Десятки, если не сотни тысяч султанских шпионов работали в армии, учебных учреждениях, в чиновничьих палатах и даже в семьях, и на основании их доносов султан каждый день отдавал приказы об арестах, ссылках и тайных убийствах.
«Темные улицы застыли от страха, – описывал в своих мемуарах известный писатель Халид Зия те страшные времена. – Чтобы перейти из одной части города в другую, нужна большая смелость…
Шпионы, шпионы, шпионы…
Все без разбора боялись друг друга: отцы – детей, мужья – жен.
Открытых главарей сыска уже знали, и при виде одних их теней головы всех уходили в плечи, и все старались куда-нибудь укрыться…»
И при страдавшем маниакальной подозрительностью султане иначе не могло и быть.
Спрятавшись в своем дворце, он постоянно менял здания и комнаты, отведенные ему для сна.
Абдул Хамид спускал курок при каждом подозрительном шорохе, и нередко его выстрелы попадали в слуг и идущих к нему на прием чиновников.
В своей подозрительности султан дошел до того, что даже на территории дворца его сопровождала целая армия телохранителей, а сам дворец был окружен войсковыми казармами с особо преданными ему частями.
Из своего добровольного заточения Абдул Хамид выходил только по пятницам, когда ездил молиться в Святую Софию.
Но, увы, Тевфик-бей боялся говорить со своим учеником на тему, которая могла стоить ему головы…
Как и многие его сверстники, юный Кемаль не имел представления и о десятой доли того, что творилось в стране, и не питал к султану ни малейшей злобы.
Да и откуда ей взяться, этой самой злобе, если сам великий Намык Кемаль и не думал посягать на престол и боролся только с ненавистными ему чиновниками!
Наряду с математикой и историей Кемаль увлекся риторикой и часами упражнялся в ораторском искусстве.
Эти занятия не пройдут для него даром, и он всегда будет поражать аудиторию прекрасным изложением своих мыслей, говоря по нескольку часов подряд и не пользуясь конспектами.
А это, что бы там ни говорили, показатель!
Как и в каждом учебном заведении, в школе существовало несколько боровшихся между собой за лидерство группировок.
Одну из них – салоникскую – возглавлял сам Кемаль.
Выяснения отношений между ребятами зачастую кончались кровавыми разборками, и однажды только чудо спасло Кемаля от верной смерти.
Он проснулся в тот самый момент, когда один из обиженных им накануне ребят уже занес над ним нож.
Еще немного – и… никому и никогда не понадобилось бы писать подобную книгу.
Но все кончилось благополучно.
Увидев, что его обидчик проснулся, парень бросил нож и убежал.
Конечно, стычки продолжались и позже, однако Кемаль довольно жестоко пресекал любые попытки других группировок посягать на его власть.
И, глядя на то, с какой яростью он отстаивал свое первенство, можно было подумать, что он взял на вооружение провозглашенный много веков назад Ганнибалом принцип: «Умри, но завоюй!»
Тем не менее, в школе у него было много приятелей, но особенно близко он сошелся только с Омером Наджи, Али Фетхи и Кязымом.
Переведенный из Бурсы за какие-то неблаговидные проступки Омер Наджи станет видным трибуном «Единения и прогресса», примет активное участие в революционном движении в Иране, будет там арестован и приговорен к смерти.
И только с большим трудом правительству удастся добиться освобождения отчаянного Омера.
Он и умрет как самый настоящий поэт в 1915 году в том же Иране, где попытается поднять на борьбу с Союзниками местные племена.
И именно он познакомил Кемаля с новой турецкой литературой, возникшей под влиянием Танзимата, как стали называть прогрессивные реформы середины XIX века, и борьбы новых османов за конституцию.
Рискуя многим, Омер Наджи давал Кемалю читать запрещенные стихи Ибрагима Шинаси, Зии-паши и Намыка Кемаля, который стал к тому времени властителем дум молодого поколения.
Я милостей чьих-то не клянчу и крыльев чужих не прошу.
Я сам в своем небе летаю, и светит мне собственный свет!
Ярмом мне шею сдавили, оно тяжелее, чем цепи раба.
Я мыслью вольный, и разумом вольный,
И совестью вольный поэт!
Читая эти строки Тевфика Фикрета, лишний раз убеждаешься в том, что большие поэты страшнее десятков философов, исписывавших сотни страниц, чтобы выразить одну простую мысль.
«Я сам в своем небе летаю, и светит мне собственный свет!»
Лучше не скажешь…
Свободолюбивые идеи падали на благодатную почву, и стремление к познанию мира, желание жить красивой и светлой жизнью переполняло душу романтически настроенного Кемаля.
И если Ибрагим Шинаси и Зия-паша лишний раз убедили Мустафу в том, что без образования и европейской цивилизации невозможно стать настоящим человеком, то у Намыка Кемаля он нашел то, о чем пока только смутно догадывался.
Воспеваемые мятежным поэтом идеи родины, нации и пусть пока еще и не национального турецкого, а османского патриотизма находили горячий отклик в душе юноши.
Восхищенный глубиной и в то же время простотой изложения Кемаль заучивал наизусть стихотворения знаменитого поэта и повторял несколько патетические и грубоватые слова Намыка Кемаля:
– Пусть придут, соберутся все силы, любые превратности рока, низкой шлюхой я буду, если нацию брошу и с пути ее вспять возвращусь…
По большому счету эти стихи стали для Кемаля той самой клятвой, от которой он в течение всей своей жизни не отступил ни на йоту.
А ведь против него собирались могучие силы, да и рок был не всегда на его стороне.
Тем не менее, Кемаль и не думал возвращаться «вспять» с того усеянного шипами и терниями пути, по какому он привел нацию к независимости.
Он настолько увлекся стихами, что стал их писать сам.
Однако один из преподавателей школы быстро остудил его пыл, заметив, что писание стихов недостойно офицера.
Музы музами, но военная карьера – прежде всего.
