Любовь в канун Миллениума

Гастроль

В тридцать с небольшим утраты даются нелегко. Весной у меня не приняли заумный спектакль. Я скрежетал зубами и вострил лыжи. Но подошел наш пухленький главный, Анатолий Яковлевич, обозначил отеческую улыбку и прогудел:

– Не спеши. Поедем на гастроли. Я дам тебе комедию-самоигралку, пригласишь «оленей», вывезут.

«Оленями» в труппе называли трех молодых, одаренных и независимых актеров.

…Первый день в чужом городе не снял напряжения. Редкая в наших краях чопорность, много зелени, соседство вычурных старинных этажей в три окна с убогой панельной архитектурой. И полное сознание, что ты не котируешься. Слова директора-распорядителя – доказательство тому:

– Жить будете в гостинице «Арена», не один, с залуженным Пришибовским.

Я открыл рот возразить, но распорядитель не любил коллизий и подтолкнул ко мне начищенного, припудренного подстарка, недавно перешедшего к нам из Одессы. Я побрел с ним под ручку, внимая его вступительной речи:

– Коллега, ты умеешь снисходить к человеческим слабостям? Да или нет? Так вот, я ночью выхожу. По два, бывает, по пяти раз. Мочевой пузырь. Не может же у человека быть все на уровне: и талант и мочевой пузырь. Так эти пуресы не хотят со мной поселяться. А я так тихо все проделываю – ты и не услышишь.

Про Лео Вениаминовича я успел узнать такое: переодеваясь в театральный костюм, он тщательно проверяет содержимое своего кошелька и передает его помощнице. Сигареты покупает поштучно – из экономии. В универмаге, выбрав покупку, просит отгородить его в уголке, спускает брюки и достает из нашитого на трусы кармана с крупной английской булавкой деньги. Комик он профессиональный, но, не приведи Бог, ему подадут реплику неточно – в гримуборной будет истерика.

– Я так тихо выйду и зайду, ты не будешь в претензии.

– Ладно. Я сплю аки безгрешный. Но уж если вы меня потревожите…

Устроились в небольшом чистом номере с желтыми стенами и рубиновыми искрами на шторах. Телефон, горячая вода, чего еще надо!

В первый вечер Лео Вениаминович разделся, снял майку, вытряхнул ее в приотворенную дверь на проходящего мимо жильца и лег на спину. Одеяло натянул под мышки, руки выпростал и сжал сусликами над грудью. Я уснул сразу. И спал, как обещал, без движения и храпа. Где-то за полночь, по- видимому, опасливо озираясь на меня, Лео Вениаминович выходил. Как он вел себя, можно только догадываться однако проделал все так тихо, что сам пришел в восторг и не стерпел, растолкал меня, что не так уж просто, и, сияя, спросил:

– Коллега! Ну, как я выходил?! Я даже тебя не разбудил.

Я не был в претензии…

Выйдя из ботанического сада, я чувствую себя одиноким: слишком красиво для рядового рабочего дня. Через короткое время войду в репетиционный зал. Т- образно стоят столы, снуют «олени» и занятые у меня «старики», ждут от меня чего-то. А я не горю желанием навязывать им не слишком веселую комедию. Надоело скользить по поверхности, когда рядом с тобой, вон за теми роскошными, оставленными для нас старыми господами окнами, мои современники недоедают, не любят друг друга, воруют. Вместо обнажения пошлости и глупости нашей жизни, повальной несправедливости я в который раз преподнесу зрителю рассиропленную, во всех инстанциях одобренную басенку, буду выжимать смех самыми непотребными трюками.

Я рад, что имею в резерве полчаса времени. Издали вижу крупную фотографическую рекламу. Наша прима Нина с полуобнаженной грудью и вытаращенными глазами. Два героя из комедии плаща и шпаги застыли в глубоком реверансе, шляпы с плюмажами на отлете. Частокол женских ног из оперетты дурного толка – я даже не припомню, из какого это спектакля. Репертуар у нас серьезный.

Под афишами стоят две девушки, обе в зеленых летних платьях различных тонов и покроев. У одной пышные каштановые волосы ниспадают на спину, другая прижимает ладони к губам. Изучают названия пьес и имена исполнителей. Пришибовский выходит из-за стенда с его изображением.

– Ты видишь, больше не нашли моих фотографий. Только в двух ролях. А я играю здесь в трех спектаклях.

– Ради Бога, не огорчайтесь. Пройдет два-три спектакля, и в городе только и будет разговоров, что про вас.

Заметив пристальный взгляд, которым я смерил девушек, Лео Вениаминович плутовато ухмыляется:

– Можешь разыграть красавиц. Я подслушал. Вон ту, рыжую, зовут Женей, а другую как-то странно, Це-це, Цецилия, что ли. Ты же молодой, подойди, подпусти тумана, пусть знают наших.

Я хочу пройти мимо. Он преграждает мне путь и, ласково теребя за плечи, подталкивает к девушкам. Сам исчезает так же лихо, как и появился.

– Доброе утро, девушки! Я хочу наняться к вам гидом.

– Вы из театра?

– Да, Женя.

– Что? – Она огорошенно вскинула густые и, в отличие от волос, не рыжие, а черные брови, засмеялась: зубы прелестные. – Вы за нами следили? Приятно, очень приятно.

– Да нет, я только подошел.

Ей можно дать двадцать лет. Чистый овал лица, не худенького, но с тонкой кожей, густые волосы венчиком встают надо лбом и спокойными волнами уходят за плечи. Большие голубые глаза с черными ресницами. Хороша у нее фигура! Тяжелые груди делают девушку старше своих лет, изящный изгиб талии и развитые бедра. Легкое платье играет под летним ветерком и переливается многими зелеными оттенками…

Рядом с Женей подруга, которую Пришибовский назвал Це-це, выглядит бледно: худая, излишне поджарая, с печальным выражением лица и раздражающей россыпью мелких родимых пятен на шее. Она не остановила на себе взгляд, и потому я настойчиво смотрю на нее.

– Не следил, но знаю, что вас зовут Це-це.

Женю донимает новый приступ смеха.

– Не лукавьте, следили вы за нами. И сейчас говорите неправду. Как же верить вашим словам о спектаклях, если вы с самого начала дурачите нас.

– Я послушный мальчик и не лгу. Не я выследил вас, а вон тот великолепный артист, что приближается к служебному входу. Он мне все о вас сообщил.

– Нехорошо подслушивать.

– Ему нет нужды подслушивать. Он гипнотизер. Он усыпил вас и выпытал все, что ему нужно. Вы и не заметили.

– Вот какие у вас артисты! – вставила Це-це не без иронии.

– А вы приходите на спектакли. Он, после поклона в конце, съедает зрителя. Любого, по желанию жертвы.

Жене нравится разговор, который и на разговор не походит. Она переводит взгляд с одного щита с фотографиями на другой и спрашивает, по-детски тыча пальцем в костюмированные фигуры:

– А этот принц чем занимается?

– Он околдовывает женщин с первого взгляда.

– А эта толстая старуха?

– Это – победительница республиканского конкурса на лучшую тещу.

– Послушайте, что у вас за театр!

– Приходите на спектакли, увидите.

– А вы, случайно, не зазывалой работаете?

– Скромный распространитель билетов, – я дурашливо кланяюсь. – Борзовик, с вашего позволения.

– О, теперь многое проясняется. Доставайте билеты, будем брать.

Мне очень нравится Женя. Я сознаю, что не по Сеньке шапка, но на всякий случай достаю пригласительный на две персоны, выпрошенный у администратора для горничной, протягиваю Цецилии, чтобы уравнять шансы девушек.

– Прошу. Сегодня открытие, все билеты проданы. Это на завтра.

– Сколько это стоит?

– Театр готов доплачивать таким очаровательным зрительницам.

Я хочу понравиться и нажимаю на педали со всей мочи. Чувствую, порох на сегодня кончается, поспешно прощаюсь.

– Жду завтра к девятнадцати.

Удаляюсь продуманно небрежной походкой, про себя заклинаю: придите, придите!

…Моя трактовка пьесы звучит странно. Главный говорил о комедии, а я вижу трагикомедию, скорее, драму. А юмор? Есть много юмора, он печален, как в жизни, – смех над собственным бессилием.

«Олени» ухмыляются. Они легки, современны, они не голодали, их любят режиссеры и женщины, больших потерь они еще не знают. Я говорю им, что скучно смотреть на персонаж, который весь сверху, пусть зритель больше догадывается о его переживаниях. Не надо разжевывать и подавать буквально и слова, и мысли, общепринятые, прописные истины уже изрядно надоели.

Сегодня я никого не могу убедить, чувствую себя опустошенным. Повторяется история с проваленной постановкой. Там я не сумел повести за собой, а может быть, кому-то выгодно было убедить меня, что я не смогу повести за собой.

Так проходит первая репетиция.

Так проходит и вторая.

Жду вечера, бреюсь, принимаю душ в гостиничном номере, наглаживаюсь.

– Коллега, как тебе девочки?

– Какие? – Я понимаю, о чем Лео Вениаминович, но притормаживаю.

– Мешегине! Можно подумать, что ты прихорашиваешься к Анатолию Яковлевичу.

– Ах, вы о вчерашних? Одна лучше другой.

– Ну, желаю успеха!

Он лежит поверх одеяла в одних трусах с нашитым карманом, нога на ногу. Он мыслит. На физиономии выразительная игра чувств.

– Как опытный ловелас, просвети меня, во что обойдется приглашение двух дамочек в ресторан?

Неожиданно. Собственно, в логике характера Пришибовского.

– По полторы сотни на душу.

Он резко, слишком резко для пятидесяти лет и его радикулита, садится.

– Ты с ума сошел! И ты позволяешь себе такое?

– Если вы позволите?..

– Стоп! На что намекаешь? Не собираешься ли ты угощать на одолженные тугрики?

– Лучше не идти?

– Нет, нет. Ты иди, ты же молодой. Славные семиточки!

Однако коллега отворачивается к стенке, не желая участвовать в эдаком неразумном расточительстве.

Четверть седьмого пополудни. Жду, прячусь за рекламными щитами, за витражами фойе, неудобно перед своими.

Женя подходит одна. Платье – накидка из вишневого шелка. Она старше двадцати лет, величава и недоступна. От этого я внутренне отстраняюсь, чуждаюсь ее. Встречный ветерок приподнимает крылатку, показывает обтянутые таким же шелком груди. Они большие, и мне хочется, чтобы это мне не нравилось, раздосадовало меня. Ну ее к лешему!

Она не ищет меня взглядом, она идет прямо на щит, у которого я пригорюнился, непоколебимо уверенная, что ее ждут со вчерашнего дня.

– Добрый вечер! – произносит она, вздохнув, словно после стометровки, и едва заметно закатив глаза.

– Вы так спешили…

– Я спешила извиниться. Циля не может сегодня. У нее завтра экзамен.

Я хочу выразить полное удовлетворение стечением подобных обстоятельств, но такт требует своего:

– Жаль. Никого так не жаль, как студентов в июне! Она где учится?

– На экономическом. Третий курс.

– А вы свободный человек? – решаюсь спросить напрямик.

Сияние глаз притупляется, левое веко заметно прищуривается, что-то прячет.

– Мы однокашницы. Только я… мне нужно было досрочно сдать.

По тону она в чем-то проговорилась; я не стал смущать девушку вопросами.

Мы протискиваемся к входу. Она подает пригласительный билет. Контролер, даже не глядя на тисненый картон, вежливо кланяется мне с эдаким пониманием сути. Проходим, как в собственный дом.

Мы весь вечер молчим: она в плену у искусства, а я у нее в плену.

Провожаю девушку домой; нам хорошо. После говорливого проспекта, в полутьме, упрятавшей все городские изъяны, пошли каменные переулки, голые, пахнущие заночевавшим здесь солнцем, но без единого деревца.

Женя вдруг останавливается.

– Нам лучше расстаться здесь.

– Вы уже дома?

– Почти. Улица Сельробовская.

Молчу, мне кажется, что я испортил вечер, во всяком случае, отдалил девушку, не в том жанре держал себя.

– Вы что умолкли? – тормошит она меня.

– Думаю… Не познакомить ли вас с моими «оленями».

– Не врублюсь. Помимо Пришибовского, вы привезли с собой животных?

– Это молодые артисты. Модники, стройные, с хорошими лицами. Стремительные и благородные, как олени.

– Приманка?

Звучит тихий смешок, и я вижу перед собой взрослого ребенка, с лица которого постепенно сходит сияние, оно гаснет, нежная кожа стынет. Холодею и я.

– Пусть это называется так, только приходите.

Она подает руку, в пожатии – понимание и намек. Она удаляется, не оглядываясь, я могу без помех рассматривать ее движения под косыми и яркими фонарями. Сноп волос золотится и в такт шагу вздрагивает на плечах, платье длинной юбкой полощется на высоких, хорошей лепки ногах. Мой взгляд падает на увеличенную тень. У Жени даже тень прекрасна! Черт знает, что приходит в голову, когда смотришь вот на такое уходящее чудо!

День неприятностей. С утра Анатолий Яковлевич бочком протиснулся в створку двери. Он легче прошел бы прямо.

Наш главный очень неприятный человек на репетиции. Полезный, но неприятный. Но сегодня, в присутствии признанного мастера, у меня работа идет живо и продуктивно. Является любимец публики, один из «оленей» – Олег Сидяев. Я не замечал его отсутствия.

– Андреевич, – шепчет он сценически через зал, да так, чтобы ни для кого не пришлось повторять. – Вас просит к телефону Женя. – И повторяет: – Женя!

Вот тебе раз! Тайный страх шибает мне в затылок. Я с подчеркнутой благодарностью киваю, иду в вестибюль, из рук дежурной беру теплую трубку. Это пальцы и руки холодеют.

– Слушаю, Вилава.

– Я не знала вашей фамилии. Николай Вилава – звучит. У меня минута времени.

Женя в трубке – обладательница низкого контральто. Ей больше лет, больше той прибавки, что я уже дал. Хорошо, совсем близко к моим годам. Вслушиваюсь.

– Я сегодня прийти не могу.

Молчим оба. Я потому, что свершилось то, чего я ждал и боялся, а она молчит по не известным мне причинам.

– Только сегодня?

– Да. Завтра я вам позвоню. В гостиницу.

– Минуточку, я вспомню номер…

– Я знаю.

Еще одна черта натуры: все, что ей нужно, узнает без посторонней помощи.

– Я вас очень прошу – позвоните. Я вам кое-что обещал.

Она получает удовольствие от моего волнения, вернее, от моей натужной сдержанности.

– А вас где искать, в случае чего? – походя спрашиваю.

Я явно спасовал, потому долго не слышу ответа.

– У меня одно условие игры, – наконец звучит в трубке настороженно и строго, совсем не в духе нашего общения. – Вы никогда, ни при каких условиях не должны меня искать.

Я лишаюсь всякой возможности возразить.

– Я буду ждать вашего звонка. С шестнадцати до восемнадцати.

Я кладу трубку, чтобы этого не сделала она. Бестактно? Не похоже на меня? Но если первой положит она, это навсегда.

…Пришибовский снимает майку, вытряхивает ее в приоткрытую дверь на прохожих, надевает снова, натягивает рубаху и говорит:

– Я пошел. Перекушу, пройдусь и – на спектакль.

Потом, одетый, смотрит на ручные часы.

– А ты все будешь сидеть – ушки топориком?

Стоит, не уходит.

– Люди, когда читают, переворачивают страницы.

Пауза.

– Тебе помочь? – Проверяет ощупью состояние своего лица перед зеркалом. – Может, сказать главному, что ты на больничном?

Выходит за дверь, возвращается, думает вслух, как в старой драме:

– Конечно, такой шанец случается раз в жизни и совсем не с каждым иудеем.

Лео Вениаминович считает, что он сказал много и веско, можно спокойно идти обедать и играть комедию. Выходит тихо, точно из больничной палаты, спиной прикрывая дверь.

Она звонит. Я жду, пока трижды прогудит зуммер, снимаю трубку:

– Как дела? – спрашиваю.

Самый банальный вопрос ставит ее в тупик. Она толком не находит что ответить.

– Не спрашивайте…

Она хотела парировать непринужденной общепринятой репликой. Получилась нешуточная просьба.

– Вы меня умышленно интригуете?

– Да. – Ей удается упростить тон.

В ее короткой борьбе с собой я чувствую нечто непростое. Девушка на распутье. Хорошо, если это просто уход от одного поклонника и приход к другому. Господи, как я усложняю обычные житейские перипетии!

– Заходите! – ни с того ни с сего слышу свой бойкий голос.

– Куда? В театр?

– Да нет. Попутно, сюда. В театр пойдем вместе.

Я перегибаю палку, со страху, что ли.

– Я подойду к «Арене» через полчаса. Идет?

С глазу на глаз я не столь решительный. Кроме того, понемногу собираются трезвые наблюдения. Пока обмениваемся пустыми словами: «Лето у вас холодное», «Дожди шли долго», – замечаю, что восторженность Жени припорошена другими, менее яркими эмоциями, голос глуше. Вот! Под левой щекой умело припудренная ссадина, похожая на засос. Я мог бы не заметить. Но я замечаю все. Болтовня продолжается: «Парков у вас много», «Старинный город, издавна благоустраивается, люди не разучились сажать деревья»… Но я не узнаю прежнюю живую девчонку. Что-то все-таки случилось в последние сутки. Она устала, словно после дальней дороги.

В зрительном зале она не меняется, с началом спектакля косым взглядом замечаю, что очарование старого, может быть, отжившего свой век искусства слегка подчиняет ее.

На сцену врывается Лео Вениаминович в роли обаятельного подтоптанного простака. За спиной вспыхивают очажки смеха, потом перерастают в хохот. Как бы превозмогая груз забот, Женя смеется.

…Близится полночь. Оставлен беззаботный смех в стенах театра. Идем по опустевшей с диковинным названием улице. Что-то недоступное, необъяснимое заполняет пространство и сжимает, глушит звуки, движения, притупляет мысль, что-то опасное, известное с чужого голоса. Я не лишен красноречия, но не могу придумать ему названия, боюсь трогать… потому болтаю: «Так я познакомлю вас с «оленями». Женя долго освобождается от своих мыслей. «Со всеми вместе или с каждым в отдельности?» «Как пожелаете». «Начинайте». Боюсь, что я ей наскучил и эта наша встреча – последняя. И вдруг слышу:

– Послезавтра обязательно встретимся, – повелительно, нежно…

– Это для вас важно? – как бы со стороны слышу свой голос.

– Если бы вы знали, как важно! – по слову, раздельно произносит девушка.

Я делаю шаг к ней, получается очертя голову. Злюсь на себя за все мои прежние грехи, на нее – за ее чистоту и недосягаемость. Беру ее лицо в ладони и, скорее, вспоминаю, чем вижу при свете старинного фонаря над головами – ее синяк на шее.

– Это не ссадина, – отвечает Женя на мою заторможенность. – Это поцелуй. – Потом рассудительно и строго: – Только пусть он вас не огорчает. Это совсем не то.

Спросить у нее, не замужем ли она, не подвергалась ли насилию в течение прошедших двух суток. Глупо.

– Вы придете, – шепчу уверенно…

– Я пришла сегодня. И как только смогу, приду…

…Двадцать три часа. Пришибовский вытряхивает майку в проем двери, надевает и сусликом ложится. Я давно гляжу в потолок, вспоминаю. Она убежала; присела, нырнула под руки и убежала. Миновали сутки, я репетировал, ждал ее звонка, стоял в маске палача с топором в последнем акте трагедии «Мария Стюарт» – ждал ее звонка, вот лежу ухом к аппарату – и жду.

Лео Вениаминович справляется:

– У тебя есть деньги?..

– А что?

– Может, жевать нечего?

Услышать от коллеги намек на предоставление кредита, ну, знаете!

Хорошо же я выгляжу. Надо отвернуться к стенке. Думаю: надо изыскать способ и разочароваться в Жене, на этом пожаре мне ничегошеньки не выгорит. Она с причудами, с завихрениями.

Двадцатилетние студентки третьего курса, да еще экономического факультета, так себя не ведут. Потому у нее и нет надежного кавалера, несмотря на всю ее незаурядную, даже отпугивающую красоту. Но чего она от меня хочет? Если девица легкого поведения, живет за счет гастролеров, то пора бы уже тащить в ресторан, проявить хоть какие-нибудь свойства натуры. И куда она исчезает через день? Может, она все-таки замужем, ведет двойную жизнь? Потребовать объяснений? Но по какому праву? Я ведь тоже не свободен.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.