь, я прочту… – Марциал раскрыл таблички.

– Заметь, он не обидчив, – подсказал Элий.

Тут Виния, потеряв всякое терпение, ущипнула брата.

– Ты хочешь сам блеснуть или доверишь бессмертное творение Парису? – не унимался Гай Элий.

По виду Марциала было ясно, что он намерен блеснуть сам. Он встал, расправил складки одежды, обернулся лицом к месту, которое занимал почетный гость, и прочел:

Закончив, он сложил таблички и обвел всех блестящими глазами. «Ну? Слышали вы что-нибудь подобное?»

– Куда там Вергилию, – пробормотал Гай Элий.

Марциал был с ним полностью согласен.

– Такие стихи нельзя не признать великолепными, – широко улыбнулся Парис.

– Конечно, – подхватил Элий. – Наживешь сразу двух врагов – автора и адресата…

– Благодарю, Марциал, – откликнулся префект. – Сказано любезно…

– И с большим чувством! – укоризненно воскликнула Виния.

Фуск улыбнулся ей.

– Буду счастлив назвать другом гордость римских поэтов.

Марциал счел, что этот стих принесет ему больше выгод, чем все изданные прежде книги.

Фуск повернулся к Парису.

– Жаль прерывать столь приятное знакомство. Но, говорят, твой отъезд уже решен? Держишь путь в Афины? Что ж, греки истинные ценители искусства… не то, что жадные до крови римляне…

Парис взгляда не отвел.

– Ты ошибаешься, префект, – проговорил он медленно и четко. – Я не собираюсь покидать Рим.

Фуск нахмурился. Виния вонзила ногти в ладони.

– Что ж, возможно, соберешься теперь, – заметил префект, и в глазах у него не было ни тени улыбки. – Афины – прекрасный город…

– Достоинства Афин мне известны, – жестко откликнулся Парис. – Как и пороки Рима. Потому и остаюсь…

– Красно говоришь, – Фуск резко отвернулся.

У Винии задрожали губы.

Гости начали прощаться. Марциал испросил позволения у префекта завтра же утром принести ему переписанный набело стих.

– Буду рад видеть тебя не только завтра, но и каждый день, – понимающе улыбнулся Фуск.

Корнелия самым ласковым голосом попросила у хозяйки прощения, но так и не улыбнулась. Гай Элий вызвался проводить девушку до лектики, и простился с сестрой, по ее мнению, как-то небрежно.

Панторпа со слезами на глазах пробормотала Парису слова прощания; она почувствовала неладное. Парис погладил девушку по голове, велел обязательно быть послезавтра на представлении «Антигоны».

Корнелий Фуск положил руку на плечо центуриона. Тот вздрогнул, словно очнувшись от сна.

– Марк, – сказал префект, – время позднее, улицы небезопасны. Проводи нашего знаменитого гостя, – он кивком указал на Париса.

У Винии слезы благодарности навернулись на глаза. Она даже не заметила, как резко Парис выпрямился, какой взгляд бросил на нее.

– Да, префект, – ответил центурион.

Корнелий Фуск улыбнулся.

– Это не приказ, а просьба.

Парис удалился в сопровождении преторианца. Ушла и Панторпа – с твердым намерением дождаться Винию и расспросить обо всем.

– Как выразить мою благодарность… – Виния коснулась руки Фуска.

– У тебя для этого такие богатые возможности, – засмеялся префект.

Они нехотя расстались. На пороге Фуск обернулся.

– Не забудь о порошках Зенобия. Порадуй меня – поправься.

– О, будь спокоен, до завтра я не умру, – утешила его Виния. – Завтра скачки.

Виния едва держалась на ногах. Путь от атрия до кубикула казался неодолимым. Она стояла, привалившись спиной к колонне, и сквозь распахнутые настежь двери видела мелькание огней: слуги убирали остатки трапезы.

Виния почувствовала, что задыхается. Сделав несколько нетвердых шагов, вышла во двор. Жара почти не спадала, но в перистиле было свежее, чем в комнатах. Тихо поскрипывала старая олива. Ветер доносил водяную пыль фонтанов. Оглушающее пахли белые лилии.

Когда-то перистиль в доме Тита Виния украшали десятка два статуй, из которых уцелели лишь две скульптурные группы: Медея, обнимавшая детей, и Рея Сильвия с близнецами Ромулом и Ремом на руках. Посеребренный луной мрамор мягко светился. Копии с греческих оригиналов являли совершенство черт и пропорций.

Обычно ваятели изображали Медею, занесшей кинжал или меч. Однако эта скульптура была совсем иной, чем и нравилась Винии. Одной рукой Медея прижимала к себе младшего мальчика, другой – обнимала и одновременно отталкивала назад, к себе за спину, старшего, словно торопясь закрыть его от опасности. Винии казалось: в этот миг Медее передали приказание царя – она должна отправиться в изгнание, отдав детей Ясону и его новой жене.

Виния никак не могла взять в толк: почему Еврипид, сочиняя трагедию, сделал Медею убийцей собственных детей. Древнее сказание гласило: послав сопернице отравленный наряд, Медея бежала из Коринфа. Детей оставила в храме Геры. Но коринфяне, разгневанные гибелью своей царевны, нарушили неприкосновенность убежища и убили детей.

Виния вздрогнула – чья-то холодная ладонь коснулась ее руки.

– Панторпа? Что ты здесь делаешь? Иди спать, уже поздно.

Холодные пальцы Панторпы только крепче сдавили ее запястье.

– Парису грозит опасность?

– Я не знаю.

– Нет. Знаешь. Зачем префект Фуск послал с ним центуриона? Почему советовал уехать?

– Панторпа, – устало откликнулась Виния. – Я ничего не знаю. Поговорим утром.

– Нет. Скажи сейчас. Парис известен, всеми любим…

– Слишком известен, слишком любим…

– Так это правда? Император ненавидит его? Префект Фуск не мог не предупредить тебя…

– Еще ничего не известно, – терпеливо повторила Виния. – Но дурные предчувствия…

Панторпа отступила на шаг. Воскликнула:

– Пусти, я пойду к нему!

– Сейчас? Ночью? – теперь Виния схватила ее за руку. – Ты с ума сошла!

– Я должна его предостеречь.

– Префект уже сделал это.

– Я сумею убедить Париса уехать.

– Не говори глупостей, – рассердилась Виния. – Если префект не убедил… Парис взрослый человек…

– Ты так спокойна! – взвилась Панторпа. – Речь идет о его жизни!

Виния на мгновение прикрыла глаза. В ушах звенело.

– Я не спокойна. Мне страшно. Проси богов…

– Просить богов, вместо того, чтобы помогать самой? – перебила Панторпа.

– Сейчас ты не поможешь. Напротив…

– Почему? – снова разгорячилась Панторпа.

Виния опустилась на колени, а потом и села на песчаную дорожку. Ноги не держали. Можно было бы просто прикрикнуть на Панторпу и идти спать, но Виния боялась, что девушка и впрямь побежит ночью через весь город к Парису. «Влюбленные упрямы, как»… Не найдя подходящего сравнения, она сказала:

– Если Парис решит уехать, ты окажешься обузой. Если же нет… Он вправе выбрать свою судьбу. С нашими страхами, нашей болью мы должны справляться сами.

– Но я хочу быть рядом с ним.

– Прости, Панторпа, – резко сказала Виния. – Он не звал тебя.

– Я знаю, – мотнула головой Панторпа. – И про Домицию тоже знаю. Придти к нему жить я не могла бы незваной. Но умереть с ним вместе – могу! – воскликнула она, воздев руки.

Жест был великолепен, жаль, Виния не оценила.

– Нет, не можешь.

– Я желаю разделить его судьбу.

– Забудь о своих желаниях.

Панторпа попятилась и взглянула на нее исподлобья.

– Прости, госпожа. Я всего лишь рабыня.

Виния так рассердилась, что не сразу смогла ответить. Ей хотелось воскликнуть: «Панторпа, оставь в покое и меня, и Париса! Ни у меня, ни у него нет ни сил, ни желания успокаивать влюбленную девчонку. Парис сам решит, что делать дальше». Но она знала, что Панторпа останется глуха к ее словам, ибо сейчас внимает лишь голосу чувств.

– Панторпа, забудь, что ты моя рабыня. Ты ученица Париса.

– Я помню это.

– Плохо помнишь. Или не понимаешь. Парис два года выбивался из сил, занимаясь с тобой – ради чего?

Панторпа смотрела на нее круглыми глазами.

– Ради того, – яростно продолжала Виния, – чтобы его искусство не умерло вместе с ним.

– У него есть Клеон и Диомед, – еле слышно возразила Панторпа.

– Будь Парису нужны только они, он бы и учил только их, – вспылила Виния. – Парис надеялся: ты скажешь то, что он не успел досказать…

– Нет! – закричала Панторпа. – Я не хочу! Я не смогу без него!

– Что за крик, что за плач? – прозвучал низкий мужской голос.

Панторпа, подобрав края туники, опрометью кинулась в дом. Слишком хорошо знала, кому принадлежит голос. Виния, удивленная еще более, обернулась.

В дверях застыл черный силуэт. Особенно поразило Винию то, что гость явился не со стороны атрия, откуда полагалось бы, но из глубины дома.

– Дядя? Откуда ты?

– Из твоего кубикула, дорогая. Ты не известила меня, что намерена ночевать под открытым небом. Я прождал два часа, собираясь пожелать тебе спокойной ночи.

Анций подошел к племяннице, остановился, уперев руки в бока. Виния глядела на него снизу вверх. Сейчас дядя казался ей особенно худым и особенно высоким. Правда, с годами он начал сутулиться. Анцию было за шестьдесят, но выглядел он моложе, несмотря на седину. Близко посаженные серые глаза оставались такими же ясными и чистыми, как у Гая Элия. И жизни в них было не меньше. А вот яду, пожалуй, больше. Как и в голосе.

– Два часа? – не поверила Виния. – Так ты пришел, пока еще были гости… Почему же ты…

– Не порадовал их своим присутствием? Я решил, что с тебя достаточно незваных гостей.

– Но, дядя! – возмутилась Виния. – Я не позвала тебя, потому что ты их всех терпеть не можешь: и Марциала, и Париса, и…

– Согласен, не жалую. Софокл мне больше по душе. Поэтому я провел время в его обществе. Свиток лежал у тебя подле кровати, – пояснил он. – Тебе не случалось оценить преимущество разговора с собеседником, который не может ничего возразить?

– Но, дядя…

– Теперь ты спрашиваешь, зачем этот старый осел пожаловал? Я, разумеется, не о Софокле.

– Но, дядя, – рассмеялась Виния, – ты несправедлив.

– Разумеется. Я не только несправедлив, но и пристрастен. Доказательство тому то, что я избаловал тебя совершенно.

Виния развела руками. Слов у нее не было.

– Скажи, это новый способ лечения: сидеть на холодной земле?

– Песок теплый, – возразила Виния.

– Препираться со старшими – это тоже новая добродетель? Весьма распространенная, должен признать. Вчера мой почтительный сын пытался меня вразумить, сегодня – племянница. Я, конечно, весьма признателен…

– Твой почтительный сын, – перебила Виния, – не умеет держать язык за зубами.

– Ты о своей болезни?

Анций положил руку ей на лоб.

– Гай до сих пор уверен, что сумел меня провести. Как видишь, он невысокого мнения о моей проницательности, дорогая племянница. Впрочем, как и ты.

– Но, дядя…

– С Гаем еще вчера сделался приступ необыкновенного веселья, – Анций отнял руку и заставил Винию подняться с земли. – А я по опыту знаю: когда он так весел, скрывает беду.

Анций взял Винию под руку и ввел в дом.

– К тому же, он два дня ходит за тобой по пятам. А так как подобное постоянство ему не свойственно, то я заключил, что беда стряслась именно здесь.

– Но как ты узнал, что я больна? Я так плохо выгляжу?

– Ужасно.

– Правдивость – добродетель людей старой закалки, – ввернула Виния.

– Боюсь, если я вновь проявлю ее, ты рассердишься.

– Говори. Я приготовилась к худшему.

– Видишь ли, раз префект Фуск не остался в твоем доме на ночь… А рассчитывать на твое благоразумие не приходится…

– О, – сказала Виния.

– То я заключил, что ты больна и больна серьезно. Полагаю, префект утратил интерес к твоей особе по той же причине. Больных жен не любят.

– Ты ничего не знаешь, – вспылила Виния. – Его дочь вернулась из Толозы…

– Ну, да, а иначе он всю ночь просидел бы у твоего изголовья.

У Винии слезы навернулись на глаза. «Я и в самом деле больна и плаксива».

– Дочь Корнелия Фуска и Антонии, – Анций неодобрительно покачал головой.

– За что ты его так не любишь?

– Он из той же породы, что были твой отец или Антоний Прим… Блеск, риск, азарт – мир у ног, мир во прахе… Миг – и сам во прах.

– Ты не можешь судить.

– О, да, Фуск на вершине еще не был. Но теперь близок к ней, как никогда. Мне бы не хотелось, чтобы ты оказалась рядом, когда он решит показать, на что способен.