Не завтра жизнь кончается

Пообедав в один из таких дней, Илья мягко поблагодарил:

– Спасибо. Всё было, как всегда, вкусно.

Он перешёл в комнату, лёг на диван и позвал её:

– Иди ко мне, полежим.

Она остановилась у двери и ответила:

– Не хочу. Я не устала.

Алёшенька мирно спал в своей кроватке. Лиза подождала, что скажет Илья, но он промолчал, и она продолжила:

– Целый день я привязана к этой комнате. И ничего не меняется, даже когда ты возвращаешься. Давай хотя бы пойдём поиграем в волейбол, что ли.

– Мне хочется отдохнуть, – ответил Илья.

– Хорошо, отдыхай. А я пойду, – сказала она и ушла.

Через время он пришёл на площадку и она уступила ему своё место в команде, присоединившись к болельщикам. Он играл так же спокойно, как делал всё. Ни азарта, ни стремления к победе, ни криков, замечаний или подбадривания напарников. Ни, тем более, малейшего желания покрасоваться, поиграть мускулами или понравиться, как это проявлялось у многих других под взглядами наблюдавших за ними женщин.

– У твоего Ильи красивая фигура, – сказала стоявшая рядом с ней Ольга, соседка по квартире. – Он очень правильно и пропорционально сложён.

– Нормально, – ответила Лиза.

– И он красиво играет.

– Нормально, – повторила Лиза и пошла домой, чтобы посмотреть, не проснулся ли Алёшенька.

С тех пор прошло более тридцати лет. А может, даже больше? Страшно подумать – почти вся жизнь…

То лето было мягким и тёплым. И через несколько недель они уже ехали в поезде на новое место службы Ильи, в Белоруссию, в этот маленький и милый, тогда ещё неизвестный им городок – Поставы.

Ах, Поставы, милые и добрые Поставы, сколько всего пришлось пережить им здесь, если бы они тогда знали…

Жизнь семьи офицера не привязана к одному месту надолго, но переезды не тяготили их и не надоедали. Илье только недавно присвоили звание капитана и у них ещё прибавилось денег. Хотя она и с прежними не знала что делать и на что их тратить. За пять лет жизни с Ильёй она никак не могла привыкнуть к его большим деньгам, к своему положению замужней женщины, к тому что у неё был сын, любопытный и умненький мальчик со светлыми волосиками и серьёзными внимательными глазами. Сейчас он спал, а она сидела у окна вагона и, казалось, ни о чём не думала. Спать не хотелось, а спать днём она не любила вообще, жалея терять время. В жизни было так много интересного и важного, так много хороших, ещё непрочитанных книг, столько интересных идей и мудрых мыслей, которые хотелось узнать, записать, запомнить, прочувствовать, пережить.

Радостно летели навстречу и легко проплывали мимо весёлые деревья и кусты, мягко стелилась трава, удивлённо провожали поезд любопытные цветы, не понимая, почему с ними так легко и просто расстаются.

Впереди была Белоруссия, позади оставалась Молдавия, военгородок среди жаркой южной степи, типовые пятиэтажные одинаковые здания – ДОСы – дома офицерского состава.

Первый год их семейной жизни они почти весь прожили врозь, потому что она заканчивала пятый курс института иностранных языков в Киеве. Два следующих года прошли на Украине, в Прилуках, ещё два в Молдавии. Почти пять лет в общем спокойной, размеренной, установившейся жизни.

Поезд легко и стремительно летел сквозь залитые летним солнцем перелески с редкими просветами между деревьями.

Лиза смотрела на мужа, склонившегося над газетой, и думала, что он спокойный, добрый и красивый. И так же спокойно подумала о том, что не любит его. Пять лет назад, когда они подали заявление в загс, и он приехал к ней в институт, ей казалось, что она влюблена. Девочки в общежитии засматривались на него, а Лиза, с удивлением поглядывая на стройного офицера, которого год тому назад еще совсем не знала, не могла поверить в то, что через месяц он станет её мужем. На всю жизнь. Тогда ей шёл двадцать первый год, а ему двадцать третий. Сейчас ей захотелось, чтобы он тоже вспомнил то время. Она сосредоточенно посмотрела на него и даже чуть пошевелила губами:

– Илья…

Но он не услышал и ничего не почувствовал. Нет, биотоки на него не действовали, в этом она давно убедилась. Он продолжал читать, или просто смотреть в газету, безучастно и невнимательно и его красивое лицо не выражало никаких эмоций. Через время он потянулся, отложил газету, прислонился к спинке дивана, закрыл глаза и задремал. Она продолжала смотреть на него, вспоминая слова, которые сказала ему недавно на перроне. Обидные, колкие, даже презрительные. А он ничего не ответил не только словами, но даже взглядом. И теперь спокойно дремал. Он мог заснуть в любых условиях, словно по приказу. Наверное, это привычка или умение военных. Иногда это ее раздражало. Как сейчас. Как он мог спать после тех обидных и непростительных слов, которые она сказала?

Что-то подобное уже случилось однажды раньше. Тогда его перевели в Молдавию, и они собирались переезжать туда. Она не успевала всё собрать и упаковать сама, а его всё не было. Когда он пришёл, перед домом уже ждала машина с контейнером и солдатами, присланными помочь грузить вещи. В квартире был полный развал, Алёшенька капризничал и не хотел есть, а Илья смотрел вокруг пустыми хмельными глазами и не мог, не умел помочь ей ни в чём.

– Господи, какой ты беспомощный и ни на что не способный! – сказала она тогда таким тоном, что сама в душе испугалась этого. Но он только удивлённо глянул на неё и ничего не ответил. Не обиделся, не наговорил грубостей и даже не рассердился. Тогда ей казалось, что это из-за его врождённого благородства и любви к ней. Позже она стала думать, что это слабоволие и бесхарактерность. А скорее всего то, что пьянея, он становился совсем другим человеком. И этого человека она не могла не только любить, но даже уважать.

Тогда это случилось впервые и, она почти сразу пожалела, что не сдержалась. Мучило сознание вины за обидные слова и, раскаиваясь, она подошла к нему просить прощения и пообещать, что никогда больше не позволит себе так распускать нервы. Она подошла, но он сидел на диване и вот так же, как сейчас, безмятежно спал. Это так потрясло её, что она расплакалась. Он открыл глаза, удивленно поднял красивые брови и спросил:

– Ну что ты, рыжик, что случилось?

Она еще больше расплакалась и, закрывая лицо руками, проговорила:

– Ты меня ничуть, ни капельки не любишь.

Как часто мысль кажется непреложно правильной и ясной лишь до тех пор, пока не облечётся в слова, интонацию голоса и жизнь. Но вот она прозвучала, потеряла всю свою убедительность и правду, и стало стыдно за глупость этих слов. Хуже всего было то, что он тоже понял это и, тихо засмеявшись, ласково проговорил:

– Что ты, роднулька, что тебе приходит в голову? Перестань и успокойся.

И ничего об обиде и о тех словах, которые вырвались у неё. То, что он мог забыть их, что они совершенно не задели его, было почему-то обиднее всего. Раскаиваясь, она пообещала себе, что больше никогда не обидит его.

Но вот это снова случилось. То, что она сама решила никогда больше не допускать, всё-таки повторилось и, хотя и расстроило её, но уже не так, как раньше. Её поразила мысль, что она не любит этого красивого, доброго и даже благородного человека. А это значит, что жизнь её не удалась.

Теперь она смотрела на мужа и думала о том, что же всё-таки не сложилось и почему. Только ли из-за его повторяющегося пьяного безволия или было всё-таки что-то ещё? Она посмотрела на красивое лицо спящего мужа, на его аккуратную фигуру, собранную позу и ей стало обидно и больно от своих мыслей. Уже не впервые за пять лет их жизни, она поняла, что ей не надо было выходить за него замуж. А теперь не надо было ехать с ним на его новое место службы. Не представляя, где и как она могла бы жить дальше без него и даже не решаясь ещё думать так далеко и определённо, она почувствовала себя виноватой оттого, что ей пришла в голову такая крамольная мысль. Хотя почему крамольная? Она и раньше понимала, что никогда не была влюблена в него так, как об этом пишут в романах или показывают в кино. Всё держалось на его любви к ней. Илья никогда не говорил ей о своих чувствах, не хвалил её и не восхищался, словно догадываясь, что она не любит ничего такого, считая всё это слащавым сюсюканьем и даже мещанством. Она была уверена, что о настоящих чувствах не нужно и трудно говорить. Его терпеливая преданность и готовность всегда и во всём соглашаться с ней доказывали всё больше всяких слов. Она знала, что он любит её больше, чем она его, и от этого ощущала некоторое превосходство и власть над ним. Так и должно быть, потому что женщина во всём благоразумнее мужчины, а он никогда не должен быть уверен, что до конца и полностью узнал и покорил её, даже если она стала его женой. Он должен всегда бояться потерять её. И только при таком соотношении чувств возможен по-настоящему прочный и нормальный брак – это было её убеждением.

Она снова отвернулась к окну и стала смотреть на зелёные кроны деревьев и телеграфные столбы, пролетавшие мимо в непрерывном танце, то опуская, то поднимая нитки растянутых как бусы проводов. В памяти звучали милые женские голоса её любимой песни: «На речке, на речке, на том бережочке…» и под её разливную мелодичность вели хороводы летевшие мимо леса. Во всём было лето: в богатой и вольной щедрости зелени, в разнотравье и яркости цветов, в жарком солнечном свете, в глубине тёплого лазурного неба. А в её душе иногда возникали иголочные уколы недовольства жизнью. Такой уверенной и благополучной, такой устоявшейся и обеспеченной, что сам собой возникал вопрос: а что же дальше? Неужели это всё, что ей отпущено в этом мире, и не произойдёт ничего более важного, что испытало бы её на прочность и запомнилось навсегда? Неужели вся её жизнь пройдёт вот так же ровно и спокойно, без настоящих событий, таких, какие пережили когда-то декабристы и их жёны? Неужели в её жизни не будет ничего даже похожего?

Она повернулась и снова посмотрела на мужа. Да, он возмужал и стал ещё красивее, чем был пять лет тому назад, когда они поженились. Boобще-то, она была уверена, что внешность в мужчине не имеет значения. Важнее его доброта и сдержанность. Для нормальной семейной жизни этого достаточно. Хотя важнее всего всё-таки стойкость и верность. Лиза считала, что именно таким и должен быть её муж. Стойким и верным, как настоящий мужчина. Она считала это элементарным и непреложным условием брака.

Глядя на спящего мужа, она подумала, что в его внешности, манерах и поведении всегда было какое-то врождённое благородство, словно он всегда, даже во сне, как сейчас, контролировал даже движения. Он никогда не сидел и даже не спал, развалившись, ничего, не делал небрежно и как попало, никогда не говорил непродуманных и пустых слов. Но не умел пить.

Отвернувшись к окну, она подумала, что ничего уже не изменить. Замуж выходят один раз в жизни. Развод – это доказательство полного провала, неудачи в самом главном, признание собственной неполноценности и даже умственной ущербности. Повторные браки – это стремление залатать прохудившийся сосуд семейного счастья, заменить уродливую часть его тела протезом. Нет, никого уже не обманешь. Развод – это катастрофа, жизненное банкротство и проигрыш. А все разведенные – ущербные неудачники. Поэтому она никогда не будет в их числе.

Он пошевелился, открыл глаза и чуть улыбнулся ей. Она задумчиво смотрела на него, решая, спросить ли то, что её мучило, но продолжала молчать. Подумав, сделала именно то, что ещё минуту назад решила не делать, и спросила:

– Ты не обиделся на меня?

Он улыбнулся и отрицательно покачал головой:

– Нет.

– А почему? – снова спросила она.

Он мягко и добродушно пожал плечами, снова улыбнулся и ответил:

– А за что обижаться?

– Ты считаешь, что не за что?

– Нет, – так же мягко и просто ответил он и, расправив плечи, снова улыбнулся.

Она тоже улыбнулась и пообещала себе больше никогда не обижать его, а быть сдержанной и благоразумной.

Поезд мчался с такой скоростью, что, казалось, летел. А за окном уже были зелёные леса Белоруссии, сочные травы, волнующий запах грибов и загадочных лесных цветов.

Илья снова безмятежно задремал. Нет, его, очевидно, никогда не мучили такие мысли, как одолевали её. Но как же можно жить, если не знать, зачем и ради чего ты приходишь в этот мир? Неужели только для того, чтобы вырасти, повзрослеть, выйти замуж, родить детей, вырастить и воспитать их, потом внуков, всё время работая, а потом состариться и уйти из этой жизни? Неужели это всё, ради чего даётся эта жизнь? Неужели ради того, чтобы приобрести или построить дом, обставить его дорогой и удобной мебелью, красиво и модно одеться, купить машину, вкусно есть, пить и вдоволь спать, пусть даже лучше и слаще, чем другие, пусть поездить по миру, чтобы восхищаться тем, среди чего обыденно и привычно живут другие? Разве в этом смысл этой жизни? Не может быть, чтобы такое сложное и разумное существо, как человек, было создано природой только ради таких никчемных и примитивных целей. В чём же тогда истинная суть и цель этой жизни? Говорить о таких мыслях с Ильёй бесполезно. Его, как и всех мужчин, не занимает такая философия жизни. Мужчины сильные существа, но только физически. Во всех остальных вопросах они примитивнее женщины, и даже слабее в своих пристрастиях, – это она знала давно.

Вечер мягко заполнял улицы маленького городка, сгущаясь тёмными тенями под деревьями и за углами домов, но небо всё ещё светлело на западе, словно не желая расставаться с уходящим светом дня.

Как хорошо и удачно началась тогда их жизнь в том маленьком и романтичном белорусском городке! Всё так ладилось и так легко складывалось, что Лиза удивлялась добрым переменам в их жизни, объясняя это появлением свекрови, которая по просьбе Лизы переехала к ним жить.

Но именно в тот год всё и началось. Именно там, в этом маленьком и уютном городке.

С тех пор прошло более тридцати лет, но они были всё время вместе. И уже никто, и ничто не могло больше никогда разлучить их. Он всё время ходил за ней, что бы она ни делала. И смотрел на неё так же, как раньше, тем же задумчиво восхищённым взглядом, полным любви и удивления. Она всё время чувствовала этот взгляд и чуть улыбалась, продолжая делать всё по дому и во дворе. Она делала всё это для него, красиво и неторопливо, плавно двигаясь, всё время, чувствуя его присутствие и его влюблённый и удивлённый взгляд. Он всегда так смотрел на неё – восхищаясь и словно удивляясь, что можно так любить и быть такими счастливыми.

Маленький радиоприёмник стоял под навесом, из него тихо и ласково звучал молодой и нежный мужской голос:

Я с тобой…По городу автобус пустой,Он так же, как и я, за тобойСпешит догнать и крикнуть: "Постой"…Я с тобой…

Она знала, что это пели не по радио. И приёмник здесь не при чём. Это снова пел ей он, это были его слова и его мысли, потому что он был рядом и она это совершенно точно знала: "Я с тобой"… Конечно, он был с ней и только с ней. Так было всегда, всю жизнь. Они никогда по-настоящему не расставались, даже когда были далеко друг от друга. "Да, теперь ты со мной и уже никто и никогда больше не разлучит нас" – думала она и улыбалась ему.

Он ласково дотронулся до её плеча, сидя рядом в тени, пока она отдыхала. Не поднимая головы, не глядя на него и даже не открывая глаз, она знала, как он сейчас смотрел на неё и какое нежное восхищение было в его глазах, когда он пел ей мягким голосом Николая Баскова:

Отпусти на небеса любовь…

Да, именно так она тогда и сделала. Так надо было сделать. Отпустить любовь, чтобы она сохранилась счастливой и чистой, не замутнённой ничем недостойным её, ничем земным, временным и несовершенным.

Он смотрел на неё с прежней преданной нежностью и пел:

На небесах звёзды с тобой нас венчали,На небесах всё было так решено.На небесах… Только тогда мы не знали,Что нам суждено…

Да, тогда они не знали, что им предстояло пережить. Они были бездумно и безмерно счастливы и уверены в том, что так будет всегда. Но в любви так никогда не бывает. Именно об этом и пел сейчас Малинин.

…А под луной плачет река,От нашей любви серебром откупаясь…

Голос Малинина не похож на голос Баскова, Димы Билана, Хулио Иглесиаса или Сергея Лазарева:

…Даже если ты уйдёшь, всю пустоту мировМысли о тебе одной заполнятТы закрыла в сердце дверь, оставив там любовьДаже если ты уйдёшь, она всегда с тобой…

Но ей кажется, что их голосами поёт ей он и только его она слышит. Как тогда, когда он пел ей вечером прямо на улице, при свете фонарей, старинную украинскую песню.

Песни сменяли одна другую, и приёмник уже стоял на солнце. Оно обошло дом и теперь ослепляло, заливая всё вокруг полуденным зноем средины южного лета. Надо было убрать приёмник в тень, но ей не хотелось вставать. Не хотелось прерывать и нарушать его присутствие именно сейчас, когда он был совсем рядышком. Теперь всё снова было хорошо. Всё хорошо, несмотря на то, что им пришлось пережить. Теперь всё плохое было в прошлом и уже не имело своей прежней силы, не могло причинить прежнюю боль. Всё было в прошлом, даже он сам. Если она сейчас перестанет думать о нём, он уйдёт. Бесшумно, невесомо и тихо уплывёт из её сознания и растает в воздухе, возвратившись туда, откуда приходит как только она подумает о нём. Теперь он там, где нет ни прошлого, ни будущего, а только вечное настоящее. Там есть всё и всегда, только всегда. Там Наталья Долгорукая и её Иван, там Александрина и Никита Муравьёвы, там Сергей Трубецкой и его Катя, и слова его письма: «Любовь и благодарность моя к тебе горят в сердце моём чистейшим огнём, который с жизнью моей не угаснет…» Да, именно так. Теперь она знала об этом. Она смотрела на безоблачное жаркое небо, слушала и пыталась вспомнить, как всё начиналось тогда, почти тридцать лет тому назад.

Слушаю, и набегают слезына глаза, отвыкшие от слез…Всё очнётся в памяти невольно,отзовётся в сердце и крови.Станет как-то радостно и больно,будто кто-то шепчет о любви.

Было ли больно вспоминать об этом? Нет, теперь уже не было ничего прежнего. Ни боли, ни той счастливой молодости, ни заливающей и затопляющей всё вокруг звенящей радости, от которой заходилось сердце. Теперь было только мягкое и тёплое прощение и прощание. Тихое и ласковое, как последние, тёплые дни уходящего лета. Ничего острого, ничего сильного. Просто признание и прощение. Не в этом ли главная истина всего происходящего и высшая точка познания всего сущего? Как преддверие бесстрастия, как первая ступенька приближения к Высшему Совершенству, свету и любви? Бесстрастие как состояние доверия, любви и веры. До самоотречения, до отказа от собственной воли и собственного Я. Не это ли высшая степень видения и понимания себя и всего мира? И приближение к осознанию присутствия совершенства, не имеющего ни начала, ни конца, и проявляющегося только как бесконечная вечность света, любви и счастья, присутствия Бога, Творца, Нирваны, слияния с ним и растворения в этом…

Теперь, больше, чем через тридцать лет, зной жарко томил и плавил всё вокруг. Головки цветов с полным доверием и восторгом смотрели на солнце. Почему они не боятся, что оно может сжечь их? Потому, что любят и верят. Вера и любовь создали мир, движут им, спасают и дают жизнь всему. Любовь Творца, вера и любовь творения.

Теперь был жаркий летний полдень. И над меловыми горами, над кудрявыми деревьями правого берега Северского Донца, над его низинным левым берегом, над утопавшим в лесах маленьким городком разносился благовест колокольного звона, возвещавшего начало вечернего молебна в монастыре. На высоком берегу реки золотилась куполами лавра, а Святогорск млел от не спадающего зноя, раскалявшего серый шифер крыш, плавившего асфальт дорог, нагревавшего воду в Банном озере. И только вечно и неустанно текущие воды Донца хранили неизменную прохладу глубины. Приходя из лесов и заводей, протекая мимо меловых гор с невесомым Никольским храмом на белой скале, мимо Свято-Успенской лавры и неподвижных деревьев пологого левого берега, река мерно и неторопливо веками несла свои воды к далёкому морю.

Теперь, более чем через тридцать лет, тот вечер в маленьком белорусском городке, казался таким близким и недавним, словно между этими вечерами не было десятилетий и не прошла почти вся жизнь. Душа не принимала прожитых лет, не ощущала их тяжести, не старела от времени, не забывала ничего из того, что затронуло её. И теперь продолжала звенеть и петь тем милым девичьим голосом, который мягко и нежно лился из радиоприёмника:

…Я лечусловно белое-белое пёрышкона двух крылышках у судьбы…

О нет, их жизнь не была похожа на полёт лёгкого белого пёрышка, нет. Но их души всегда летели намного легче и выше. На счастливых крылышках их любви.

Теперь он был рядом. После стольких лет и после всего, что они сделали с этой жизнью и как распорядились её щедрыми дарами. Теперь он был таким же, как тогда, в самом начале, более тридцати лет тому назад. С той же молодой, отчаянно смелой и красивой душой, с той же преданностью в глазах и той же горячей готовностью перевернуть ради неё весь мир. Тот же нежный молодой голос, с теми же задушевными бархатными переходами:

…чтобы ты не промокла, я буду твоим плащом,чтобы ты не сгорела, я буду твоим дождём…

А в тот вечер она рассудительно сказала Арине:

– Ты правильно сделала, что не оставила мужа.

Арина не сразу ответила:

– Кто знает?

Они помолчали, и Арина повторила:

– Кто знает, что правильно, а что нет? Все правила придуманы людьми и, следовательно, несовершенны, как сами люди.

Она повернулась и тень от дерева скрыла её лицо. Когда она заговорила, в её голосе была обида и горечь:

– Да разве это правильно? Убить большое и красивое чувство, отказаться от настоящего счастья ради каких-то придуманных людьми правил? Это преступление.

Лиза отрицательно покачала головой:

– Глупо в наше время повторять судьбу Анны Карениной. Ты правильно сделала, потому что вы не были бы с ним счастливы.

– Почему? – в голосе Арины было то ли желание отстоять свою правоту, то ли убедиться в обратном.

– Вы не были бы с ним счастливы, потому что это невозможно и нереально.

– Почему? Почему же ты так считаешь?

Лиза медлила, как бы давая возможность Арине самой ответить на свой вопрос. Но та, терпеливо ожидая ответа, смотрела на неё.

– Нельзя быть счастливым, зная, что добыл это счастье чьим-то горем и страданиями, – сказала Лиза и, угадав, возражения Арины, тут же добавила: – Нет, нет, я знаю, что есть люди, которые переступят через что угодно и им смешны такие причины. Но ты ведь знаешь, что это правда и этот закон не обманешь. Ни ты, ни он, если он такой особенный, как ты сказала, вы никогда не смогли бы забыть об Олеге. Поэтому ты не ушла от него.

За семьдесят лет своей жизни Лиза не раз убеждалась в этом. Тогда она знала это из хороших и умных книг. Теперь она знала это из опыта своей жизни и жизней других. Это вечное и непреложное знание было изложено в основных положениях всех религий мира и в самой главной Книге книг – Библии.

– Не знаю, – задумчиво произнесла Арина и вдруг спросила: – А ты сама? Ты никогда не влюблялась в того, в кого по правилам нельзя влюбляться? В своих учеников, например?

Лиза улыбнулась и призналась:

– Было, конечно. Один раз это случилось во время педагогической практики в школе. Маленький городок Васильков под Киевом. Я была на четвёртом курсе, и мне было двадцать лет.

– А ему? Семнадцать?

– Нет. Он был в шестом классе.

Они обе рассмеялись, и Лиза продолжила:

– Ты не представляешь, какой это был чудный маленький мужчинка, нечета многим взрослым: умный, добрый, красивый и настоящий рыцарь. Я просто пожалела, что рано родилась.

– Потрясающе, – проговорила Арина и спросила: – И это всё?

– Ну, не совсем всё, – проговорила Лиза и замолчала, обдумывая, стоит ли вспоминать об этом. Но, решившись, продолжила: – Как-то студентами во время каникул мы работали на стройке. Отрабатывали потраченные на нас государством деньги. Мыли окна, убирали мусор, словом, выполняли всякую подсобную работу. Строители, ты же знаешь, народ простой и не очень ограничивающий себя особыми манерами и даже словами. Женщины тоже. Но вот был среди них один мужчина – что-то особенное, хотя обыкновенный плотник. Нам было лет по девятнадцать, а ему, наверное, уже под тридцать. Такой необыкновенный образец украинского красавца. Только глаза у него были не карие, а зелёные. Такой омут, что смотреть в них было просто невозможно. Все женщины с ним откровенно заигрывали и некоторые навязывались без всяких обиняков. А он только отшучивался. И так умело и умно, что мы восхищались. На стройке все знали, что он женат и любит жену. И никто ему больше не нужен.

Лиза помолчала, стараясь вспомнить и снова почувствовать пережитое там, на стройке, но не смогла. Забылись и размылись, как на старой фотографии черты того лица, но осталось волнующее воспоминание, которое не забывалось.

– Да, глаза у него были невероятные, – почти шепотом проговорила она, словно признаваясь в чём-то запретном. И, совсем решившись, вдруг почувствовав то же потрясение, что тогда, продолжила: – Смотреть в них было – как гипноз, самоотречение и полное, добровольное рабство.