Десять тысяч дверей
– Говори правду. – Его взгляд давил на меня.
– Это правда, клянусь!
Он уставился на меня долгим взглядом. Желваки заходили на его скулах.
– И откуда взялась эта дверь? Ты… Ты сама ее смастерила? Слепила из этого мусора? – Он махнул рукой в сторону, и только тогда я заметила поросшую травой кучу гнилого дерева за Дверью – руины старого дома.
– Нет, сэр. Я ее нашла. И написала про нее историю.
– Историю? – По его лицу я видела, что каждый неожиданный поворот этого разговора сбивает мистера Локка с толку, и это его раздражает. Он предпочитал управлять беседой, в которой участвовал.
Я нашарила в кармане дневник и отдала его Локку.
– Вот, смотрите. Я написала рассказ, и дверь ну как бы открылась. Это правда, я вам клянусь.
Его взгляд бегал по странице намного дольше, чем необходимо, чтобы прочитать историю из трех предложений. Потом он достал недокуренную сигару из кармана, поднес к ней спичку и раскурил – огонек на кончике стал похож на раскаленный оранжевый глаз дракона.
Мистер Локк вздохнул, как, бывало, вздыхал, когда ему приходилось сообщать плохие новости инвесторам, и закрыл мой дневник.
– Ну что за глупые выдумки, Январри. Сколько я уже бьюсь, пытаясь отучить тебя от этой чепухи?
Он погладил обложку дневника подушечкой большого пальца, а затем почти с сожалением бросил книжку в кучу древесины.
– Нет! Вы не можете…
– Мне жаль, Январри. Действительно жаль. – Локк встретился со мной взглядом и протянул было руку, но опустил ее на полпути. – Но я обязан это сделать ради твоего же блага. Буду ждать тебя к ужину.
Мне хотелось воспротивиться. Начать спорить, выхватить дневник из грязной кучи… Но я не могла.
Вместо этого я сбежала. Обратно через поле, по извилистым грунтовым дорогам в пропахший рыбой отель.
Вот и выходит, что в самом начале моей истории читатель видит тонконогую девчонку, которая за такое короткое время успела дважды обратиться в бегство. Не самое героическое вступление, верно? Но, когда ты «пограничное явление» и у тебя нет ни семьи, ни средств к существованию, а есть только пара ног и серебряная монетка, тебе ничего не остается, кроме как бежать.
К тому же если бы я не сбежала в первый раз, то никогда не нашла бы синюю Дверь. И не было бы никакой истории.
Опасаясь кары Господней и гнева мистера Локка, я весь вечер и следующий день сидела тихо. Меня караулили мистер Стерлинг и встревоженный управляющий, который обращался со мной как с редким, но опасным зверьком из зоопарка. Я немного развлеклась, изо всех сил молотя по клавишам рояля и наблюдая, как мой надсмотрщик вздрагивает от каждого звука, однако в итоге меня отвели в номер и велели ложиться спать.
Солнце не успело окончательно опуститься за горизонт, а я уже выпрыгнула из невысокого окна и помчалась по переулку. На дороге лежали густые тени, напоминавшие черные лужи. Когда я добралась до поля, в небе над Нинли уже мерцали звезды, подернутые пеленой угольного и табачного дыма, что поднимался над городом. Я побежала сквозь заросли травы, спотыкаясь и высматривая во мраке знакомый силуэт, напоминающий карточный домик.
Синей Двери не было.
Вместо нее я обнаружила неровный черный круг посреди травы. От моей Двери остались угли да пепел. Дневник лежал в куче золы, съежившийся и почерневший. Я не стала его забирать.
Когда я добрела до здешней унылой пародии на гранд-отель, небо стало черным, как деготь, а мои гольфы оказались в грязи. Мистер Локк сидел в вестибюле, окутанный облаком голубоватого дыма. Вокруг него были разложены учетные книги и газеты, а сам он потягивал вечерний виски из своей любимой нефритовой чаши.
– И где же ты пропадала на этот раз? Прошла сквозь свою дверь и очутилась на Марсе? Или, может, на Луне? – Но его голос звучал мягко. Видишь ли, дорогой читатель, мистер Локк всегда был ко мне добр. Даже в самые худшие моменты.
– Нет, – призналась я. – Но я уверена, на свете еще много таких Дверей. И я могу их найти и написать про них, и они все откроются. И мне все равно, что вы мне не верите. – Почему я вовремя не прикусила свой глупый язычок? Почему не покачала головой и не попросила прощения дрожащим голосом? Почему не ушла поскорее в номер, пряча в душе воспоминание о синей Двери, точно талисман в кармане? Потому что в семь лет я была упряма и еще не знала цены настоящим историям.
– Вот как, – произнес мистер Локк и больше ничего не добавил, а я отправилась к себе в комнату, полагая, будто благополучно избежала более строгого наказания.
Только через неделю, вернувшись в Вермонт, я поняла, как ошибалась.
Особняк Локка представлял собой огромный замок из красного камня на берегу озера Шамплейн. Над крышей дома возвышался лес из печных труб и башен с медной кровлей. Коридоры особняка были отделаны деревянными панелями и напоминали лабиринт, набитый странностями, редкостями и ценностями. Обозреватель из «Бостонского вестника» однажды назвал это здание «архитектурной причудой, больше напоминающей декорации к „Айвенго“, чем жилище современного человека». По слухам, особняк построили по заказу некоего сумасшедшего шотландца в девяностые годы восемнадцатого века. Владелец прожил в нем неделю, а затем исчез – навсегда. Мистер Локк купил этот дом на аукционе в тысяча восемьсот восьмидесятых годах и начал заполнять его всеми чудесами света.
Нам с отцом отвели две комнатки на третьем этаже: для него – аккуратный квадратный кабинет с большим письменным столом и одним окном, а для меня с нянькой – серую, затхлую спальню с двумя узкими кроватями. Моим воспитанием в тот момент занималась мисс Вильда – немецкая иммигрантка, которая всегда ходила в тяжелых шерстяных платьях и с таким выражением лица, будто еще не успела толком увидеть двадцатый век, но уже от всей души осуждала его. Ей нравились церковные гимны и свежевыглаженное белье, сложенное в стопочку, а беспорядок, суету и дерзость она ненавидела. Мы не могли относиться друг к другу с приязнью – сама наша природа восставала против этого. Сразу после нашего возвращения у Вильды и мистера Локка состоялся короткий разговор в холле. Ее глаза тут же засверкали, как начищенные до блеска металлические пуговицы.
– Мистер Локк говорит, ты в последнее время ужасно перевозбужденная, моя голубка, даже на грани истерии. – Мисс Вильда часто называла меня голубкой, твердо веря в силу внушения.
– Нет, мэм.
– Ах, бедняжка. Но ничего, мы тебя живо приведем в чувство.
Для исцеления от перевозбуждения требовалась спокойная, четко организованная среда, свободная от раздражителей. Поэтому из моей комнаты вынесли все яркие и причудливые вещицы, которые были мне дороги. Шторы задернули, на полках не осталось ничего интереснее «Иллюстрированной Библии для детей». Мое любимое розовое с золотом одеяло – отец прислал его в прошлом году из Бангалора – заменили накрахмаленными белыми простынями. Сэмюэлю запретили приходить в гости.
Ключ мисс Вильды с металлическим скрежетом провернулся в замке, и я осталась одна.
Сначала я представляла себя солдатом, попавшим в плен к красным мундирам или повстанцам и оттачивала выражение героического сопротивления на лице. Но на второй день я почувствовала, как, подобно беспощадным пальцам, тишина давит мне на барабанные перепонки. Ноги дрожали, до того им не терпелось сорваться с места и бежать, домчаться до поля с кипарисами и проскочить через сгоревшую синюю Дверь в иной мир.
На третий день комната стала тюрьмой, потом – клеткой, а затем – склепом. В глубине моей души, словно угорь в подводной пещере, извивался страх, что я навсегда останусь здесь, под замком, в ловушке, совсем одна.
Стержень внутри меня надломился. Я принялась рвать ногтями шторы, отламывать ручки от ящиков комода, колотить кулаками по запертой двери. Потом села на пол и плакала до тех пор, пока мисс Вильда не вернулась и не дала мне ложку какого-то сиропа. После него я на некоторое время провалилась в небытие. Мои мышцы превратились в медлительные маслянистые реки, а голова поплыла по их водам. Движение теней на поверхности ковра показалось мне захватывающей драмой, которая заполнила мои мысли вплоть до того момента, как я погрузилась в сон.
Проснувшись, я увидела возле своей кровати мистера Локка, который сидел и читал газету.
– Доброе утро, милая. Как ты себя чувствуешь?
Я сглотнула кислую слюну.
– Мне лучше, сэр.
– Я рад. – Он сложил газету с математической точностью. – А теперь послушай меня очень внимательно, Январри. У тебя есть большой потенциал – даже огромный! – но ты должна научиться хорошо себя вести. С этого дня никаких больше глупых фантазий, никаких побегов и никаких дверей, которые ведут не туда, куда должны.
Он вгляделся в меня с таким выражением лица, что я невольно вспомнила старинные изображения Бога – строгого отца, чья любовь неизменно взвешивает и измеряет тебя, прежде чем признать достойным. Его глаза давили на меня, как тяжелые камни.
– Ты будешь хорошей девочкой, знающей свое место.
Мне отчаянно хотелось стать достойной любви мистера Локка.
– Буду, сэр, – прошептала я. И не солгала.
Мой отец вернулся только в ноябре – такой же помятый, как его багаж. Его приезд прошел по привычной схеме: экипаж, хрустя гравием, проехал по подъездной дорожке и застыл перед каменным величием особняка Локка. Хозяин дома вышел навстречу моему отцу, чтобы похлопать его по плечу, поздравляя с успешным окончанием экспедиции, а я ждала в холле с мисс Вильдой, одетая в джемпер, который был так накрахмален, что я чувствовала себя черепашкой в огромном панцире.
Дверь открылась, и я увидела его силуэт – такой темный и чужеродный в бледных лучах ноябрьского солнца. Отец остановился на пороге, потому что обычно в этот момент его чуть не сбивали с ног пятьдесят фунтов моего веса, взволнованно летящие ему навстречу.
Но я не пошевелилась. Впервые в жизни я не бросилась к нему. Плечи папиного силуэта понуро опустились.
Жестоко, не правда ли? Обиженный ребенок наказывает отца за его отсутствие. Но, уверяю тебя, читатель, я и сама в ту минуту пребывала в смятении. От одного только вида папы, стоящего в дверном проеме, меня переполнил головокружительный гнев. Может, из-за того, что от него пахло джунглями, пароходами и приключениями, темными пещерами и неведомыми чудесами, в то время как весь мой мир был таким удручающе заурядным. Или я просто злилась, ведь меня заперли, а он не вернулся и не открыл дверь.
Отец сделал три неуверенных шага и опустился передо мной на корточки. Он выглядел старше, чем я его помнила. Щетина на подбородке из черной стала тускло-серебристой, как будто каждый день, который он проводил вдали от меня, считался за три. Но его глаза были по-прежнему подернуты знакомой завесой печали.
Он положил руку мне на плечо, открывая взгляду татуировки, которые вились вокруг его запястья, как черные змеи.
– Январри, что-то случилось?
Услышав свое имя из его уст, произнесенное с этим странным, но таким родным акцентом, я чуть не поддалась. Мне хотелось сказать ему правду – я обнаружила нечто огромное и невероятное, оно способно разорвать границы мира; я написала слова, и они оказались правдой, – но я уже выучила свой урок. Я теперь была хорошей девочкой.
– Все в порядке, сэр, – ответила я. Услышав этот взрослый, сдержанный тон, отец вздрогнул, как от пощечины.
Тем вечером я не разговаривала с ним за ужином и не пришла к нему в комнату ночью, умоляя рассказать интересную историю (а рассказывать он умел; отец всегда говорил: его работа на девяносто девять процентов заключалась в том, чтобы слушать истории и понимать, куда они ведут).
Но я покончила с этими глупыми фантазиями. Никаких больше дверей и даже Дверей, никаких грез о серебряных морях и белых городах. Никаких историй. Я подумала: это еще один урок, который нужно усвоить, чтобы повзрослеть. Все через это проходят.
Однако, дорогой читатель, я раскрою тебе секрет: я сохранила серебряную монету с портретом чужеземной королевы. Я носила ее в кармашке, вшитом в нижнюю юбку. Прижатая к моей талии, монета всегда была теплой, а когда я держала ее в руках, то чувствовала запах моря.
Целых десять лет у меня не было ничего дороже этой монеты. А потом мне исполнилось семнадцать, и я нашла «Десять тысяч дверей».
2
Дверь в кожаном переплете
Я нашла ее только благодаря птице.
Я шла в кухню в надежде стянуть немного вечернего кофе у миссис Пертрам, кухарки, и вдруг услышала щебет и какое-то хлопанье. Я замерла посередине лестничного пролета на полпути ко второму этажу и подождала. Все повторилось: тихий трепет крыльев, за которым следует глухой стук. И тишина.
Я пошла на звук. Он привел меня в гостиную второго этажа, носившую название «Зал фараонов», поскольку там хранилась обширная египетская коллекция мистера Локка: красные и синие саркофаги, мраморные урны с ручками в форме крыльев, крошечные золотые кресты – анки – на кожаных шнурках, резные каменные колонны, осиротевшие, вырванные из родных храмов. Комнату всегда наполнял желтовато-золотистый свет, даже сейчас, в густых летних сумерках.
Звук доносился из южного угла комнаты, где по-прежнему стоял синий сундучок. Он трясся, стуча днищем по постаменту.
С тех пор как я нашла в нем дневник, я взяла привычку время от времени возвращаться к сундучку и заглядывать в его пыльное нутро – ничего не могла с собой поделать. Ближе к Рождеству в нем появилась картонная марионетка с деревянными палочками, прикрепленными к конечностям. Следующим летом я обнаружила крошечную музыкальную шкатулку с вальсом в русском стиле, чуть позже – маленькую коричневую куколку, обвешанную яркими бусами, а потом – иллюстрированное французское издание «Книги джунглей».
Я никогда напрямую не спрашивала, но не сомневалась, что это подарки от мистера Локка. Они, как правило, появлялись в самые нужные минуты: когда мой отец в очередной забывал про мой день рождения или не приезжал на праздники. В эти моменты я почти чувствовала, как мистер Локк неловко кладет руку мне на плечо, пытаясь утешить.
Однако в то, что он намеренно спрятал в сундучке птицу, мне верилось с трудом. Я с глубоким сомнением подняла крышку. Что-то серо-золотистое вылетело прямо на меня, будто ядрышко из маленькой пушки, и начало рикошетить по комнате. Это была хрупкая взъерошенная птичка с оранжевой головой и тонкими лапками (позже я попыталась найти ее название, но в справочнике мистера Одюбона не упоминалось ни одного похожего вида).
Я уже отворачивалась, опуская крышку сундучка, как вдруг заметила: внутри лежит что-то еще.
Книга. Небольшая, в кожаном переплете, с потертыми уголками и тиснеными буквами, с которых местами слезла позолота: ДЕСЯТЬ ТЫ ВЕРЕЙ. Я веером пролистала страницы.
Те из нас, кто привык к тесному общению с книгами – проводит свободные вечера в старых книжных магазинах, украдкой поглаживая корешки со знакомыми названиями, – понимают, что при знакомстве с новой книгой просто необходимо ее пролистать. В это мгновение мы читаем не слова, а запах, который поднимается со страниц в облачке пыли и древесных волокон. Книга может пахнуть дорогой бумагой и хорошим переплетом, а может – тонкими страницами и расплывающимися двухцветными оттисками или десятилетиями, проведенными в доме заядлого курильщика, который ни разу ее не открыл. От книг порой исходит запах дешевых сенсаций или кропотливого труда дотошного ученого, литературной значимости или неразгаданных тайн.
Но я никогда не встречала книги, которая пахла бы так, как эта: корицей и угольным дымом, сыростью катакомб и глиной; промозглыми вечерами на морском берегу и жарким, липким от пота полуднем в тени пальмовых ветвей. Она пахла так, будто шла по почте дольше любой посылки, годами скитаясь по свету и накапливая ароматы слой за слоем, как бродяга, одетый в кучу тряпья.
Она пахла так, будто кто-то нашел в глуши дерево приключений, сорвал с него спелый плод, сделал крепкое вино и разлил по каждой странице.
Но я забегаю вперед. Истории надо рассказывать по порядку, у них должны быть начало, середина и конец. Пусть я и не ученый, но хотя бы это мне известно.
Все годы после обнаружения синей Двери я занималась тем, чего ждут от всех своевольных и опрометчивых девочек: боролась с собственным своеволием и опрометчивостью.
Весной тысяча девятьсот третьего года мне было девять лет, а мир только-только распробовал на вкус слово «прогресс». Два брата в Северной и Южной Каролинах увлеченно экспериментировали с летательными аппаратами; наш новый президент недавно посоветовал всем говорить мягко, но носить с собой большие дубинки – это, судя по всему, означало, что наша страна должна напасть на Панаму; в моду ненадолго вошли ярко-рыжие волосы – пока женщины не стали сообщать о головокружениях и выпадении волос, после чего выяснилось: чудесная краска для волос от мисс Валентайн на самом деле – красный крысиный яд. Мой отец пропадал где-то в Северной Европе (он прислал мне открытку с изображением заснеженных гор и двух детишек, одетых как Гензель и Гретель; на обороте было написано: «С прошедшим днем рождения»), а мистер Локк наконец решился взять меня в очередную поездку.
После происшествия в Кентукки я вела себя образцово: не изводила мистера Стерлинга и не трогала коллекции мистера Локка; не нарушала правила мисс Вильды, даже самые дурацкие, вроде того, что воротнички нужно обязательно сложить сразу после глажки; больше не убегала на улицу играть со «вшивыми оборванцами-макаронниками», вместо этого наблюдая за Сэмюэлем, сидевшим в повозке, из окна отцовского кабинета на третьем этаже. Он по-прежнему оставлял мне газеты всякий раз, когда ему удавалось обхитрить миссис Пертрам. Я прочитывала их, легко определяя его любимые страницы по загнутым углам, и возвращала, туго скрутив и затолкав в бутылки из-под молока, предварительно выделив все лучшие и самые кровавые строки.
Уезжая, Сэмюэль всегда поднимал взгляд и долго смотрел в мое окно, чтобы я поняла, что он меня заметил, а потом махал мне рукой. Иногда, если мисс Вильда не смотрела и у меня случался приступ смелости, я касалась пальцами оконного стекла.
Большую часть времени я занималась спряжением латинских глаголов и арифметикой под присмотром нанятого учителя с бесцветным взглядом. Раз в неделю мистер Локк сам устраивал мне уроки, и я вынуждена была вежливо кивать, пока он читал мне лекции об акциях, о регулятивных советах, которые ничего не смыслили в своей работе, о том, как он в молодости учился в Англии, и о трех лучших разновидностях шотландского виски. С помощью старшей экономки я осваивала хорошие манеры и училась вежливо улыбаться всем гостям и клиентам, приезжавшим в особняк.
– Что за очаровательная крошка, – умилялись они. – И такая учтивая! – С этими словами меня гладили по голове, будто дрессированную болонку.
Иногда мне было так одиноко, что я боялась рассыпаться в прах и без следа рассеяться по свету под дуновением ветерка.
Иногда мне казалось, будто я экспонат в коллекции мистера Локка с табличкой: «Январри Сколлер, 57 дюймов, бронза; назначение неизвестно».
Поэтому, когда он предложил поехать с ним в Лондон – при условии выполнения всех его требований как Божьих заповедей, – я с таким воодушевлением ответила «Да!», что даже мистер Стерлинг вздрогнул.
Действие доброй половины моих любимых рассказов и низкосортных романов разворачивалось в Лондоне, поэтому я знала, что меня ждет: темные туманные улицы, по которым бродят оборванцы и злодеи в шляпах-котелках; здания, покрытые пятнами копоти и нависающие над тобой во всем своем мрачном великолепии; безмолвные ряды серых домов. Смесь «Оливера Твиста» с рассказами о Джеке-потрошителе и щепоткой «Сары Кру».
Может, какие-то районы Лондона и впрямь так выглядели, но город, который я увидела в тысяча девятьсот третьем году, оказался почти полной противоположностью моих ожиданий: шумный, яркий и многолюдный. Едва мы сошли с поезда Лондонской и Северо-Западной железной дороги на вокзале Юстон, нас чуть не затоптала группа школьников в одинаковых темно-синих костюмчиках; человек в изумрудном тюрбане вежливо поклонился, проходя мимо; темнокожее семейство громко спорило о чем-то на своем языке; красный с золотом плакат рекламировал «Настоящий людской зоопарк доктора Гудфеллоу: пигмеи, зулусские воины, вожди индейцев и рабыни с востока!».
– Мы и так в людском зоопарке, черт возьми, – проворчал Локк и отправил мистера Стерлинга поймать нам такси, чтобы отправиться напрямую в главный офис Королевской каучуковой компании. Носильщики затолкали багаж мистера Локка в такси, а потом мы с мистером Стерлингом подняли все чемоданы по мраморным ступенькам, ведущим в здание.
Мистер Локк и мистер Стерлинг исчезли в полутемных коридорах в сопровождении важных с виду людей в черных костюмах, а мне велели сидеть в вестибюле на стуле с узкой спинкой, никому не мешать, не шуметь и ничего не трогать.
Какое-то время я изучала фреску на противоположной стене. Она изображала африканца, преклонившего колени и вручающего Британии корзину с каучуковой лозой. На лице африканца застыло угодливое и в то же время мечтательное выражение.
Интересно, подумала я, считаются ли африканцы цветными в Лондоне – и считаюсь ли здесь цветной я. От этой мысли по моему телу пробежала дрожь: о, как же мне хотелось стать частью какой-то большой общности, знать свое место и не притягивать любопытных взглядов. Как выяснилось, быть «совершенно уникальным экземпляром» довольно одиноко.
Одна секретарша смотрела на меня с напряженным прищуром. Этот типаж всем знаком: невысокая белокожая дама с тонкими губами, которая, судя по всему, всю жизнь только и ждет шанса ударить кого-нибудь линейкой по рукам. Я решила не давать ей такой возможности. Подскочив, я притворилась, будто услышала, что меня зовет мистер Локк, и побежала по коридору в ту сторону, куда ушел он.
Маслянистый свет лампы вытекал сквозь щелочку слегка приоткрытой двери, а дубовые панели вдоль стен жадно ловили мужские голоса и отражали их тихим эхом. Я подкралась поближе и заглянула внутрь: вокруг длинного стола, на котором мистер Локк разложил багаж, стояли восемь или девять усатых мужчин. Черные ящички были открыты, повсюду валялись мятые газеты и солома. Сам Локк стоял во главе стола и держал что-то в руках, но я не видела, что именно.
– Поистине ценная находка, господа, привезена из Сиама. Внутри, как мне сообщили, находится порошок из чешуи… Весьма мощного…
Присутствующие внимали ему с почти непристойным энтузиазмом. Казалось, мистер Локк притягивал их к себе, будто магнит. Мне почудилось в них что-то странное, какая-то общая неправильность, словно это были не люди, а какие-то иные существа, втиснутые в черные сюртуки.
Я поняла, что один из этих господ мне знаком. Я видела его на вечеринке в честь ежегодного собрания Общества в прошлом июле. Он все время держался где-то с краю и осматривал гостиную бегающими желтоватыми глазами. Это был суетливый человечек с лицом, похожим на мордочку хорька, и такими ярко-рыжими волосами, что даже чудесная краска для волос от мисс Валентайн не смогла бы воспроизвести этот цвет. Он, как и все остальные, внимал мистеру Локку, подавшись чуть вперед, но потом его ноздри вдруг раздулись, как у собаки, которая уловила неприятный ей запах.
Разумеется, я знаю, что люди неспособны учуять по запаху непослушных девочек, которые подглядывают. Да и что бы мне сделали – я ведь просто подошла посмотреть? Но было в этом собрании что-то секретное, даже запретное, а рыжеволосый человек запрокинул голову, будто и впрямь пытался поймать запах и отследить его…
Я отскочила от двери и вернулась на свой стул в вестибюле. Следующий час я просидела, аккуратно скрестив ноги, рассматривая плитку на полу и старательно не обращая внимания на недовольные вздохи и пыхтение секретарши.
Девятилетние дети многого не знают, но они вовсе не глупы. Я и раньше догадывалась, что не все находки моего отца остаются в особняке Локка. Судя по всему, некоторые из них переправляли через Атлантику и распродавали на закрытых аукционах в душных залах для заседаний. Я представила, как какая-нибудь несчастная глиняная табличка или манускрипт, украденные из родной земли, отправляются кружить по миру, сиротливые и одинокие, лишь затем, чтобы в итоге оказаться в музейной витрине, где на них будут глазеть люди, неспособные их прочесть. Потом я напомнила себе, что в особняке все равно происходит то же самое, и разве сам мистер Локк не говорил, мол, оставлять возможности нереализованными – это проявление «преступной трусости»?
Я подумала и решила: о некоторых вещах лучше молчать, если хочешь оставаться хорошей девочкой.
Я не сказала ни слова ни мистеру Локку, ни мистеру Стерлингу, когда они снова вышли в вестибюль, и потом, по пути в отель, и даже когда мистер Локк вдруг заявил, что хочет пройтись по магазинам, и велел водителю такси ехать в район Найтсбридж.