Резюме на небеса, или Жизнеописание и поучительные истории Гоши Рябинина

Калитка хлопнула! Паника! Мама, мамочка с работы идет! Куда? Скорей! Куда? В большую комнату! Под стол посреди комнаты, под бахрому скатерти!!! Погрозив пальцем бабушке Марине, что бы помалкивала, я нырнул под стол.

– «А где же мой Горик? Где же мой сыночек? Мама, (это она к бабушке) ты не видела Горика? Я за ним так соскучилась, а он меня не встретил. А я ему гостинец принесла. Где же он делся? Пойду, наверное, отдам гостинец Вовке Рыжкову…»

Ну нет, только не Вовке. Вовка – сосед со второго этажа. Он дразнится и задирается вечно. Он старше на год и задается… Он – враг!

А мама повернулась и вправду пошла на двор… Да как же…, да я же нарочно спрятался! Я выскочил из-под стола – мамаааа! Мне было очень сильно обидно на маму и досадно на себя. Мама тоже шутила, но я тогда еще не улавливал чужих шуток. Почему-то, я этот случай запомнил. Нельзя пересиживать под столом лишку (и вообще перебарщивать с шутками), иначе можешь остаться в дураках. Мне тогда было, думаю, чуть больше двух.

Я стою у калитки нашего дома на улице Шмидта. На нашей улице три одинаковых двухэтажных дома. Самые первые кооперативные дома. Их построили перед войной. В двух из них по четыре хозяина и, соответственно, четыре квартиры, а в одном, по соседству с нашим, один хозяин всего дома, дедушка Петя – он кузнец. В трех квартирах живут он с бабушкой Марьей Ивановной и все его немаленькое семейство (дочери с семьями), а в одной квартиранты. В моем доме было тоже четыре квартиры, и в нашей был хозяином мой дедушка Яша, но я его не запомнил – он умер не так давно и остались здесь жить: бабушка Марина, моя мама Шура, тетя Тоня и двоюродная сестра Ира. У меня был еще дядя Жора. Командир экипажа тяжелого бомбардировщика, погибший в первые дни войны. Вот в честь него меня и нарекли таким мужественным именем. Я родился в марте 1945 года. Мой отец не вернулся с фронта, но так как они с мамой не были расписаны, я ношу дедушкину фамилию.

Мне здесь около трех или чуть больше. Со двора не разрешает выходить бабушка. Мама работает в канцелярии тюрьмы, это не далеко – на улице Чичерина. Она как-то брала меня с собой на работу. В кабинете было не интересно: бумаги, счеты, дядька в очках, еще одна очкастая тетка и графин. Зато во дворе была кочегарка и я видел в открытые ворота как гудели печи огнем и чумазый кочегар подмигнул мне и свистнул в два пальца. Наверно хотел повеселить, но было жутковато.

Я так стоял у ворот, потому что не с кем было играть. Вовка не выходил и я потихоньку, что бы не волновать бабушку, вышел на улицу. Напротив была больница «Санстанция» и иногда туда заезжали кареты скорой помощи. Изредка проезжали старые дребезжащие грузовые машины, а, в основном, по мощенной булыжником дороге тарахтели бочки «золоторей». Сразу за больницей был «Санобоз» и говновозы на конской тяге разъезжали туда-сюда весь день, наполняя улицу грохотом обитых железом колес и амбре.

Мне стало скучно и я хотел уже зайти во двор, когда из-за поворота зацокали копыта и показалась пролетка об одной лошадке. В пролетке сидели кучер и какая-то тетя… И вовсе не КАКАЯ-ТО ТЕТЯ, А МОЯ МАМА!!! Я затаил дыхание… МАМА, МАМОЧКА… Тарантас поравнялся с нашим домом и мама помахала мне рукой… МАМА НЕ ПОЗВАЛА И ДАЖЕ ПРОСТО НЕ ОСТАНОВИЛА ЛОШАДЬ!!! Она мне только помахала рукой и уехала…

Я не только запомнил этот ужас на всю жизнь, но даже сейчас, с разумом шестидесятипятилетнего, у меня что-то защемило в груди от ТОЙ обиды. Да, мама просто ехала по служебным делам, да, не было никакой возможности задержаться и прочая, как говорится, и прочая…

Тогда это была первая и наиболее сильная обида в жизни, но сейчас, благодаря моему новому присутствию, обида, как бы, растаяла с пониманием ситуации.

СТОП.

В мозгах, можно сказать, хлопнули створки и образовалась интересная мысль: а что это за фильма, в которой я переживаю как наяву свои воспоминания? Почему я не ощущаю своего тела и вокруг, как бы, вакуум? Со мной что-то случилась? Стоит, пожалуй, вникнуть…

Итак, я был с Таткой на даче, когда началась гроза. Я взял в руки трубку мобильного телефона, так как прозвучал звонок. Я нажал на кнопку соединения и… и что? И сразу же материализовался в прошлом. В своем прошлом. А материализовался так, что заново стал переживать (или проживать) собственную жизнь. С эмоциями, тактильными ощущениями и обонянием.

Вопрос – а ПОЧЕМУ? Ну нажал кнопку и нажал. Ничего, как говорится, военного. В инструкции на эксплуатацию телефона это узаконено, но именно вследствие этого нажатия, похоже, и случилось что-то неординарное.

Я к этому времени прочитал не мало книг в жанре альтернативных историй, «попаданцев» во времени, порталов в отечественную войну, акунинских отроков и прочее. Похоже, что я оказался сейчас в аналогичной ситуации.

И тут мозг как током ударило (удачная тавтология) – а не долбанула ли меня молния при соединении в мобильном телефоне!!! То есть, меня просто пошло убило??? Вернее, убил электрический разряд.

И чо?… не радостно как-то подумалось, надо полагать, что моя материализация в прошлое, не что иное как «вся его жизнь пронеслась в затухающем мозгу»??? Вот! – моя врожденная смышленость дала плод…

Но раз я еще не на небесах, значит какие-то биологические процессы в организме продолжаются. Во всяком случае, мозг мой еще не потух окончательно, следовательно, я пока более жив чем мертв.

Декарт изрек когда-то – «Cosito, ergo sum» – «Мыслю, следовательно существую», а «Dum spiro – spero», тоже знаменитая максима – «Пока дышу – надеюсь», уже не про меня, так как я уже тю-тю. По ту сторону не дышат ни разу…

Опять же, логически всплывает следующий, не менее оригинальный вопрос, – а почему это так?

А потому, незабвенный ты муж, отец, дед, брат и дядя в придачу, что Боженька посылает неразумным детям своим такой шанс как клиническая смерть! То есть, пограничное состояние, из которого – либо Бог даст и тебя вытащат, либо Он ничего не даст и через пяток минут, если врачи не врут о сроке пребывания на этом свете в режиме «ожидания» – спи спокойно!

Наталья при всем желании не сможет уложиться в пять минут с вызовом и ожиданием скорой помощи, так как телефон был один и, скорей всего, погиб, а соседей я что-то не видел в этот день…

Еще пришла на голову изящная такая версия – а что если это, то есть – «вся жизнь прошла перед глазами…», не что иное, как своеобразная хронологическая констатация фактов или, как сейчас выражаются, «резюме»? Вполне справедливая формулировка…

Вспомнился роман Стивена Кинга «11/22/63» о попытках американца, нашего современника, получившего возможность проникать в прошлое, спасти в Далласе в 1963 году Джона Кеннеди. Ему это удалось с третьей попытки, но история отомстила – страна США в романе превратилась в жалкую криминальную нищенку. В связи с этой историей, а так же с хрестоматийным «эффектом бабочки» из «И грянул гром» Рэя Бредбери – исправлять что-либо в своей судьбе категорически нельзя. Тем более приукрашивать. «Ибо нет ничего сокровенного, что не было бы узнано и тайного, что не стало бы явью» – от Матфея, гл. 10.

Что еще вспомнилось из Кинга – его герой пропадал в прошлом годами, тогда как в настоящем времени проходило только две минуты. Может и мне удастся за пять минут достичь, «листая жизнь свою», данного летального случая и успеть НЕ нажать на проклятую кнопку.

ИТАК, ЗАПУСКАЕМ ФИЛЬМУ ДАЛЬШЕ!

В тот же год мама отвела меня записывать в садик. Садик находился через четыре дома вниз по улице. Почему «вниз по улице»? Надо сказать, что улица Шмидта расположилась на одном из трех холмов города – от проспекта Карла Маркса до соединения с улицей Кооперативной (сейчас Савченко) и была, естественно, под хорошим уклоном. Мы, детвора, этим обстоятельством с великой радостью пользовались зимой, когда по утрамбованному машинами снегу на дороге, со свистом и гиканьем мчались вниз по улице – кто на санках, а большинство на самодельных тарантасах – человек по шесть в «обойме».

Изготовление тарантасов заслуживает обстоятельного повествования. Недалеко, на улице Флотской, был завод каких-то металлических изделий «Красный металлист». Перед его воротами на улице многотонной грудой лежали арматурные прутки, длинной метров до пятнадцати. У ворот, как водится, находилась проходная со сторожем. Это географическая справка.

Теперь технология. В поздний зимний вечер, группа, человек, как минимум, из трех, подкрадывалась к краю упомянутой груды противоположной сторожке, и тянула один пруток. Необходимое, для понимания невероятной сложности этого мероприятия, пояснение – прутки всегда бывали смерзшимися и закамуфлированными под сугроб. Пруток обязательно должен был быть гладким, так как лежали они вперемешку с рифлеными.

Для удачного вылова выбирался самый верхний, по идее не зажатый прут. Но, зачастую, случались зажимы – конец, вроде бы и сверху, а где-то в середине прут оказывался ушедшим в глубину. Так, чтобы найти свободный прутик и достать его, уходило иногда до часа. Процесс сопровождался, естественно, лязгом, пыхтеньем, задавленной руганью и, в итоге,… появлением сторожа.

Через время процесс возобновлялся. Выстраданный прутик, в диаметре до двадцати миллиметров, подвергался загибке на телеграфных, вернее, электрических столбах. Деревянные столбы тогда (да и сейчас встречаются), крепились на вкопанных металлических профилях или даже рельсах. На них вверху обязательно были крупные дырки. Вот в них-то, в эти отверстия, мы и протягивали прутки и всей бандой загибали. Вначале пополам, затем концы. Как сказано – помещалось на таком детище пацанского гения до пяти-шести человек. Благо машин тогда по вечерам было на пальцах сосчитать. Хотя прецеденты все же бывали – кое-кто залетал на санках под благоразумно затормозившую машину или при виде оной, все дружно переворачивались в сугроб.

Итак, мамочка повела оформлять меня в младшую группу. Сама пошла в здание к директору, а меня оставила во дворе при какой-то воспитательнице с играющими детишками. Я так быстро освоился, что кода мама вышла и стала забирать меня домой, закатил истерику. Я оказался весьма коллективным человеком и по жизни старался быть всегда в гуще адекватных мне людей.

Воспитательница успокоила маму и отправила домой одну. Я остался неоформленным, то есть, незаконно счастливым в своей группе. Воспитательницу звали Лидия Михайловна. Почти все детки из этой группы попали потом в один класс. Мы дружим и встречаемся до сих пор. Некоторых уже нет.

Сидим в туалетной комнате на горшках, нам по три года, вот: Анечка Познер, Ирочка Бондарева, Шурик Голованов, Петя Шаповал, Ленчик Шикин, Лиля Чистова – это те, кого я хорошо помню и дружен по сей день. Нам весело. Благословенно время, когда даже на горшках было весело. Вспоминается нянечка – Нина Семеновна, с большими теплыми всегда руками.

Раз в неделю нам на обед давали рыбий жир с соленым огурцом или, очень редко, но даже хлеб с икрой – красной или паюсной. Из-за скудного послевоенного рациона у многих деток и у меня, в частности, развивался рахит[3].

Красная икра нам нравилась, а черную мы называли цыганкой и плевались. Рыбий жир вообще только с зажатым носом принимали как лекарство. Помню, когда болел, то бабушка ходила под вечер в садик и приносила домой весь мой дневной пищевой ресурс в судках – супы или борщи, каши, котлетки, компоты или кисели. Сиротам, безотцовщине типа меня, выдавали на сезон новую обувь. Воспитатели и нянечки наши по душевности были просто родными людьми. Когда уже своих детей и внуков водил в различные садики, то невольно сравнивал и с тоской вспоминал наш милый «персонал».

Подготовка к утренникам, сами утренники, занятия по рисованию, лепка из глины, групповые чтения, игры во дворе. Сказку про Буратино впервые я услышал от Лидии Михайловны и она стала моей настольной книгой (мамочка постоянно читала) вплоть до «Тома Сойера».

Из всей этой счастливой поры подробности удалились во тьму извилин, но солнечные отблески щемящего позитива детства остались на всю жизнь.

Помню, что был постоянным генератором всех шкод и экстремальных проказ. На Шмидта у нас образовалась компашка из моих ровесников и соседей, они же садиковские однокашники – Ленчика Шикина, Шурки Голованова, Петьки Шаповала и меня, неугомонного Буратино. Петька и Ленчик жили в таких же домах как и я, а Шурик тоже рядом с моим домом, но в четырехэтажном – «учительском». Его папа был учителем.

В связи с Шуркиным домом отложилась в памяти история. Как-то его мама, по поводу, кажется Нового Года, устроила для нас четверых чаепитие. Я запомнил этаж и квартиру и по прошествии, наверное, полугода, решил навестить друга. С тайной надеждой снова попасть на сладкий стол. Хорошо запомнил как шел по улице и поднимался на четвертый этаж с маленькой табуреткой на голове… Зачем? – а что бы достать до кнопки звонка у дверей. Потом Шурика мама, увидев такое обстоятельное мое пришествие, тихо выпала в осадок от смеха и изрекла: – «Чтоб ты был здоров, байстрюк[4], ты от глупости не умрешь».

Как же она ошибалась. Я совершил в жизни несметное (так говорят о богатствах) количество глупых поступков. До сей поры, правда, не смертельных.

Вне садика мы лазали по заборам, проникали на соседские огороды, грызли все, что попадалось съестного: лук, морковку, зеленые фрукты…, если кто-то выносил из дома кусок чего-нибудь съестного – становились в очередь куснуть. Играли во всевозможные: прятки, салки, в стаканчики и под-стеночку пятаками, ножички, самопалы, карбидные мины, ляндрочки, рогатки… – это был мой тренинг и жизненная адаптация. У Леньки есть старший брат Толик, буквально на несколько лет постарше нас, но казавшийся мне тогда стариком из-за своей правильности и строгости. Он изредка раздавал нам с Ленькой подзатыльники для нашего движения в правильном направлении.

В сумерках уже, нас чумазых и голодных (за целый день маковой росинки…) загоняли, чуть ли не лозинами, по домам.

– Шурка, завтра выйдешь?

– Не знаю, папка ругается…

– А ты Ленька?

– Если я раньше выйду я тебя позову, а если ты – меня.

Однажды, нам тогда было лет по пять, мы играли на «развалке» – разрушенный бомбой в войну корпус во дворе больницы. Кто-то из нас обнаружил в самом низу, в подвале в замаскированной нише кирпичной кладки, тайник – тряпичный сверток, половину бутылки водки и бутылку пива. В свертке мы обнаружили пачку ассигнаций и настоящий финский нож с красивой цветной ручкой. Мы тогда впервые попробовали пиво. Нам не понравилось. Водку даже трогать не стали, деньги оставили, а финку забрал Петька, сказал, что спрячет. Будущий врач, он уже тогда думал о здоровье людей. Время на дворе стояло бандитское. Естественно, мы догадались чей это мог быть схорон и больше на эту «развалку» не ходили, от греха…

Так пролетало наше детство. На улице по соседству были и другие дети – кто старше, кто младше. Играли вместе в футбол, собирались где-нибудь на задворках и рассказывали страшные истории и детские анекдоты. С посторонними, случалось, дрались и отвоевывали свой кусок улицы. Помню, побитый как-то, нажаловался маме, на что получил жесткую отповедь – «Никогда не смей НИКОМУ жаловаться! Не хватает силенок дать сдачи, работай головой (договаривайся) или ногами (убегай), но никогда не унижайся!»

Вспомнилось, что в нашей компании никогда не было никакой агрессии и драк, Петька и Шурка могли, ни с того ни с сего, перестать разговаривать с нами, обходить нас с Ленькой стороной… В итоге оказывалось, что я или Ленька чем-то то ли не поделились, то ли что-то сказали обидное.

Иногда летом дядя Коля – Петькин папа водил нас всех на Днепр. Там и тогда я научился плавать. Просто, перебираясь гурьбой через очередную протоку на «Зеленом острове», где мне было «с головкой», а остальным по ноздри, не хотел отставать и проситься.

Накрыло

В ту безмятежную пору – мне было чуть больше шести, я научился и страстно полюбил читать. Дело было так. Я заболел корью и лежал изолированный в своей спальне под красным фонарем, т. к. могло быть осложнение глаз. Про саму болезнь я только и помню – маленькую свою комнатушку, заполненную красным светом днем и ночью, а также чувство убийственной несвободы и начинающейся клаустрофобии. Она, клаустрофобия, развивалась из года в год, так что, со временем, я в самолетах и поездах стал задыхаться. Без глотка крепкого допинга.

Целый день болел и ждал маму. По вечерам, после работы мама заходила ко мне с каким-нибудь гостинцем «от зайчика» и читала разные книжки-сказки. В тот раз она стала читать мне «Приключения Тома Сойера». Как сейчас помню первые строки: