Письма Серебряного века

Ах, вот так пассаж! Ценный свидетель, ничего не скажешь…

– Полина Григорьевна, а как потом всё происходило? Ну, когда убийство это обнаружилось?

– Ну, так я же всё вам подробным образом рассказала, – заволновалась моя новоприобретённая подруга Дарья Михайловна.

– Так то – вы, – осадила я её, – а я хочу послушать Полину Григорьевну. Рассказывайте, пожалуйста, – обратилась я к старушке.

Та снова пожала плечами:

– Ну, как… Пришла ко мне девушка незнакомая. Не в дом пришла, а так только, в дверь позвонила, говорит: я тут к соседке вашей пришла, а она чего-то не открывает. А я хотела ей фотографии старые отдать. Только ждать мне некогда, вы уж сами ей передайте, когда она появится. И бумажки мне суёт – в прозрачном пакетике, жёлтенькие. А я брать не стала, говорю: постой-ка, что значит «не открывает»? Быть такого не может!

И дальше бабушка Поля изложила мне всё в том же порядке, что и Дарья Михайловна.

Сама Дарья Михайловна смотрела на меня с нескрываемым торжеством: что я вам говорила?

– А что это за девочка? – заинтересовалась я.

– Из газеты вроде бы. Корреспондентка. Ну, это вы в милиции спрашивайте. Они все её данные записали, потому как мы с ней понятыми вроде как были. Да, в милицию обращайтесь, в милицию…

– Без надобности, – улыбнулась Понизовкина. – Оказалось, что журналистка эта – внучка Анатолия Ивановича Ремезова. Не знаете, кто это? А впрочем, где вам… Он же почти что Алечкин ровесник… Они вместе на театре служили. Он, правда, лет на семь её моложе, так что не совсем ровесник… Но они оба – люди ещё того поколения, старого. Я когда с горем своим в редакцию пришла, меня познакомили с Лизой. Это та журналистка, что статью об Аделаиде готовила. Очень приятная девочка. Интеллигентная, милая, начитанная. Мы с ней разговорились, и выяснилось, что она – внучка Ремезова. Не родная, правда, а двоюродная. У самого Ремезова детей нет, он абсолютно одинокий человек, а Лиза – это внучка его родной сестры. Правда, ни сестры, ни её мужа уже нет на свете, так что он – единственный Лизочкин дедушка.

– А что, родителей у Лизы нет?

– Почему же нет… Есть и мама, есть и папа. Только они же – взрослые люди, им дедушки не нужны. А Лизе нужен. Лиза – это дочка его племянницы, – пояснила Дарья Михайловна, чтобы мне уж совсем всё было ясно.

В общем, мне стало понятно, что пора отсюда сматываться. Баба Поля помочь нам в расследовании вряд ли сможет, но зато может нахвататься секретных материалов, которые ей знать совсем ни к чему. А она же ещё и понесёт сплетни по деревне… Вот не хватало!

Распрощавшись с хлебосольной хозяйкой, мы вышли во двор и сели на лавочку.

– Может, поспрашивать соседей сверху? – рассуждала я вслух.

– А там и расспрашивать некого, – просветила меня Дарья Михайловна. – Там старушки давно поумирали, внукам в наследство квартиры оставили. А внуки те квартиры продали, и они теперь практически все в одни руки попали. Один бизнесмен все эти квартиры скупил. Теперь сдаёт внаём, деньги свои назад отбивает. Так квартиранты там очень часто меняются. Бывает, и посуточно сдаёт. Там из тех, майских, уж и не осталось никого.

– Тогда, я думаю, здесь больше нечего ловить. Я полагаю, мне надо вернуться в агентство и узнать, что за это время удалось нарыть моему брату. Он же с милицией собирался связаться, а у тех всё-таки есть какие-то материалы. Если они не пожлобятся, поделятся с нами информацией, глядишь, и мы будем знать, где надо искать особенно интенсивно… Вас подвезти домой?

– Спасибо, незачем. Я вот здесь пройду через дворы, и через пятнадцать минут буду уже дома. Тем более я собиралась ещё на почту зайти… До свидания, Анечка. Рада нашему знакомству. Надеюсь, вы оправдаете ту славу, что идёт о вашем агентстве.

– Вы не пожалеете, что обратились к нам! – пылко заверила я её.

На этой оптимистической ноте мы и распрощались. Дарья Михайловна ушла, я же села в машину и задумалась.

Итак, что я узнала? Ничего нового. Просто подтвердилось то, о чём нам ещё утром поведала Понизовкина. Ну, и стоило сюда ехать?

Нет, так нельзя. Раз я уже здесь, то уезжать смысла нет. Надо постараться получить максимум информации.

Я вышла из машины и обошла вокруг дома. Дом был построен на месте не очень ровном, как бы на косогоре, поэтому фундамент, сделанный из другого материала, имел вид очень сильно вытянутого треугольника. Слева фундамент был высокий, а к правому краю дома, к последним окнам, он как бы сходил на нет. Квартира Аделаиды Филипповны Николаевой находилась слева, как раз там, где фундамент был достаточно хорошо виден. Поэтому окна её квартиры, которая находилась на первом этаже, были расположены высоко над землёй. Заглянуть в них с улицы было невозможно. Я стояла прямо под её окном, и от моей макушки до подоконника было ещё сантиметров двадцать.

Да, заглянуть в такой высокий первый этаж непросто, но вот влезть сюда – запросто. Тем более что на окнах нет даже самых примитивных решёток. Надо будет узнать у Севы Коршуна, не через окошко ли влезли злоумышленники…

Я ещё немножко потопталась у окон, даже попрыгала, примеряясь, насколько просто или непросто было бы сюда влезть через окно, если бы я вдруг захотела.

Так, Аня, молодец, хорошо рассуждаешь. Мысль, в принципе, здравая. Злоумышленники могли и не разбивать окно, а просто использовать «форточника» – ребёнка или очень худенького подростка, который без труда пролезает в открытую форточку, а потом, тихо отворив окно или даже входную дверь, впускает в дом всю банду.

Однако вряд ли грабители таскали за собой лесенку-стремянку. «Форточника» кто-то должен был подсадить, это понятно… Но кто подсадит меня?

Я оглядела двор. Было пустынно, тихо. Дом этот небольшой, малоэтажный, старый-престарый. Эта улица вся застроена такими вот трёхэтажными симпатичными домиками, не имеющими ничего общего с типовыми постройками последних лет. Помнится, моя бабушка рассказывала, что дома эти после войны строили пленные немцы. И проект немецкий, и исполнение качественное, на века. Что за люди эти немцы! Даже для врагов строили на совесть. А всё почему? Потому что не научены работать плохо, некачественно. В общем, немцы тогда строили для врагов так, как будто для себя, а потом уже, много позже, наши строители строили для себя так, как будто это – для врагов. Парадокс…

Однако как бы мне подтянуться до уровня окна?

Я ещё раз окинула взглядом окрестности. Ага, вот у мусорного контейнера свалены в кучу какие-то ящики и коробки. Как раз то, что мне надо.

Я подошла, поворошила их ногой. Ну, картонные коробки мне ни к чему, а вот из деревянных ящиков я выбрала самый, на мой взгляд, крепкий, вытряхнула из него строительный мусор (осколки битой кафельной плитки) и понесла его к окнам Аделаиды. Ящик был весь обсыпан не то побелкой, не то штукатуркой, и руки у меня стали совсем белые. Ужас какой-то…

Подтащив ящик вплотную к стене, я влезла на него двумя ногами и, держась руками за жестяной подоконник, потопталась, проверяя его крепость. Ящик оказался достаточно крепким и подо мной не развалился, однако и пользы от него было немного: я смогла только-только заглянуть в окошко. Это мне совсем ничего не дало, так как окно изнутри было занавешено тюлевыми занавесками. Ну совсем ничего не видно!

Досадуя, я спрыгнула с ящика на землю, достала носовой платок и стала энергично оттирать руки от белёсого налёта штукатурки – ну, или чем там был вымазан этот ящик.

– Зря стараетесь! Там уже давно всё украдено, – услышала я над ухом насмешливый голос. – Так что выпачкались вы совершенно напрасно.

Я обернулась. За моей спиной стояла девушка примерно моих лет и улыбалась от уха до уха.

– Всегда приятно встретить в людях сочувствие и понимание, – пробормотала я, продолжая оттирать ладони. – А вы что же, живёте в этом доме?

– Нет, я живу в доме напротив, но знаю, что в этой комнате убили старушку и забрали ценности. Родиона Раскольникова, как водится, не нашли, и теперь остаётся только ждать, пока сам явится с повинной.