Десять тысяч дверей

Во всем этом Ларсоны совершенно не отличались от своих соседей. Сомневаюсь, что до меня какой-нибудь биограф, хроникер или даже местный журналист хотя бы раз упомянул их имена в печатном тексте. Во время написания этой книги я попытался взять несколько интервью, но на меня смотрели с недоверием, и разговор не задавался. Это было все равно что допрашивать скворца или белохвостого оленя.

Но у Ларсонов имелась одна необычная особенность: к моменту, когда родилась Аделаида Ли, все оставшиеся в живых члены семьи были женского пола. По причине невезения, сердечной недостаточности и простой трусости их мужья и сыновья оставили на произвол судьбы нескольких женщин с волевыми подбородками, которые с виду так походили друг на друга, что вполне могли быть одной и той же женщиной в разные периоды жизни.

Ли Ларсон ушел последним. С присущей ему несвоевременностью он отправился на юг вступать в ополчение лишь тогда, когда Конфедерация уже была на последнем издыхании. Его молодая жена – бесцветная девушка из соседнего округа – осталась на ферме ждать новостей. Новости не пришли. Вместо них семнадцать недель спустя, в ночи, объявился сам Ли Ларсон в потрепанной форме и с кусочком свинца в левой ягодице. Через четыре дня он снова ушел, направляясь на запад с затравленным выражением на лице. Но этих дней хватило, чтобы зачать жене ребенка.

Аделаиде Ли было три года, когда ее мать не смогла больше противостоять чахотке и меланхолии и окончательно угасла. С тех пор девочку воспитывали бабушка и четыре тетки.

Так и получилось, что Аделаида Ли родилась в горе и бедности, а выросла в невежестве и одиночестве. Пусть эта история о низком происхождении наглядно продемонстрирует: то, откуда человек начинает, необязательно предопределяет то, каков будет конец его истории. Аделаида Ли с возрастом не превратилась в еще одну типичную бледную женщину из рода Ларсонов[4]. Она стала совершенно иным существом, таким сияющим, диким и необузданным, что ей оказалось мало места в одном мире и она была вынуждена найти другие миры.

Имя Аделаида – очаровательное женственное имя, доставшееся ей в наследство от прапрабабки с французско-немецкими корнями, такой же бес цветной и полупрозрачной, как мать самой Аделаиды, – было обречено изначально. Не потому, что сама девочка имела что-то против; просто это имя скатывалось с нее, как вода с жестяной кровли. Оно подошло бы хрупкой девочке, которая читает молитвы перед сном, держит одежду в чистоте и смиренно опускает взгляд, когда с ней говорят старшие. Это имя совершенно не годилось для тощей, неряшливой дикарки, которая теперь жила в доме Ларсонов, словно пленный во вражеском лагере.

К пятому дню рождения все в доме, кроме тетушки Лиззи, которую никакая сила не могла бы заставить изменить своим привычкам, признали поражение и стали называть девочку Ади. Это имя звучало короче и жестче и намного лучше подходило для окриков и упреков. В итоге оно к ней прицепилось, хотя упреки продолжали пролетать мимо ушей.

Ади провела все детство, исследуя семейные семь акров вдоль и поперек, как будто уронила в траве что-то ценное и надеялась отыскать. Или, скорее, как собака, которая рвется с короткого поводка. Она знала эту землю так, как может знать только ребенок. Она изучила ее в мельчайших подробностях и в буйстве воображения – немногие взрослые на это способны. Она знала, в каком месте молния попала в платан, образовав укромную расщелину, и где бледные шляпки грибов образуют «ведьмины кольца», и где на ручье можно увидеть, как блестит под водой «золото дураков» – блестящий минерал пирит.

Особенно хорошо она изучила каждую доску и балку в полуразрушенном доме, стоявшем на узкой полоске сенокоса, которая раньше принадлежала другому семейству, на дальней окраине фермы. Когда Ларсоны купили ферму, дом уже стоял заброшенным и продолжал разваливаться в последующие годы, оседая в землю, как некое доисторическое существо, увязшее в яме с дегтем. Но для Ади он мог стать чем угодно: старым замком, фортом разведчиков, пиратской обителью или логовом ведьмы.

Поскольку дом стоял на их участке, бабка и тетушки не запрещали ей играть в нем. Но всякий раз, когда она возвращалась, пропахшая сосновой смолой и трухой, они обращали на нее пристальные взгляды, пугали страшилками про старый дом («Там живут призраки, знаешь ли, это всем известно»!) и предупреждали о том, какая судьба грозит любителям бродить невесть где.

– Твой отец любил бродить, – мрачно кивала бабушка, – и глянь, как все обернулось.

Ади постоянно слышала напоминания о судьбе отца: брошенная жена, дочь-сирота, и все из-за того, что ему не сиделось смирно. Но на девочку такие предупреждения не действовали. Да, отец бросил их, в этом не было сомнений, но зато ему довелось увидеть любовь, войну и, может, какой-то иной, пьянящий мир за пределами фермы. За такое приключение не жаль заплатить любую цену.

(Подозреваю, что жизнь Ли Ларсона определялась скорее импульсивностью и трусостью, чем страстью к приключениям, но всякой дочери необходимо видеть хоть что-то хорошее в отце. Особенно если его нет рядом.)

Временами Ади отправлялась бродить с определенной целью, например, она спряталась в поезде Центральной железной дороги Иллинойса и успела доехать до Падуки, прежде чем ее поймал контролер; а иногда она двигалась вперед ради самого процесса движения, как птицы. Ади целыми днями бродила по берегу реки, глядя на проходившие мимо суда в клубах пара. Порой она воображала себя членом экипажа, который стоит на палубе, опираясь на леер; но чаще представляла, что сама стала пароходом, созданным для того, чтобы прибывать куда-то и снова отправляться в путь.

Если бы мы отметили на карте ее детские экспедиции, представили ее открытия и цели в топографической форме и прочертили ее извилистый путь между ними, мы бы увидели девочку, которая пытается пройти лабиринт изнутри наружу; минотавра, который пытается выбраться на свободу.

К пятнадцати годам это хождение по кругу начало сводить ее с ума, а однообразие навевало тоску. Может, в итоге она бы замкнулась в себе, сломленная тяжестью окружавшего ее невидимого лабиринта, но ее спасло одно событие, настолько странное, что обычной жизни ей стало недостаточно: Ади убедилась в существовании сверхъестественного, встретив призрака на заброшенном сенокосе.

Это случилось ранней осенью, когда высокие травы в поле выгорели до рыжевато-розового оттенка, а карканье ворон отчетливо разносилось в прозрачном воздухе. Ади по-прежнему часто заглядывала в старый дом на окраине фермы, хотя и выросла из своих игр. В день встречи с призраком Ади намеревалась пролезть вверх по печной трубе и выбраться на крышу, чтобы полюбоваться беспорядочным полетом скворцов.

Подходя к полуразрушенному дому, она заметила какую-то темную фигуру и остановилась. Вне всякого сомнения, тетушки велели бы ей тут же развернуться и поспешить домой. Эта фигура могла быть либо незнакомцем – а встреч с незнакомцами следовало избегать любой ценой, – либо привидением, и это ничуть не лучше незнакомца.

Но Ади почувствовала, что ее тянет вперед, как стрелку компаса на север.

– Эй, там! – окликнула она.

Силуэт шевельнулся. Тонкий и длинный, он казался мальчишеским даже с большого расстояния. Незнакомец прокричал что-то в ответ, но слова прозвучали неразборчиво.

– Простите, что? – снова крикнула Ади, ведь хорошие манеры важны даже при общении с незнакомцами и призраками. В ответ ей раздалась еще одна цепочка бессмысленных звуков.

Теперь Ади подошла уже достаточно близко, чтобы разглядеть его как следует. Возможно, ей все же стоило развернуться и побежать домой: кожа незнакомца оказалась густого красновато-черного оттенка, которому Ади не могла подобрать название.

Семейство Ларсонов обходилось без подписки на газеты, поскольку все нужные новости они узнавали в церкви, но иногда Ади удавалось стянуть чужие, уже прочитанные выпуски. Следовательно, она усвоила, что чернокожие незнакомцы опасны: видела статьи с описаниями их преступлений и рисунки, изображающие их тягу к невинным белым женщинам. На этих картинках мужчины напоминали чудовищ в рваных лохмотьях, с волосатыми руками и дурацкими выражениями лиц. Но мальчик, стоявший в поле, был не похож на рисунки в газетах: совсем юный – ровесник Ади или даже чуть младше, – длинноногий, с гладкой кожей. Его одежда представляла собой странную конструкцию из сукна, обернутого и задрапированного вокруг него, ниспадающего замысловатыми складками. Казалось, он стянул где-то корабельный парус и замотался в него. Черты его лица были тонкими и изящными, а глаза – ясными и темными.

Незнакомец снова заговорил. Теперь набор длинных слов звучал почти как вопросы. Наверное, это какой-то адский диалект, известный лишь демонам и призракам. Потом его слова вдруг изменились, будто щелкнул рычажок, и наполнились знакомыми звуками.

– Простите, госпожа, вы меня слышите? – Его акцент был ужасно странным, но голос звучал мягко, даже ласково, как будто он боялся спугнуть ее.

В это мгновение Ади решила, что тетя Лиззи права: газеты не стоят бумаги, на которой напечатаны. Этот завернутый в простыню мальчик с испуганным взглядом и ласковым голосом не мог представлять для нее угрозы.

– Я тебя понимаю, – ответила она.

Незнакомец подошел ближе, с сомнением и изумлением глядя на нее. Он погладил колоски и как будто удивился тому, как они покалывали кожу. Потом его рука поднялась выше. Бледная ладонь коснулась щеки Ади. Оба вздрогнули, как будто ни один из них не ожидал, что второй окажется осязаем.

Мягкость его голоса, искренность удивления, хрупкость тонких рук с длинными пальцами убедили Ади, что ей нечего опасаться.

– Кто ты? Откуда ты взялся?

Если это и был призрак, то какой-то потерянный и нерешительный.

Незнакомец помедлил, словно искал нужные слова на дальней полке в пыльной кладовой.

– Я… из другого места. Не отсюда. Я пришел через дверь в стене. – Он показал на полуразрушенный дом с просевшей входной дверью, которая давным-давно застряла в проеме, и Ади всегда забиралась в дом через окно. Теперь же дверь была приоткрыта. В узкую щель как раз мог бы пролезть худенький мальчишка.

Ади была достаточно разумной девочкой, чтобы понимать: с незнакомыми, завернутыми в простыню мальчишками, которые пробираются к тебе на ферму, утверждая, что попали сюда из другого места, нужно вести себя поосторожнее. Он либо сошел с ума, либо врал, и, так или иначе, тратить на него время не стоило. Однако при звуке его голоса у нее в груди вздрогнуло что-то, опасно напоминающее надежду. Надежду на то, что все это – правда.

– Ладно. – Она отступила на пару шагов и развернула над жесткими стеблями травы свое фланелевое покрывало, красно-белой расцветкой похожее на цирковой шатер. Ади примяла его и села, указывая на место рядом с собой.

Мальчик снова посмотрел на нее с очаровательным удивлением, потирая голые руки в попытке прогнать осеннюю прохладу.

– Видать, у вас в другом месте намного теплее, а? Вот, возьми. – Ади сняла с себя грубое холщовое пальтишко, которое столько раз переходило из поколения в поколение, что давно потеряло цвет и форму, и вручила его мальчику.

Тот натянул рукава на руки, будто зверек, которому зачем-то предложили надеть вторую шкуру. Ади была уверена, что он впервые в жизни видит пальто, и в то же время не понимала, как это возможно.

– Ну же, призрак, садись и рассказывай. Расскажи мне про это другое место.

Мальчик уставился на нее.

Я позволю себе небольшое отступление и опишу эту сцену с точки зрения самого мальчика. Только что он находился в месте, совершенно непохожем на заброшенный сенокос, где теперь оказался. Еще не успев привыкнуть к незнакомому солнцу, он увидел девушку, подобных которой не встречал никогда в жизни. Она подошла к нему широким шагом; ее платье с темными пуговицами шуршало, задевая траву, а спутанные волосы цвета озимой пшеницы покрывала широкополая шляпа. И теперь эта девушка сидела у его ног и смотрела снизу вверх ясными, немного озорными глазами, и он был готов сделать все, о чем бы она ни попросила.

Поэтому мальчик сел рядом и рассказал ей о другом месте.

Другое место было царством морской соли и ветра. Город, или даже страна, или даже мир (он пока еще не очень точно подбирал слова), где люди жили в каменных домах и носили длинные белые одежды. Мирный город, богатеющий благодаря торговле на побережье и славящийся словесным мастерством.

– У вас в городе много писателей? – Она произнесла слово, которое было ему незнакомо. – Ну, людей, которые пишут книги. Такие длинные скучные штуки про несуществующих людей.

На лице мальчика отразилось выражение глубочайшей сосредоточенности.

– Нет, нет. Слова.

Спотыкаясь в каждом предложении, он снова попытался объяснить природу написанного слова и мироустройства, относительную густоту чернил и крови, важность языков и их тщательного изучения. Но, учитывая его ограниченный словарный запас и ее склонность то и дело заливаться смехом, далеко они не продвинулись. В итоге он сдался и сам начал задавать вопросы о ее мире.

Она старалась отвечать как можно подробнее, но затворническая жизнь на ферме ограничивала ее знания. О ближайшем городе Ади знала совсем немного, а о мире в целом – только то, что почерпнула из двух лет обучения в школе, где все сидели в одном большом классе.

– У вас-то, наверное, все намного интереснее. Расскажи мне про океан. Ты умеешь ходить под парусом? Тебе много доводилось путешествовать?

Он начал рассказывать, она слушала, а тем временем на землю опускались сумерки, накрывая их, словно крыло огромной птицы. Ади заметила, что дневные звуки затихают и в воздухе разносятся ритмичные трели ночных птиц, и поняла, что ей давно пора домой, но не могла даже отвернуться. Она словно стала невесомой и парила в каком-то ином месте, где можно верить в призраков, волшебство, другие миры. И в этого мальчика, чьи руки быстро мелькали в полумраке.

– У нас дома никто не выглядит так, как ты. Куда делась твоя кожа? С тобой что-то случилось? Ты… Что… – Речь мальчика превратилась в череду восклицаний. Ади подозревала, что их можно перевести как «Что это, черт возьми, такое?» Он повертелся на месте, окидывая взглядом потемневшее поле.

– Это светлячки, призрак. Одни из последних в этом году. У вас по другую сторону двери таких нет?

– Светлячков? Нет. А для чего они?

– Ни для чего. Разве что для того, чтобы напомнить: уже темно и тебе здорово влетит, если живо не явишься домой. – Ади вздохнула. – Мне пора.

Мальчик уставился на вечерние звезды, которые сияли у них над головами, и в их ярком свете чудился немой укор. Еще одна цепочка слов, которую Ади без труда расшифровала:

– Мне тоже пора.

Он встретился с ней взглядом. Его темные глаза блестели.

– Но ты вернешься?

– Ох, черт, в воскресенье-то? После того, как я гуляла весь день допоздна? Мне повезет, если меня не запрут в сарае до самого Рождества.

Мальчик явно понял далеко не все в этом предложении, но продолжил настаивать, и в итоге они условились: через три дня они оба вернутся сюда.

– Я отведу тебя к себе, и ты поверишь.

– Как скажешь, призрак.

Мальчик улыбнулся. У него было такое окрыленное и восхищенное выражение лица, будто не было на свете ничего лучше, чем увидеться с ней в этом поле через три дня. Ади почувствовала, что ей ничего не остается, кроме как поцеловать его. Поцелуй вышел неловким – короткое прикосновение, к тому же она едва не промахнулась мимо его губ. Но после этого их сердца внезапно забились чаще, кожу начало приятно покалывать, а руки задрожали – пожалуй, это оказалась не самая плохая попытка.

Ади упорхнула в вихре из юбки и красного одеяла, а мальчик лишь через несколько минут вспомнил, где он находится и куда должен идти.

Дома Мама Ларсон встретила Ади тирадой о судьбе девочек, которые шляются по улицам допоздна, и о том, как она напугала и растревожила своих тетушек (тут тетя Лиззи встряла, чтобы заметить, мол, сама она только злилась, а не тревожилась, так что пускай Мама Ларсон говорит за себя), и о неизбежном упадке женственности в стране.

– И где же твое пальто, глупое дитя?

Ади задумалась.

– В другом месте, – наконец ответила она и вспорхнула по лестнице.

Как выяснилось, вытерпеть еженедельный воскресный ритуал посещения церкви несколько проще, если хранишь прекрасный и невероятный секрет, который сияет у тебя внутри, словно фонарь. Жители городка – точнее не столько городка, сколько таких же далеких и отрезанных от мира ферм, как хозяйство Ларсонов, – собиравшиеся вместе только на аукционы, похороны и службы, прошаркали к своим скамьям с теми же унылыми выражениями лиц, что и каждую неделю, и Ади почувствовала: на этот раз она приятно отличается от всех них. Проповедь, которую читал пастор Макдауэл, обтекала ее, как речная вода камень.

Семейство Ларсонов всегда сидело на третьем ряду с конца, поскольку Мама Ларсон считала, что сидеть впереди сродни высокомерию, а совсем уж сзади – невежливости. А еще всем им нравилось испытывать чувство собственного превосходства, видя, как опоздавшие прихожане протискиваются в церковь и садятся на последний ряд, стыдливо понурив головы. В это воскресенье последний ряд занимали краснолицые представители семейства Булеров и мальчишка Хэнсон, которому было уже за сорок, но его продолжали называть мальчишкой, потому что на войне он растерял последние мозги. Но в самом конце проповеди – это стало понять по тому, что пастор заговорил громче и принялся потеть еще обильнее, – какой-то незнакомец вошел в церковь и присел на второй с конца ряд.

Ади мало знала о внешнем мире, но с уверенностью могла сказать – этот человек явился оттуда. Все в нем говорило о любви к четкости и порядку. Его шерстяное пальто было короткого и строгого кроя. Из-под него выглядывали черные отглаженные брюки. Седеющие усы были подстрижены с хирургической точностью. По церкви пронеслось едва слышное шуршание, когда все прихожане разом попытались незаметно оглянуться на незнакомца.

Служба закончилась, и люди обступили чужака. Некоторые из семейств, сидевших на первом ряду, взяли на себя смелость заговорить с ним и представиться. Они надеялись, он получил удовольствие от скромной службы (хотя Ади глубоко сомневалась, что пастор Макдауэл стремился доставить кому-то удовольствие), и спрашивали, по каким делам он приехал в эти края. Может, у него тут родня? Или он занимается торговлей на реке?

– Благодарю вас, господа, но нет, речные суда меня не интересуют. Должен признаться, меня больше привлекает земля, и я присматриваю себе участок. – Его голос разнесся над головами прихожан, звучный, слегка гнусавый, с неместным акцентом. Мама Ларсон, стоявшая рядом с Ади, тихо фыркнула. Под церковной крышей не положено было повышать голос.

– В Мейфилде я услышал, что где-то здесь есть недорогой участок – говорят, там водятся привидения и он стоит заброшенный, – поэтому я решил воспользоваться возможностью обратиться к вам, гос пода.

По толпе прокатилась зыбь, и все отстранились от незнакомца. Вероятно, подумала Ади, им не очень понравилось, что северянин из большого города вломился в их церковь, желая уговорить кого-нибудь продать землю по дешевке. Они жили недостаточно далеко на юге, чтобы своими глазами повидать спекулянтов, но были знакомы с ними по уродливым картинкам в воскресных газетах и умели их распознать. Судя по тону их приглушенных ответов, Ади догадалась: они не хотят ничего продавать («Нет, сэр, здесь никаких участков нет, поищите в другом месте»).

Толпа начала рассасываться, и Ади побрела вслед за тетушками к проходу. Невозмутимый незнакомец продолжал улыбаться всем с благожелательной снисходительностью. Ади остановилась.

– У нас на ферме есть дом, всем известно, что там полно призраков, – одного я как раз вчера видела. Но участок не продается, – заявила она.

Ади сама не знала, зачем сказала это. Разве что ей хотелось сбить с незнакомца спесь и доказать: они не какие-нибудь нищие деревенские невежды, готовые продать участок за полцены из-за глупых суеверий. И еще, пожалуй, виновато было любопытство: ее влекли необычность этого человека и его принадлежность к внешнему миру.

– О, неужели. – Незнакомец улыбнулся, видимо, полагая, что это придает ему очарования, и наклонился поближе к ней. – В таком случае позвольте мне проводить вас к выходу. – Рука Ади оказалась в плену у незнакомца, а ноги вынуждены были поспевать за его шагами. Тетушки уже вышли на улицу и наверняка стояли у входа, обмахиваясь и сплетничая. – И какова же природа этих призраков? Что именно вы видели?

Но Ади уже потеряла всякое желание говорить. Она высвободила руку, пожала плечами с угрюмым видом, присущим подросткам, и ушла бы, так и не ответив, однако в последний момент встретилась с незнакомцем взглядом. Его глаза цветом напоминали луну или серебряную монету – неописуемо холодные, но в то же время влекущие, будто те обладали собственной силой притяжения.

Даже много лет спустя, лежа рядом со мной в теплых лучах вечернего солнца, Ади слегка вздрогнула, описывая этот взгляд.

– Расскажите мне все, – выдохнул незнакомец.

И Ади рассказала.

– Ну, я просто пошла к старому дому без особой цели, а там стоял мальчик-призрак. По крайней мере, так я думала поначалу, потому что он был чернокожий, в странной одежде и говорил тоже странно. Но оказалось, он вовсе не из ада. Не знаю точно, откуда именно он явился, но пришел он через дверь старого дома. И я рада, что он пришел. Он мне понравился, его руки… – Она резко закрыла рот, отшатнувшись и тяжело дыша.

Не слишком очаровательная улыбка снова сверкнула на лице незнакомца, когда он заговорил, только теперь в ней появилось что-то хищное.

– Спасибо вам большое, мисс?..

– Аделаида Ли Ларсон. – Она сглотнула, потом заморгала. – Прошу прощения, сэр, меня зовут тетушки.

Ади выбежала в дверь церкви, не оглядываясь на незнакомца в строгом костюме, но затылком чувствуя его взгляд – холодный, как десятицентовые монетки.

Поскольку ее тетушки отличались мягкосердечием, Ади всегда наказывали одинаково: на ближайшие два дня ей запретили покидать комнату на чердаке, в которой спало все семейство (кроме Мамы Ларсон, которая не столько спала, сколько дремала, пристроившись где-нибудь на первом этаже). Ади переносила свое заключение с большим трудом – все это время тетушкам приходилось терпеть топот и грохот над головой, будто в их доме поселилось крайне гнусное привидение, – но без особого сопротивления. Она решила, что следует усыпить бдительность родных, чтобы вечером третьего дня было проще вылезти через окно и спуститься по лозе жимолости.

В понедельник ей вручили корзину свежевыстиранного белья, которое нужно было сложить, и несколько стопок рваного исподнего для штопки, поскольку тетушка Лиззи считала, что пролежать в кровати целый день – это скорее награда, чем наказание, и грозилась, мол, завтра сбежит сама, чтобы ее тоже заперли наверху и дали ей отдохнуть. В обед до чердака начали доноситься ароматы жареного бекона и бобов. Ади уронила на пол Библию, требуя таким образом свою порцию.

Но никто из тетушек не пришел. Внизу прозвучал властный стук в дверь, за которым последовало изум ленное молчание пяти женщин, настолько не привыкших к посетителям, что они толком и не знали, как нужно поступать, когда к тебе в дверь стучатся. Затем раздались смущенный скрип отодвигаемого стула и шарканье, а потом звук открывающейся двери. Ади легла на пол и прижалась ухом к сосновым доскам.

Она ничего не расслышала, кроме низкого, чуждого звучания мужского голоса на кухне, вокруг которого поднимались и опадали, словно стая испуганных водоплавающих, голоса пяти женщин. Один раз до чердака донесся смех, густой, гулкий и будто хорошо отрепетированный. Ади вспомнила человека из большого города, пришедшего в церковь, и ей показалось, что вокруг сгустилась странная тьма, словно над горизонтом повис страх перед чем-то безымянным.

Гость ушел, дверь закрылась, и щебет тетушек перерос в нечто похожее на кудахтанье.

Прошел час или даже больше, прежде чем тетя Лиззи принесла на чердак тарелку остывших бобов.

– Кто это приходил? – спросила Ади. Она все еще лежала на полу, обездвиженная смесью усталости и тревоги.

– Не твое дело, любопытная ты наша. Просто нам принесли хорошие новости. – Лиззи сказала это с самодовольным видом, как человек, который скрывает какой-то огромный сюрприз. Будь это любая другая из ее тетушек, Ади, возможно, выпытала бы у нее побольше сведений, однако тетя Лиззи была подобна скале, с той разницей, что скала не высечет тебя за дерзость. Ади перевернулась на спину и уставилась на солнечные пятна, лежавшие на потолочных перекрытиях. Она задумалась о том, как может выглядеть солнце где-то в другом месте, в ином мире – и есть ли они на самом деле, эти иные миры. Рассказы юного призрака уже начали блекнуть и стираться из памяти.