Ататюрк: особое предназначение
– Они оказались, – заметит он позже, – шагами не в жизнь, а в тюрьму…
Что ждало его в Сирии?
Служба в каком-нибудь захолустном гарнизоне или настоящая армейская школа, так необходимая каждому молодому офицеру?
А потом?
Очередное звание, если его, конечно, ему дадут, и новый гарнизон?
И неужели он, испугавшись этого брюзгу в позолоченных очках, больше не будет заниматься еще больше манившей его к себе политикой, которая, как он убедился на собственном опыте, была далеко не игрой, а серьезным и крайне опасным делом?
Кемаль поморщился.
Ну, нет!
И ему надо не бояться всех этих султанских пристяжных, а бороться с ними, чего бы это ему ни стоило.
Бросать политику он не собирался, поскольку только она возводила людей на совершенно иной уровень.
Да и кто бы сейчас помнил того же Наполеона, если бы он так и остался пусть и прославленным, но всего-навсего полководцем?
Конечно, с Наполеоном он себя пока еще не сравнивал, но и в своем высоком предназначении не сомневался…
Глава VI
Встретивший молодых офицеров в Бейруте майор многозначительно улыбнулся:
– Если останетесь здесь, не пожалеете!
И он знал, что говорил.
Столица получившего автономию Ливана представляла собою процветающий город, с прекрасными отелями и нарядными улицами и площадями.
Хватало в нем ресторанов и злачных мест, но особой популярностью у служивших здесь османских офицеров пользовались немецкие пивные.
Однако в Бейруте остался один Али Фуад, хорошо знавший сына командующего Пятой армией, а сам Кемаль отправился в расквартированный в Дамаске Тридцатый кавалерийский полк.
Очень скоро он по достоинству оценил иезуитство сославшего его на позабытые богом и людьми задворки империи чиновника.
Да и сама служба вызывала у молодого капитана крайнее недоумение, очень скоро сменившееся брезгливостью.
Под высоко поднятым знаменем борьбы за целостность империи его полк попросту грабил племена друзов, якобы посягавших на эту самую целостность.
Однако пока еще верившего в сказки о бунтовавших племенах Кемаля до участия в «боевых операциях» не допускали.
Порядочный и принципиальный капитан не внушал доверия главным мародерам, и они весьма справедливо опасались ненужного им шума.
Первые подозрения относительно этих таинственных «боевых операций» появились у Кемаля после одного из обедов у командира полка.
Увидев ломившийся от кушаний стол, он заявил, что не сможет расплатиться за них.
Ответом ему послужили дружные раскаты хохота, и Кемаль понял, что все эти деликатесы отобраны у арабов.
Брезгливо поморщившись, он покинул собрание.
Однако окончательное прозрение наступило все же после того, как Кемаль сам побывал на очередном «усмирении бунтовщиков».
А когда адъютант командира полка принес ему его «долю», Кемаль вспылил не на шутку и выгнал удивленного его странным поведением офицера.
Привыкшему к кругу образованных столичных офицеров, ему было трудно понять годами живших в глуши провинциалов.
Кемаль попытался разобраться с мародерами, но все его возмущенные речи так и остались гласом вопиющего в пустыне.
Его окружала глухая стена непонимания, и он с ужасом видел то, во что превратили армию все эти измаил-паши.
Честь офицера, желание послужить отечеству, стремление воспитать настоящих солдат – ничего этого не было и в помине.
Вместо этих святых для каждого настоящего офицера понятий в армии процветали интриги, взяточничество и склоки.
Но когда он решил «просветить» военное министерство и подготовил очередной отчет об «успешно проведенной операции», жандармский подполковник изумленно взглянул на него.
– Да как же можно посылать в столицу этот бред? – с нескрываемой насмешкой спросил он. – Вы совершенно не понимаете того, что нужно султану!
– Возможно, – холодно ответил Кемаль, – зато я уверен в том, что султан обязан знать, какие люди служат ему!
Недоуменно пожав плечами, жандарм посоветовал составить новый отчет, и Кемаль с нескрываемой брезгливостью ответил, что подобных документов составлять не будет, поскольку это не соответствует его пониманию офицерской чести.
Конечно, ничего нового Кемаль в Сирии не узнал, коррупция давно процветала пышным цветом по всей Османской империи.
Но одно дело – обличать ее в студенческих газетках и совсем другое – столкнуться с нею лицом к лицу!
Недвусмысленное замечание жандарма нисколько не поколебало его решимости бороться с набивавшими себе карманы чиновниками.
И кто знает, может быть, именно тогда Кемаль осознал, что для возрождения и процветания любой страны в ней надо установить тот самый железный порядок, при котором чиновники перестанут врать и воровать.
Но то, что безрадостная армейская действительность заставила его задуматься над тем, что же все-таки происходит в стране, несомненно.
В учебных классах Генерального штаба и на пропитанных духом юношеской романтики революционных сходках все выглядело гораздо безобидней.
И всем им, таким, в сущности, наивным, казалось, что стоит только захотеть, как все устроится само собою.
Ничего подобного!
И в этом затерянном на задворках империи гарнизоне, где его окружали не начитавшиеся Намыка Кемаля юноши, а потянувшие лямку гарнизонные офицеры, все выглядело совсем иначе.
Да, многие из его сослуживцев были еще молодыми, но жаркий ветер пустыни давно уже высушил в их душах остатки романтизма, и на жизнь они взирали совсем другими глазами, нежели пришедший к ним из совершенно другого измерения Кемаль.
Он начал чрезмерно увлекаться спиртным, стал еще более раздражительным и однажды выложил все, что думал, полковому командиру.
К его удивлению, тот не подумал возражать и поговорил с ним, что называется, по душам.
Да, во многом Кемаль прав!
Но что делать?
Такова была их жизнь, ему тоже не нравилось разложение армии, но стоит ему запретить грабить арабов, как он получит пулю в спину.
Да и что он мог посоветовать офицерам, месяцами не получавшим жалованье?
Бунтовать?
Нет, это не его путь, он уже не так молод и должен растить детей.
Да и есть ли в этом смысл?
Ведь и сам Кемаль уже познал всю бессмысленность брошенного им вызова.
Служил бы себе припеваючи в своих распрекрасных Салониках, так нет, полез в политику.
Вот и сиди теперь в этих проклятых песках.
И сказать по правде, он еще хорошо отделался.
Сколько их, таких вот мятежных, рассталось с жизнями за куда более мелкие прегрешения.
Впрочем, он может сам поговорить на эту тему с державшим в Дамаске лавку бывшим студентом, сосланным в Сирию за участие в каких-то там бунтах.
Кемаль так и сделал и отправился к Мустафе Джантекину, как звали бунтовщика.
Один из создателей тайной организации в Военной медицинской школе, он был исключен из нее, затем арестован и в конце концов сослан в Дамаск.
Что же касается желания служить делу общего прогресса, то его у бывшего студента ничуть не убавилось, и он создал тайную организацию «Родина».
Восхищенные смелостью потрясателя государственных основ Кемаль и Мюфид тут же стали членами этой организации и предложили назвать ее «Родина и свобода».
Впервые за последние месяцы Кемаль почувствовал прилив сил, он напрашивался в командировки, знакомился с нужными людьми и за короткое время создал несколько филиалов своей организации.
На тайных собраниях они много и горячо говорили о восстановлении конституции и создании правительства, способного обратить внимание на нужды всем им дорогой армии и других государственных институтов.
Но куда важнее для самого Кемаля были все же не его пафосные речи, а происходившие в его взглядах перемены.
И в один прекрасный день он вдруг с поразившей его ясностью осознал ту простую истину, что не было на свете никаких «равных друг другу османов», а были турки, арабы и представители других национальностей.
Именно в Сирии, по словам Али Фуада, Кемаль впервые заговорил о турецком национализме, и случилось это так.
Как-то на сержанта, выведенного из себя тупостью арабского новобранца, набросился наблюдавший за обучением турецкий офицер.
– Этот араб, – на весь плац кричал он, – принадлежит к великой нации, давшей миру Пророка, и ты недостоин даже мыть его ноги!
Оказавшийся рядом Кемаль не выдержал.
– Да как вы смеете утверждать подобное? – обрушился он в свою очередь на недоуменно взиравшего на него офицера. – И если вы забыли, что мы с этим самым сержантом принадлежим к не менее великой нации, то я вам напомню об этом!
В другой раз он потребовал отдать под суд турецкого сержанта, зверски избившего несообразительного араба.
– Во мне, – говорил он, – возмутилась совесть турка, именно турка, а не османа или вообще мусульманина!
По всей видимости, он уже тогда начинал осознавать не только всю иллюзорность османизма, но и разлагавшего самих османов права угнетать другие народы.
Но взгляды взглядами, а деятельная натура Кемаля требовала дела.
А его-то как раз и не было!
Да, он создал тайное общество и красиво говорил на тайных сходках, но ничего так и не изменилось в их жизни.
И говорить о какой-то революционной работе в Сирии было в высшей степени бессмысленно.
Да и на что могла рассчитывать, по сути дела, небольшая горстка романтиков в совершенно чужой им стране?
Снова начались бессонные ночи в убогой комнатушке.
Кемаль похудел, осунулся, стал еще более раздражительным, почти перестал спать и много пил.
Когда ему становилось совсем плохо, он шел к строившим железную дорогу итальянским рабочим и до утра пил с ними под сладкий лепет мандолин вино.
И однажды, когда он, куря одну сигарету за другой, беспокойно ворочался на кровати, ему в голову пришла шальная мысль.
А что, если… уехать в Салоники?
Судя по слухам, в Македонии начинались серьезные дела, его там, как он, во всяком случае, думал, ждали, а один весьма влиятельный в империи паша обещал ему помощь.
Рискованно?
Да, очень!
Он вдруг словно воочию увидел холодный блеск позолоченных очков Измаил-паши и его надменный взгляд.
Этот шутить не будет.
Ну и пусть не шутит!
Поймают?
Что ж, значит, ему снова не повезло, но и сидеть, сложа руки, у него больше не было сил.
Оказавшись в очередной командировке в Яффе, Кемаль нашел чужое отпускное удостоверение и… в тот же день поднялся на борт уходившего в Стамбул парохода.
Его отсутствие в гарнизоне прикрывали друзья, и по-настоящему он начал беспокоиться только перед прибытием в Салоники.
Но и здесь ему повезло, и он чудом избежал полицейской проверки.
Едва ступив на родную землю, он поспешил к обещавшему ему свое покровительство генералу Шюкрю.
Увидев перед собою опального офицера, генерал сразу позабыл о данных им обещаниях.
– Я, – с генеральской прямотой заявил он, – ничего не
могу сделать для вас и прошу меня больше не беспокоить!
Отказ генерала осложнил его положение.
С помощью друзей Кемаль сумел-таки получить столь необходимое ему медицинское свидетельство его отпуска по болезни и сразу же взялся за дело.
Собрав старых друзей, он объявил им о создании в Салониках филиала «Родины и свободы».
Таинство посвящения в его члены происходило на квартире Хаккы Баха, которого Мустафа до сих пор знал только понаслышке.
Но когда он увидел этого патриота в его достойных паши великолепных апартаментах, его несколько удивила не только их роскошная обстановка, но и сам представший перед пришедшими в японском кимоно и с флейтой в руках хозяин.
Выпив по чашечке кофе, заговорщики приступили к торжественной церемонии.
Кемаль произнес напыщенную речь о стоящих перед ними задачах, затем Хюсрев Сами вынул из кобуры браунинг, и шестеро карбонариев поклялись на «отныне священном» пистолете в верности революции.
Правда, дальше присяги дело так и не пошло.
Какой-то «благодетель» донес о появлении в Салониках опального капитана, и опасавшийся ареста Кемаль поспешил на Синайский полуостров, где в то время находилась его часть в связи с англо-турецким конфликтом из-за Анабы.
До вооруженного выступления дело так и не дошло, и Кемаль отправился в штаб Пятой армии.
Стажировка подходила к концу, и, очень опасаясь того, что его могут оставить в Сирии, Кемаль попросил Али Фуада подыскать ему с помощью отца хорошее место…
Книга вторая
В ТЕНИ ЭНВЕРА
Свобода и независимость характеризуют мой характер
Мустафа Кемаль АтатюркГлава I
И тот нашел ему таковое в штабе командующего расквартированной в Салониках Третьей армии маршала Хайри-паши.
Кемаль был на седьмом небе.
Наконец-то сбылась его мечта, и он сможет развернуться по-настоящему.
Но не тут-то было.
Никто в Салониках не проявил особой радости по поводу его появления, и даже товарищи по «партии» встретили своего лидера без особого энтузиазма.
Вместо подробного доклада о проделанной работе, они с величайшими предосторожностями отвели его на конспиративную квартиру, и там удивленный всем происходящим Кемаль… снова вступил, как ему, во всяком случае, казалось, в «Родину и свободу».
Правда, на этот раз не было ни флейты, ни кимоно и церемония вступления почему-то сопровождалась масонским ритуалом.
После того, как ему завязали глаза и обрядили в красную рубаху, Кемаль предстал перед тремя незнакомцами в масках и принес на револьвере и Коране клятву на верность революции.
Несказанно удивленный всем увиденным, он потребовал объяснений.
Ему сказали, с «Родиной и свободой» давно покончено и сегодня он, как и все его боевые соратники, стал членом другого, куда более мощного подпольного комитета «Единение и прогресс», возглавившего борьбу за восстановление конституционного режима и проведение буржуазных реформ.
Выслушавший эти откровения с непроницаемым лицом Кемаль с трудом скрыл охватившие его разочарование и гнев.
Все его сокровенные мечты пошли прахом, а его «боевые соратники» просто-напросто предали его и работали с совершенно неизвестными ему людьми.
И даже не зная их, Кемаль сразу почувствовал сильнейшую антипатию к ним.
Он приехал руководить, а ему предлагали второстепенные роли.
И снова начались бессонные ночи с ракы, кофе и сигаретами и бесконечные размышления над тем, что же ему теперь делать.
Впрочем, особого выбора у него не было, и ему оставалось либо смирить свою гордыню и, примкнув к «Единению и прогрессу», пробиться на младотурецкий олимп, либо наступить на горло собственной песне и так и остаться рядовым «подносчиком снарядов»
Он выбрал первое.
Но, увы, принцип «Умри, но завоюй!» здесь уже не работал.
И дело было даже не в его уже намечавшихся расхождениях с лидерами комитета.
Сосланный в Сирию Кемаль оказался отрезанным от назревавшей революции, он опоздал занять свое место, и она нашла других лидеров.
Как и природа, революции не терпели пустоты.
Конечно, все это было совершенно неожиданно для него, поскольку он не имел никакого представления о тех событиях в Османской империи, во многих из которых была повинна отгремевшая на всю Европу первая русская революция 1905 года.
Страна бурлила, бастовали торговцы и жандармы, и все выше поднимали голову замученные ашаром и ростовщиками крестьяне.
В начале 1906 года в Эрзуруме была создана первая в Анатолии буржуазно-революционная организация «Джан верир» («Жертвующий собой»), и ее члены действительно были готовы на все!
Не остались в стороне от нового революционного подъема и младотурки.
На состоявшемся в 1907 году в Париже съезде они приняли постановление о вооруженном восстании, практическую подготовку которого взял на себя салоникский комитет «Единение и прогресс».
Комитет сразу же приступил к усиленной вербовке в свои и без того постоянно растущие ряды офицеров расквартированной в Македонии Третьей армии.
Решительное выступление лидеры младотурок наметили на конец августа 1909 года.
Именно таким достойным образом они намеревались отметить тридцать третью годовщину восшествия Абдул Хамида II на престол.
И как это было ни прискорбно для Кемаля, но именно в его отсутствие Македония превратилась в центр революционного движения, и ему уже нечего было создавать в ней и нечем руководить!
Все руководящие роли были давно распределены, никто не пожелал делиться с ним завоеванным, и, как только он попытался качать права, ему сразу же указали на его место!
Конечно, он был расстроен.
Подумать только!
Рожденный для великих свершений, он был вынужден подчиняться!
И кому?
Какому-то почтовому служащему Талаату и преподавателю математики Митхату Шюкрю!
Впрочем, входившим в руководство «Единения и прогресса» и хорошо ему знакомым майорам Энверу и Джемалю он подчиняться тоже не хотел.
Разочарованный и обиженный, он принялся к месту, а чаще всего и без всякого повода критиковать обошедших его людей.
Но особенно бесило его то восхищение, которое демонстрировали в те дни рядовые члены движения к своим лидерам.
Особенно они преклонялись перед совершенно бездарным Джемалем, и всякий раз, когда кто-нибудь начинал петь дифирамбы этому «великому человеку», Кемаля передергивало.
Да и как можно было восхвалять это ничтожество, недоумевал он, поражаясь слепоте окружавших его людей, когда рядом находился он, стоявший на несколько голов выше и Джемаля, и Талаата, и Энвера, вместе взятых?
И был не прав!
Гениальными этих людей назвать было сложно, но определенными дарованиями они обладали.
Талаат являлся блестящим организатором и тактиком,
Энвер был энергичен, смел и решителен, а Джемаль отличался потрясающим хладнокровием и беспощадностью к врагам.
Но уязвленному самолюбию Кемаля не было никакого дела до их способностей, и он видел в них лишь сумевших опередить его выскочек.
Несмотря на все свои разочарования и обиды, Кемаль уже не был тем романтически настроенным молодым человеком, каким уезжал в Сирию.
Именно поэтому он и не подумал разрывать отношения с «серым» Джемалем, видя в нем не только покровителя, но и потенциального союзника.
А вот другим лидерам движения он выдавал по полной программе.
Конечно, ничего хорошего в огульной критике обошедших его людей не было, и все же понять Кемаля было можно.
С самого начала своей революционной деятельности он думал не только о своих амбициях, но и о судьбах страны.
Проникнутый страстной верой в прекрасное будущее, он много и красиво говорил о самопожертвовании и желании драться за свободу.
Его страстные проповеди производили впечатление, и у него появилось собственное окружение, готовое слушать его в любое время и по любому поводу.
Что-что, а поговорить Кемаль любил, и, распаляясь, он все чаще вел себя так, словно был не скромным работником штаба Третьей армии, а по крайней мере претендентом на престол!
И в один прекрасный вечер он договорился до того, что стал раздавать своим слушателям государственные посты в предполагаемом им правительстве и место премьера обещал близкому к нему Нури.
– А кем будешь ты? – улыбнулся тот.
– Человеком, который назначает премьер-министров! – ответил Кемаль.
Пройдут годы, и Нури спросит президента, помнит ли он ту беседу.
– Помню, – пристально взглянет на него Кемаль, – как помню и то, что ты мне тогда не поверил!
Смущенный Нури только виновато разведет руками…
Слышали ли его критику лидеры «Единения и прогресса»?
Да, конечно, слышали, но особого внимания на нее не обращали.
Да и зачем?
Они сами выступали за свободу и не собирались лишать права на нее другого человека.
Во всяком случае, пока!
После того, как получивший звание майора Кемаль был назначен военным инспектором линии Салоники-Монастыр, лидеры «Единения и прогресса» доверили ему осуществление связи между своим штабом и расположенными на этой ветке филиалами.
Возможно, это и на самом деле было очень важно, однако сам Кемаль не испытывал ни малейшего восторга от такого доверия к себе.
Да и какой там мог быть еще восторг, если его, как ему, во всяком случае, казалось, намеренно удаляли от главных событий!
А они действительно приближались, и после того, как весной 1908 года Австро-Венгрия получила концессию на строительство железной дороги к Салоникам, а Россия и Англия намеревались ввести в Македонию десятитысячную армию, младотуркам не оставалось ничего другого, как только сыграть на опережение.
Глава II
3 июля комендант гарнизона небольшого македонского городка Ресна майор Ахмед Ниязи-бей ушел со своей знаменитой четой в горы и оттуда прислал отчаянное письмо султану, полное угроз и оскорблений.
Вслед за ним в горы ушла и другая чета во главе с Энвером, и уже очень скоро восстанием была охвачена почти вся европейская часть султанских владений.
После того как Энвер заявил на всю страну о начале революции, Кемаль только презрительно усмехнулся.
– Это авантюра сумасшедших, – небрежно бросил он окружавшим его офицерам. – Через сорок восемь часов о ней все забудут!
И можно только представить себе его разочарование, когда через отмеренные им на революцию сорок восемь часов она приняла еще более широкий размах.
Отряды Ниязи и Энвера росли с каждым днем, но им так и не пришлось ни с кем сражаться, поскольку посланные на их усмирение воинские части и не собирались воевать.
23 июля 1908 года центральный комитет «Единения и прогресса» в ультимативной форме потребовал от султана восстановления конституции, и повисший над пропастью Абдул Хамид во второй раз в своей жизни был вынужден даровать ее стране.
И надо было только видеть, с какой радостью отмечала та свою первую большую победу в борьбе с абсолютизмом.
Оно и понятно: измученные отсутствием свобод люди были счастливы хотя бы тем, что наконец-то могли ни от кого не прячась ходить по улицам!
Цензоры были мгновенно изгнаны, газеты славили революцию, и осмелевшие люди вершили жестокую расправу над агентами султана, вешая их прямо на улицах!
Темницы рухнули, и на свободе оказалось сразу 40 тысяч политических заключенных, от тайной полиции и тридцатитысячной армии доносчиков остались одни воспоминания, и каждый день в стране появлялись общественные организации, ассоциации, клубы и политические партии.
Ну и конечно, началось поголовное братание!
В одном из городов председатель болгарского комитета объявил о примирении с греческим архиепископом, в другом – революционные офицеры посадили в тюрьму турка за оскорбление христианина.
Единая конгрегация турок и армян повторяла молитвы своих священников во время поминовения жертв массовой резни армян.
Полнейшая эйфория охватила и Стамбул, где разгуливающие по улицам огромные толпы жителей кричали:
– Да здравствует конституция! Долой шпионов!
По городу разъезжали повозки, в которых вобнимку обнявшись сидели турецкие муллы, еврейские раввины и христианские священники.
Славили и султана, и тот по требованию своих подданных молился в Святой Софии, где не был более четверти века.
Майоры Энвер, Ниязи и Ейюп Сабри были объявлены «героями свободы» и купались в лучах славы.
С хмурым видом наблюдал Кемаль за охватившей страну эйфорию.
Да и чему радоваться?
Это была не его победа, и он так и остался чужим на этом празднике победителей.
И надо ли говорить, как болезненно била по его самолюбию каждая новая здравица в честь новоиспеченных «героев».
Даже в самые мрачные дни своей ссылки в Сирию он с такой ненавистью не вспоминал одним росчерком пера сломавшего его судьбу чиновника.
И останься он тогда в Македонии, звучавшие сегодня фанфары славили бы его, а не всех этих джемалей и талаатов! А пока он имел то, что имел…
Не обладавшие опытом управления огромной страной и широкой сетью своих комитетов, младотурки повели себя довольно странно.
Судя пор всему, они посчитали, что свое уже сделали, и контроля над армией и парламентом было для них вполне достаточно.
Правительство продолжали возглавлять представители консервативной бюрократической знати, и в стране сложилось опасное двоевластие.
Младотурки не только не вошли в состав правительства, но и, вопреки всем решениям своего же собственного конгресса, оставили на престоле Абдул- Хамида.
Они почти не уделили внимания важнейшим социальным и экономическим вопросам в своей новой программе, отделавшись туманными обещаниями.
И только в национальном вопросе была полная ясность.
– Мы, – заявил Джемаль-паша, – ведем не турецкую политику, а политику оттоманского единства, в которой турецкий народ является «краеугольным камнем» всей империи.